Текст книги "Современные темы, или Канва для журнальных статей"

X

Les beaux esprits se rencontrent. Другой, а может быть тот же bel esprit, – они все друг на друга так смахивают, и только маскируются под разными азбучными знаками, – что не скоро разглядишь их, – вспоминает в другом месте о какой-то достопочтенном профессоре. А что говорит этот профессор? Вот что он говорит: «Новая Россия далеко перед нами и мы живем пока в старой. А где в ней укрыться? Куда ни посмотришь – на север и на восток – все лес, да болота, а на юге – степь, да степь. Здоровая мысль, разумное слово, доброе дело – заглохнут в этом бесконечном пространстве.»

Не выписываем далее. Довольно и этого. И за это спасибо! Таким образом, по мнению профессора новой России, другого Вагнера будущей музыки, – прежней, старой России вовсе не было. Россия возрождается, или просто рождается только на подмостках кафедры его, да и то рождение будете трудное, долговременное; до новорожденной, – до новой России еще далеко. Одним почерком пера, или, правильнее, с одним поворотом профессорского языка, явствует, что все, что доныне почитали мы Россиею, было только обманчивое марево: что в действительности нет на Русском историческом горизонте ни Петра I, ни Екатерины II, ни Александра I; нет ни именитых святителей, проповедовавших слово Божие и братскую христианскую любовь; вера полководцев, нет мудрых и деятельных правителей; нет Ломоносовых и Карамзиных: все это старые бредни да сказки, призраки суеверного воображения. А доказательство тону, что все это фантасмагория, волшебный фонарь китайских теней, который принимали мы за историю, есть то, что профессор ее находит никаких следов лиц и событий на болоте севера и на степи юга. Хорош должен быть этот профессор! Хорош и этот, кто затвердил эти слова и повторяет их с благоговением, как заветное наречение верховной мудрости в назидание Русских слушателей и читателей!

Вот до чего могут люди договориться будто бы во имя прогресса! Какое невежество может достигнуть до высоты подобного лукавого мудрования?…

XI

Как-то дерзновенно, странно, страшно, грустно сказать, а Франции умственно нездоровится: нельзя же прямо сказать, что она глупеет. Это было бы обидно для всей Европы, которая более или менее, а все-таки продолжает настраиваться на диапазон ее.

 
Иного и обидеть можно,
А Боже упаси того.
 

Как бы то ее было, острова не умела выдержать грозу, разгром, которые постигли ее в 1870 и 1871 годах. Этот удар, это падение как будто произвели сотрясение мозга ее. Французы, долго избалованные счастьем, богатые дарами природы в многими благоприобретенными сокровищами, часто готовые беситься от жира, не умеют устоять против невзгоды, против злополучия. Стоит им немножко прихворнуть, похудеть, они становятся в тупик. Пожалуй, они и от худобы могут иногда беситься: но это уже беснование недуга, немощи. Пруссия, побежденная, почти уничтоженная Наполеоном I, сосредоточилась, так сказать заперлась в бедствии своем: но в этом затворничестве, в этой школе горького испытания она перевоспитала себя, переобразовала, переродила себя. Мы знаем, какова вышла она из этого искупительного искуса. Россия, в свою очередь, не пропустила мимо глаз и ушей, мимо сознания, и совести уроков, преподанных ей Крымскою войною. У Французов уроки Провидения пропадают даром, – хуже того: они ожесточают их, отуманивают; под этими уроками добиваются последние их мужественные и доблестные силы; вздуваются, тухнут последние искры их некогда блестящего и пламенного очага. Французский ум более всех других умов смежен с безумием. Ум есть тоже счастье, а счастье есть тоже ум в своем роде. Все зависит от того, на какую сторону обернется медаль. У Французов лицевая сторона медали блистательна до ослепления, за то оборотная достойна сожаления, ниже всякой критики. Наполеон I, а с ним и Франция, были умны до Москвы. В Москве перевернулась их медаль, и все грохнулось разом. Войска их и после хорошо и храбро дрались, но народный дух упал. Праздничная встреча союзников в Париже была дело постыдное: тут даже и ума не было, а полное затмение народного достоинства. Не так был принят Наполеон Москвою. А Французы все считают себя передовыми во главе просвещения и цивилизации. Цивилизация есть, так сказать, духовное здравие народа и государства. А какое тут здравие с периодическими припадками политических и социальных горячек…. Вот почти сто лет, как Франция беспрестанно меняет свои конституции, свою диету, своих лекарей, а все еще из болезни не выходит, все еще нет прочного здоровья, нет даже и примет скорого выздоровления. И поныне еще не знает она, что она: королевская ли монархия, империя ли, республика ли? И какая республика: консервативная ли, то есть охранительная, или разрушительная всего, что было, и радикально перепахивающая все бразды, всю почву прежнего порядка, для разравнения новых гряд, новых социальных слоев. Поди, ищи тут правды и каких-нибудь стихий порядка, в этой путанице понятий, стремлений.

