Текст книги "Современные темы, или Канва для журнальных статей"

XIX

С некоторого времени идет у нас непомерный расход на юбилеи, телеграммы, адресы и револьверы: все наперерыв употребляют во зло, и как бы запоем, эти модные пособия и орудия. Употребление первых изъявлений, по крайней мере, невинно. Но последнее орудие, сей роковой ультиматум воли болезненной и противуестественной, в высшей степени прискорбен, как злополучное знамение века и нравственного расстройства.

В старое время юбилей, – это Иудейское религиозное постановление, перешедшее и в новейшую историю, – совершалось и праздновалось редко, в память великих событий. Были столетние, пятидесятилетние юбилеи, потом двадцатипятилетние. Мы сократили эти сроки. Не одни мертвые, как в балладе Бюргера, скачут скоро: живые скачут еще скорее. У нас юбилеи празднуются едва ли не без году в неделю. Побуждение прекрасное и человеколюбивое, особенно жизнелюбивое. Жизнь – Божий дар, почему же и не поспешить отпраздновать его с подобающим сопровождением обеда с музыкою, заздравными тостами, речами и неминуемыми телеграммами и куда-нибудь и кому-нибудь; собралось десятка два человек пообедать – ну, и прекрасно! Кажется, довольствоваться можно и этим, особенно, если обед хорош и вина хороши, – впрочем на подобных торжествах это не всегда бывает. Нет, обед не в обед, если не дать себе удовольствия пустить вдаль, по проволоке известие: что мы дескать обедаем. Обедающие свято удовлетворили тем потребности и духу века. Адресы, – жаль только, что они не всегда грамотно написаны. Les adresses sont souvent des maladresses. Но что же делать? Не всякое лысо в строку: не до грамматики и не до логики там, где сердце и перо от избытка чувств глаголют. Вот и родилась у нас особенная телеграфическая и адресная литература. За неимением другой, будем пока довольствоваться и этой: худого тут пока ничего нет. Людям пришла охота гласно витийствовать и писать – пусть они и тешатся. Но для чего при этом пришла охота стрелять в себя и в ближнего? Вот это уже не только непохвально, но и достойно всякого порицания. Человек смотрит на себя и на другого как на цель, выставленную для упражнения себя в стрельбе. Револьвер сделался необходимою принадлежностью каждого. В старину каждый имел табакерку в кармане, частью для собственного употребления, частью и напоказ: теперь подчуют соседа уже не щепоткою табаку, а щепоткою пороха, при нескольких пульках из револьвера. Где прежде при размолвке с приятелем или с любовницею топнешь в сердцах ногою, или сердито хлопнешь дверью, там теперь является неминуемый револьвер. В старые годы Гете основал свой роман на самоубийстве: и этот роман произвел на всех потрясающее впечатление потому, что развязка романа была тогда как-то в диковинку. Теперь самоубийство дело обыденное и вносится чуть ли не ежедневно в полицейские и другие ведомости, вместе с обыкновеннейшими происшествиями и случаями текущего дня. Самоубийство, можно сказать, опошлилось. Все прибегают к нему; женщины и мужчины, старые и малые, светские и духовные: гимназист от того, что не выдержал экзамен; чиновник от того, что обойден чином; другой от того, что он не миллионер, и следовательно обижен Богом и людьми. Того обманула любовница: это сплошь бывало и бывает. Умный человек возьмет другую – в дело с концом, или постарается урезонить себя и порассеять. Ныне человек полагает, что короче всего расстрелять себя, или вместе с собою и неверную – и бац в нее и в себя, благо, что в револьвере несколько пуль. Эти явления еще тем прискорбное, что они часто не вспышки, не взрывы сильных и горячих страстей. Часто страсть тут не при чем. Вообще, наш век, а Русский век в особенности, не век страстей, а век расчета. Многие из этих убийств и самоубийств совершаются как будто по расчету, обдуманно, с ужасающим хладнокровием. Грешно клепать и на грешников: а невольно сдается, что иные из этих жертвоприношений совершаются для публики, ради гласности и журнальной статьи. Преступные безумцы рисуются пред современниками и потомством; а современники на другой день забывают их: о потомстве и говорить нечего. Оно ничего ее узнает о них. Вот они, бедные, и остаются с грехом на душе пред Богом и дураками у людей. Но с какой стороны ни смотреть на эти человеческие гекатомбы, они печальные знамения нравственного упадка и вопиющие улики веку. В них есть что-то дикое, зверское, каннибальское: это просто заедать себя и ближнего.

Наша печать любит приписывать себе, если не всегда почин, то постоянное благодетельное содействие, во всех болезных преобразованиях, улучшениях и новых приобретениях, которыми ознаменовалось общество наше в последнее время. Оно, частью, может быть и так. Но если имеет она силу на добро, то может имеет силу и на зло. Пускай проверять она совесть свою в искренней и чистой исповеди своей, не дознается ли она, что в этих бурных и мутных явлениях есть, пожалуй, хотя отрицательная, но есть маленькая частична и ее влияния? Разумеется, печать не проповедует ни убийства, ни самоубийства. Но преподает ли она постоянно и убедительно те общественные условия, те нравственные законы, которые могут противодействовать поползновениям к этому злу, отвратить от него, от него отучить? Не содействует ли она своим скептицизмом в оценке всего прошедшего, и своим самодовольным и восторженным оптимизмом пред благоприобретениями настоящего, не содействует ли она ослаблению, а иногда и радиальному расторжению, тех связей, потрясению и срытью тех основ, которыми и на которых держалось старое общество, и на которых должно держаться всякое благоустроенное гражданское христианское общество?

Не скажем, чтобы старое общество было во всем лучше нынешнего: в ином хуже, в другом лучше. Если проверить и свести счеты хорошенько и добросовестно, то едва ли не окажется, особенно по главным статьям прихода и расхода, что ни то, ни другое не в долгу одно пред другим. Старое общество имело свои недостатки и грешки, – имеет свои и новое, но не редко с тою разницею, что мы к родовому наследству по этой части, доставшемуся после предков, наживаем еще особенно благоприобретенные. Что же тут делать? Живется, следовательно и согревается. Но, кажется, когда хорошо осмотришься и поглубже вникнешь в дело, как будто убедишься, что есть еще одно существенное различие между старым и новом. Если и в старом, то есть в предшествующем нашему, обществе, уже не сильно действовал страх Божий, то еще был силен страх людской: была дисциплина, которой невольно покорялись лица и общество, – страх, довольно искусственный, условный – это правда, дисциплина несколько лицемерная – и это правда. Но все-таки, что-то было; а теперь ничего нет. Страха Божия не более, чем прежде, а страх людской сдан в архив, как старое, давно порешенное дело.

Ныне слишком много разноглагольствуют, проповедуют о новых удобствах, о новом комфорте жизни материальной, нравственной, политической. Материальные, вещественные завоевания науки над природою ныне изумительны: они имеют свою высокую и неоспоримую цену, даже и в нравственном отношении. Это неоспоримо. Люди сытые, защищаемые хорошею кровлею от непогод и холода, пользующиеся легко и дешево некоторыми удобствами жизни, должны быть, или по крайней норе, должны бы довольными быть. Но на беду, оно не всегда так. Правила: от добра добра не ищешь держатся благоразумные люди. Но в мире не одни благоразумные люди, есть и другие. Теперь хорошо, или, по крайней мере, порядочному, и слава Богу! Нет, так давай искать, где получше. Вот философия многих. Вот, что называется ныне les déclassés – безгласные, общественные бобыля, лезут в сторону, или вверх, да и то пролезть хотят не трудом, не доблестною работою, как, например Сперанский, а какою-нибудь спекуляцией, биржевого игрою на той или другой бирже общественного урока.

Во всяком случае, удобства не должны заглушать обязанности. Материальное довольство не должно усыплять духовные побуждения. Насущный хлеб – прекрасная вещь, но не о едином хлебе жив человек. В жизни главное дело не в том, чтобы иметь как можно более хлеба, чтобы класть его в карман. Печать, вообще, не слишком ли много заботится об этом хлебе и возбуждает им аппетиты толпы? Не слишком ли мало заботится она о другом хлебе, которым насыщалась бы духовная потребность человека, также присущная в нем, но часто заслоненная и подавленная другими потребностями, в которых нет ничего духовного?