Тьер, который дожил до семидесяти лет и более в правилах и чувстве, неприязненных к республике, вдруг, на старости лет, в одно прекрасное утро проснулся убежденным и убеждающим республиканцем. И как выдумал он политическую загадку: le roi règne et ne gouverne pas, с которою похоронил он июльскую монархию, а временно и себя: так и ныне в виде лебединой песни, выпустил он фиоритуру: la république conservatrice. Но conservatrice чего: его президентства? Но и тут ему не удалось.

XII

Во дни временного президентства его, не дипломатические и не воинственные лавры Бисмарка смущали его и не давали ему спокойно спать: нет, тревожили и раздражали его кирасирский мундир и каска Бисмарка. Маленькое, тщедушное тело его так и просилось, так и рвалось в военный мундир. Но, прибегая в народной поговорке, позволим себе сказать: бодливой воров Бог рог не дает. А уж как бы хотелось ему победить. Как хотелось бы дай ему только каску, пустить в ход свои тактические и стратегические способности, сведения, гениальные вдохновения. Держись тут и сам Мольтке! Несдобровать ему. Как раз, отвоюет он завоеванные области, да еще прирежет на долю Франции лоскуток из зарейнских владений. Дай ему каску военную, и все дело в шляпе. Нельзя сомневаться, таковы потаенные помыслы Тьера в большинства Французов: я еще не встречал ни одного француза, который ее был бы под давлением и обольщеньем этого марева. А между тем никто и не думает залечивать ран Франции: восстановить силы ее нравственные и политические. Все разделены на несколько междоусобных станов; все, мечтая об отмщении над счастливым, но временным победителем, истощают все коренные и кровные силы свои в ошибках друг с другом в словопашных схватках, в устроении каверзов одной партиею другой. Никто из них не догадывается, а что еще хуже, не хочет думать о том, что эти увечья, эти ущербы, которые они друг другу наносят в своих поединках, падают язвами, пораженьями и утратами на самую Францию, уже и так изнуренную и расстроенную.

XIII

Тьер, как государственное, как историческое лило, далеко не Ришелье, тем более ее Вашингтон. Место его, театр его талантов, поприще славы его, тут, где он вырос и, так сказать, неминуемо наложил себя Франции, есть: оппозиция. В ней он первенствует часто врожденным и здравым рассудком, а еще чаще силою и ясностью речи своей. Никто в спорном вопросе не умеет, как он, выяснить мысль свою, облечь ее в удобопонятную для всех форму; так сказать, разжевать ее: другим остается только ее проглотить, не давая труда себе даже раскусить хорошенько, что проглотили. Дельцы оппозиции, если можно назвать их дельцами, скажем предводители, воеводы оппозиции редко являются великими государственными деятелями, когда случается им отбить власть у противников. Мы видели это в Фоксе, видим это и в Тьере. Ломщики не бывают строителями. Тараны сокрушают стены, а не воздвигают их. В доказательство государственной и политической несостоятельности Тьера можно привести два указания, не говоря уже о частых промахах и противоречиях, которыми были ознаменованы прохождения его чрез разные министерства, а особенно министерства внешних сношений. Мы уже упоминали о республиканской метаморфозе его, совершившейся несколько поздненько. Хорошо и благочестиво сознаваться в заблуждениях своих: что и говорить о том; но признаваться человеку на 75 году от рождения своего, что он более полувека ошибался, шел и вел отечество свое по ложному пути, не понимал требований и духа народа своего, но что в одно прекрасное утро, на пути к Дамаску, он внезапно услышал голос свыше, почувствовал осенившее его наитие и беспрекословно повинуется ему, и что вследствие того, он круто поворотил, или вернее сказать, перепрыгнул на другую дорогу, и в прыжке своем хочет увлечь всю Францию, – все это может быть очень похвально и назидательно в смысле откровенности и старческого отречения от заблуждений молодости и зрелых, и даже перезрелых лет; но, воля ваша, тут нельзя признать государственного человека; а разве смирившегося и кающегося грешника.

Другое указание также неоспоримо и победоносно. Тьер вместе с Беранже были долгое время рапсодами первой империи и Наполеона I. Последний песнями своими распространял в народе и подогревал легенды о славных днях и событиях павшей империи. Тьер, в своей истории консульства и империи, довел поклонение Наполеону до идолопоклонства, до какого-то фетишизма, шаманства. Никогда и нигде Французский шовинизм, – Французский, знай наших, – не доходил до лавой жаркой температуры. Мало того, что он почти обоготворил свой кумир, и пробудил в народе набожное сочувствие в нему, он еще вызвал этот кумир из отдаленной, поэтической и величественной могилы его и, так сказать, воплотил его снова в глазах народа на потеху парижанам – зевакам и обожателям всякого театрального зрелища. Это было род исторической и политической канонизации. Уж если Тьер не был восторженным Наполеонидом, то где искать его и кого им признать? Если он все это делал и не предвидел последствий, то он не был государственным человеком. Если он совершал все это сознательно, умышленно, то почему же встретил он неприязненно вторую империю в лице другого Наполеона, – империю, которую отогрел он за пазухою, которую высидел, выписал пером своим, застраховал именем и действиями своими? J'aime assez sa sauce, mais je n'aime pas le cuisinier, сказал он о Наполеоне III (довольно люблю соус его, но не люблю повара). Кажется, напротив: можно бы любить повара, но порицать соус его. Во всяком случае, не Тьеру бы говорить это: повар этот – есть дело рук его; он выкликал его на Францию. Многие причисляют Тьера к либералам и ставят его в их главе. Оно так, если судить о нем на скамье оппозиции; но, облеченный властью, как министр, или президент республики, он скоро разоблачался и являлся совершенно в ином виде. В статье о нем, впрочем писанной в хвалебном направления, один англичанин, говоря о президентстве его, сказал: «можно только опасаться, что причину любви его к республике должно преимущественно искать в положении, которое он в ней занимает. Если это не так, то почему, напрягая все силы свои, чтобы ореспубликанить своих соотечественников, уделяет он на себя так много республики и так мало из нее им предоставляет? Во всей махине административной нет ни одного министерства, в котором не управлял бы он самолично и самовластно; все министры его почти не что иное, как подчиненные его и орудия, через которые приводит в действие приказания свои».

Видно, тут пресловутая аксиома его в стороне: королю не дозволяется, но президенту республики можно в одно брения и царствовать, и править.

Но доказательство, что он именно и исключительно рожден, вооружен и окреп для оппозиции, а не для правления – явственно истекает из него самого. Он много содействовал низвержению монархической власти, которой служил и которую выгодно было бы ему поддерживать; а когда верховная власть досталась ему самому в руки, он не сумел усидеть на своем царственно-президентском кресле. Оппозиция так глубоко вкоренилась к плоть и привычки его, что он и тогда оппозионствовал самому себе и подкапывался под власть свою.

XIV

Франции не скоро и не легко дойти до внутреннего и домашнего примирения воззрений, мыслей, мнений, алчных желаний своих. Это гораздо труднее, нежели собрать биржевыми оборотами и фокусами пять миллиардов для уплаты военной контрибуции. «Франция довольно богата, чтобы заплатить за славу свою», сказал некогда Гизо. Можно также справедливо сказать, что она на столько богата, что может уплачивать и за свои ошибки, и дурачества. Будь она беднее, она была бы умнее. Периодические, политические и социальные бури, которые часто волновали и взбудораживали почву ее до самой сердцевины, не утихли еще и ныне. Они должны были уязвить много верований и сочувствий, накопить много желчи, внести много недочетов в политический и нравственный быт общества и частных лиц. Эти бури усеяли Францию многими обломками и развалинами. Как привести все эти раздражительные противоречия в одно стройное целое? Как из этих развалин, или на этих развалинах, воздвигнуть новое здание? Где искусные зодчие? Где добросовестные и усердные рабочие? Отчаиваться за будущее не следует. Но мы говорим о настоящем, а настоящее является, в виде взаимной враждебности и междоусобицы, во всем и во всех. До ручной драки, благодаря Бога, еще не дошло, но драка чуется в воздухе; а пока дерутся мнения, страсти, улики, злопамятования. Беда в том, что у француза убеждений мало: события так перетрепали эти убеждения, что разорвав их на клочки. Но если у француза мало уцелевших убеждений, то иного непромокаемых, несгораемых, неветшающих предубеждений. Добросовестные убеждения, в час нужды, в виду общей пользы, могут еще делать друг другу уступки, могут признать, что иногда худой мир лучше доброй ссоры. Но предубеждения, по роковому свойству своему, непреклонны, упрямы до нельзя. Они, вообще, слепотствующие и оглохшие. Как же требовать, как же надеяться, чтобы они вдруг прозрели, вдруг расслышали голос истины? Дурак бросит камень в воду, а десять умных его не достанут. Предубеждение именно несть в одно время и этот дурак, в этот камень.