Печать учит новые поколения правам, которые искони связаны с достоинством человека. Но не забывает ли она, что есть тоже исконные обязанности? Несоблюдение их, отсутствие их делает эти права своевольными, грубыми и дикими.

Хорошо и похвально быть ходатаями слабых и низших, принимать горячо к сердцу их нужды; но из того не следует, что, при каждом случае, ни за что и ни про что, должно кидать каменьями в сильных и в высших; иначе, таким образом, высшие и сильные становятся обиженными, и обида не должна идти ни сверху вниз, ни сверху вверх.

Молодежи нам нельзя не любить. В ней видим мы отблеск, в ней слышим мы отдаленный отголосок самих себя. Молодежь для нас и воспоминание, и надежда. В этом чувстве есть что-то семейное, родительское. Старики-отцы нового поколения, и любить ее, как отец любит детей своих. Но надобно, чтобы и дети питали чувства почтения и любви к своим родителям, верили и слушались их опытности. Изъявление презрения к минувшему мало обещает плодов для будущего. Печать не слишком ли свысока, не слишком ли насмешливо и порицательно обращается с прежними порядками и деятелями, которые все-таки отцы и приготовители нынешних порядков, нынешних деятелей? Позорить старину не тоже ли, что кусать грудь кормилицы, которая воспоила нас молоком своим? Можно и не оставаться навсегда грудным ребенком, но все же не мешает признательно обращаться с кормилицею и любить ее.

Что же все это имеете общего с револьвером? спросит иной читатель. А что имело общего с женщиною дело, представленное на рассмотрение судьи, который искал в нем женщины, хотя о ней и в помине не было? Эта искомая женщина, которая позднее или ранее, легче или труднее, а все-таки окончательно, так или сяк, нашлась в процессе, не может ли навести вас на печать, не только нашу, но и общую?

Мы пишем не рассуждение, не трактат, а просто накидываем современная темы в наш вопросительный век, – мы позволяем себе также смиренно и беспристрастно задать несколько вопросов: может быть, кому-нибудь и придет на ум проверить эти темы и отвечать на эти вопросы. Если нам добросовестно и победоносно покажут, что наши темы ошибочны и односторонни, если наши вопросы возбудят ответы, обличающие эти вопросы и ложном понятии того, что есть, и в напрасном страхе того, что быть может, мы первые обрадуемся вашему поражению: мы пред победою противника положим перо свое и отречемся от своих предубеждений в заблуждений.

Но, во всяком случае, тут печати есть над чем призадуматься. Noblesse oblige, но и presse oblige. У печати много есть средств для ежедневного, и так сказать, безостановочного действия; но на ней лежат и великие обязанности.

Незнакомец, в одном из прошлогодних фельетонов «С.-Петербургских Ведомостей», написал несколько сильных, благоразумных, правдивых, теплым чувством согретых строк, против этой воспалительной и возвратной лихорадки, и револьвера, и других смертоубийственных снарядов. Он дело свое сделал – и прекрасно сделал. Но против подобного зла фельетон недостаточен. Тут нужны не одни смелые и меткие застрельщики. Тут нужно выдвинуть всю свою тяжелую артиллерию. Журналистике нужно пустить в ход все свои печатные станки и поражать врага безостановочно и беспощадно.

Вот, кажется, мы, по крайней мере с своей стороны, покончили следствие свое над револьвером. Решительный суд о нем передаем на рассмотрение высшей инстанции. Остаются еще на руках наших юбилеи, поздравительные телеграммы, речи, адресы. По нашему мнению, не худо было бы обложить их налогом и довольно высоким, хотя, по народной поговорке, которая также есть своего рода закон, и постановлено, что с вранья пошлине не берут. Но в некоторых экстренных случаях изъятия из общих законов позволительны. Нет сомнения, что и после налога найдутся многочисленные охотники юбилировать, адресировать, телеграфировать, обедать, витийствовать. Тем лучше. Из собираемых таким налогом денег, предложили бы мы составят фонд для благонадежного содействия в обязательному обучению грамоте и еще кое-чему будущих учителей, которые будут обучать будущих учеников в наших будущих народных школах. Кажется, это предложение довольно либерально.

На этом пока и остановимся.