XV

Еще одно знамение времени во Франции: оно частное, но применимо ко многому и во многим. Г. Ларош кандидат в члены национального собрания, говорить пред своими избирателями: «on ne devrait s'occuper pendant tonte la dorée du septennat que de questions économiques et administratives» (Во все продолжение семилетия должно бы, заниматься одними экономическими и административными вопросами). Что может быть благоразумнее этих слов? А старейший и, по видимому, серьезнейший, из Французских журналов, Journal des Débats, изволит трунить над ними. Он говорит: «nous voudrions au contraire, que rassemblée nationale se décedât enfin à aborder les questions politiques» (Мы хотели бы, напротив, чтобы национальное собрание решалось, наконец, приступить к вопросам политическим). Как же этот много переживший, много испытавший и часто изменявшийся и линявший журнал, не успел догадаться, что так, где экономические и административные вопроси в порядке, то есть финансы и государственное благоустройство упрочено, там и политика сама собою будет хороша? Как этот журнал не видит, что политика во Франции, то есть политические страсти, и прения обессилили в обессиливают ее? Самое преобладание политическое того и другого государства над Европою не есть еще прочная и благонадежная сила. Политика, то есть внешняя, есть оружие обоюдоострое. «Взявший меч – мечем погибнет».

Кто одною политикою, завоевательною или притязательною, вознесется, тот этою политикою в свое время может и обрушиться. Господство Франции, то есть умственное, духовное, а иногда и суетное, возникло и усилилось в Европе тогда, когда народ Французский не занимался политикой, не было ни собраний народных, ни политических кафедр. Трагедии Корнеля и Расина: Сид, Полиевкт, Кассандра, Аталия, Федра; комедии Мольера: Тартюф, Мизантроп, вот что в то время было политическою, Французскою пропагандою в Европе. Они и теперь еще сила, и пережили дюжину политических конституций, которые выкроила себе Франция. Умы и писатели XVIII века еще более, еще разнообразнее и влиятельнее поддержали эту пропаганду. Не оставили ее без внимания и сочувствия и такие самобытные личности, как Екатерина великая и Фридрих великий. Екатерина хвалилась тем, что почерпала из Монтескьё свои государственные и политические правила. Фридрих писал, хотя и довольно плохие стихи, но на Французском языке. Французский язык сделался общим Европейским языком. Вот сила Франции!

XVI

Буря и взволнованное разлитие реки сорвали в разорвали на щепки мосты, которые перегибались по этой реке и служили народу сообщением между противоположными берегами. Народ после первого страха стал в тупик. Нашлись благоразумные люди, которые предложили, на верной случай, построить паром. Не хотим парома: дай нам сейчас постоянный мост – закричали, завопили передовые горланы, и тут пошли новые толки; одни кричат: мы хотим американский мост; другие: а мы мост раздвижной; третьи: мост королевский (pont royal) и т. д. Наконец, раскричавшись до перхот и видя, что ни до какого решения не дойдешь, все de guerre lasse решились устроить паром, предоставляя каждому, по истечении условленного срока, решить какой прочный мост может быть воздвигнуть. Вот история Французского септенната, семилетия. Казалось, образумится народ. Ни чуть не бывало. Едва ли не на другой день этого постановления, пошли в национальном собрании толки, а какой будет этот септеннат: личный или безличный? Точно споры грамматиков о каких-то личных или безличных глаголах. Не напоминает ли это схоластические Византийские распри в то время, когда неприятель стучался в городские ворота? У Французов также стучится в ворота неприятель, который гораздо опаснее Бисмарка в своем кирасирском шишаке: именно, полнейшая неурядица свыше и снизу.

XVII

На днях что-то будто устроилось во Франции, и все как будто довольны: наконец, нашли они философский камень, который должен быть краеугольным камнем нового государственного здания; нашли квадратуру круга, которая отныне и навеки спасет их от привычки кружиться и кувыркаться в безвыходном круге (cercle vicieux). Дайте Бог! Тимирязев говорил об одном общих приятеле, который убил несколько сот тысяч рублей и до гроша разорился на разные спекуляции, а он не унывает: покажи ему в дверях пятирублевую ассигнацию у него в тот же час замерещатся, зарябят в глазах миллионы, и он опять готов затеять новую спекуляцию. Нет ли у Французов некоторого сходства с приятелем нашим?

Правительство, журналы и публика провозглашают: временное (provisoire) положение пришло к концу. Ныне у вас восстановлено правительство легальное и твердо определенное. Прекрасно! Но позвольте спросить: сколько в последние три четверти века имели вы разноцветных и разношерстных легальных и на неизменных началах прочно основанных государственных законоположений?

Все эти перестройки, воздвижения, в более или менее кратком сроке, оказывались теми же воздушными замками. Французы с правительствами своими поминутно пересаживаются с места на место, как музыканты Крылова. Посмотрим, наконец, усядутся ли они как следует.

XVIII

В что ни говори, Французов нельзя не любить, особенно нам: даром, что граф Завревский, в пребывание свое в Париже, когда бывали частые покушения на жизнь Луи-Филиппа, говаривал: «шельма нация, так и стреляет в короля своего, как в мишень» – да, нечего сказать – скверная привычка! Но эти застрельщики не составляют народа. Разноплеменные революционеры из всех народов образуют особенное отродье, которое не имеет ничего общего с другими: они не принадлежат тому или другому государству. Их общая родина революция. Прав и граф Закревский с своей точки зрения. Правы будем и мы, когда скажем, что Французы любезный народ: мы, то есть Русские, не можем не мирволить Французам потому, что в натуре вещей мирволить себе самим. Не одно воспитание клонит нас на сторону их: прирожденные, физиологические сочувствия, природное сродство сближают вас с ними. С Немцами, Англичанами, Итальянцами у нас гораздо менее точек соприкосновения, менее магнетических притоков, чем с Французами. Посмотрите на Русского солдата, прямо вышедшего из среды простонародья: он скорее побратается с французом-неприятелем, нежели с немцем-союзником. Мы в французе чувствуем не латинцу, а галлу. Галльский ум с своею веселостью самородною, с своею насмешливостью, быстрым уразумением, имеет много общего с Русским умом. Никто из образованных народов Европейских не понимает Французской остроты, Французской шутки, как мы понимаем их на лету. Ривароль говорил, что Немцы складываются (se cotisent), чтобы понять Французскую шутку. Французский театр – наш театр; француз общежителен, уживчив, и с ним легко уживаться: он незлопамятен, но и не предусмотрителен; поговорка: день мой – век мой, могла бы родиться на Французской почве, как родилась на нашей. Француз, когда не сглазила, не испортила его политика, добродушен, благоприветлив, снисходителен. Все это и наши свойства: отыщутся у них и ваши недостатки. Графе Ростопчин, который был русский до запоя, до подноготной, ожесточенный враг Французов в России, и после 12 года маленько поссорившийся с Русскими, этот в сокращенном виде новый Кориолан, отправился на отдых от своих подвигов, недочетов, уязвление честолюбия и самолюбия, не в союзную Англию, не в союзную Германию, а прямо, просто, в Париж. Там жил и ужился он в ненавистными Французами: забывал, что сжег любимое свое Вороново только для того, чтобы Французская нога не осквернила порога его; там отрекся он даже и от сожжения Москвы: Французы, слушая его, забывали, что он русский, да еще какой русский? le féroce gomernenr géneral de Moscou. Еще недавно Парижская печать, упоминая, о нем, говорить, что он в скорое время сделался наилюбезнейшим и почетнейшим из тех гостей, которых Париж называл: наши приятели-неприятели (nos amis les ennemis).