Текст книги "Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева"

Наш поэт в разных родах испытывал свои силы, и нам можно жалеть не о том, чтобы он, не советуясь с своим гением, принимался за иное, но о том, что, не советуясь с выгодами читателей, не умножил и еще более не разнообразил своих опытов. – Начнем с лирических творений обозрение его трудов поэтических.

Народные воспоминания, славные события отечественные, внезапная и чудная смерть исполина, коего жизнь и знаменитость имели что-то своенравное и баснословное, явления природы, кои в разнообразном однообразии своем живее самых явлений общества действуют на душу поэта, пробуждали и в нашем сей восторг пламенный и увлекательный, коему нельзя научиться в пиитиках, ни подражать с помощию искусства, если он не зажжен в нас рукою природы и который один творит истинных лириков. В лирических произведениях его не найдешь сих од торжественных, писанных, так сказать, под руководством личных вдохновений, на такой-то случай или день, и не переживающих в памяти любителей поэзии ни случая, ни дня, ни героя, для коего они были изготовлены. Паскаль говорил, что вся поэзия заключается в бедственном лавре, прекрасном светиле (laurier fatal, bel astre) и тому подобных выражениях. Паскаль доказал, что можно при уме глубоком и обширном не иметь чувства поэзии; но если бы кто у нас сказал, что, за исключением первенствующих лириков, язык лирический составлен из райских кринов, из безответных вопросов: что зрю? какой восторг! куда парю? – то доказал бы, что он с прилежанием вникнул в тайну многих наших лириков. Не подражая рабски и слепо предшественникам своим на поприще лирической поэзии, наш поэт умел себе присвоить род, еще не испытанный ни Ломоносовым, ни Петровым, ни Державиным. Два образца, которые приличнее назвать лирическими поэмами, нежели одами, доказывают, что можно, и не ревнуя в звучности и плавности с отцом нашей поэзии, ни в смелости порывов и выражений с двумя его преемниками, занять место почетное в числе лириков. – «Ермак», «Освобождение Москвы», «Глас Патриота» исполнены огня поэтического и, что еще лучше, если оно в таком случае не одно и то же, огня любви к отечеству, не сей любви грубой, которая более охлаждает душу читателей, но любви возвышенной, переливающей в других пламень животворный, коим она согревается. Тут лирик, напрягши ум, наморщивши чело, не карабкается на ходули восторга, даже и неискусственного, не заменяет плоскости тщедушного своего предмета пухлостию выражений; но возвышается наравне с ним и заимствует свой жар от чувства, которое им овладело. «Ермак» – мрачная и угрюмая картина, в коей поэзия та же живопись; не знаю только, употреблены ли в ней с верностию краски местные и сродные лицам и сцене, на коей они действуют. Драматическое движение, данное сему произведению, есть опыт новый и мастерской. Стих:

 
И вскоре скрылися в тумане, –
 

легкая черта необыкновенного искусства. Она довершает картину превосходным образом. Воображение следует взором за шаманами, скрывающимися в тумане, как и самая слава их отечества, которое они оплакивают. Бой Ермака с Мегмет-Кулом оживляется в глазах читателей, и звучность стихов, разительных и твердых, дополняет обманом слуха обман глаз, обольщенных искусством поэта. – Г-жа Сталь в «Десятилетнем изгнании» говорит: «Русский язык очень звонок; я готова сказать, что в нем есть что-то металлическое». Можно подумать, что она сделала это заключение, слушая стихи из упомянутого отрывка.

В «Освобождении Москвы» более движений и действия, чем в нескольких песнях «Россиады», выбранных на произвол. Поэт дает в первом произведении образец живописный боя или поединка, здесь образец битвы. Сжатая, но мастерскими чертами означенная картина ужаса, распространяемого пирующею смертию, отличается отделкою совершенною. Тут, в нескольких стихах, приведено все, что может возбудить в сердце чувство сострадания к жертвам войны и опустошения, всегда ей сопутствующего. Вообще сии два произведения носят на себе отпечаток силы без напряжения, смелости без своевольства, искусства без принуждения, что составляет в поэте нашем отличительные признаки его лирического дарования. Желательно, чтобы данный им пример: почерпать вдохновение поэтическое в источнике истории народной, имел более подражателей. Источник сей ныне расчищен рукою искусною и в ведрах своих содержит все то, что может даровать жизнь истинную и возвышенную поэзии. Пора, выводя ее из тесного круга общежительных удовольствий, вознести на степень высокую, которую она занимала в древности, когда поучала народы и воспламеняла их к мужеству и добродетелям государственным. «Должно непременно, – говорит г-жа Сталь в помянутой книге, – чтобы русские писатели почерпали поэзию в ближайших чувствах, таящихся у них во глубине души. Они доныне, так сказать, шевелят только губами, и никогда народ, столь пылкий, не может быть растроган такими глухими звуками!» Постараемся избегнуть сего справедливого упрека, и пусть поэзия, мужая вместе с веком, отстает от игр ребяческих, в коих нежится ее продолжительное отрочество.

В «Гласе Патриота», может быть, преимущественнее царствует сей восторг, сии лирические движения, о коих многие толкуют, но кои не многим известны. Стихотворение сие было писано поэтом в Сызрани, по неверному и, так сказать, еще пророческому известию о решительной победе Суворова над поляками. Поэт разуверился в истине воспетого им торжества; но не менее того послал он свои стихи к Державину, по привычке доверять ему все вдохновения своей музы. Они получены были в Петербурге почти в одно время с известием о пленении Костюшки и тотчас напечатаны Державиным, на счет кабинета, с переменою стиха:

 
Исчезла Собиесков слава! –
 

в стих:

 
Костюшкина исчезла слава! –
 

перемена, скажем мимоходом, более историческая, чем поэтическая. Весь город и сама Екатерина почитали тогда сии стихи за стихи Державина, замечая в них некоторые его приемы и рассчитывая, что в отдаление не могло еще дойти известие, только перед тем в Петербурге полученное. В сем стихотворении нет, конечно, исполинской силы и роскоши поэтической, которые видим в произведении Державина, писанном на то же событие; но зато нет в Державине искусства, осторожности, не вредящей, впрочем, смелости движений лирических, и вообще той отделка и чистоты, которые отличают нашего поэта.

В стихах «К Волге», как и во всех его других, не обнаруживается стремительность пламенная, которая, преодолевая все оплоты, исторгает и невольное удивление; но видно сие искусное благоразумие поэта, предписывающее ему советоваться с своим гением и пользоваться принадлежностями, ему сродными. Поэт, воспевая Волгу, не увлекается, подобно певцу «Водопада», воображением своенравным и неукротимым; но, управляя им, описывает верно и живо то, что видит, и заимствует из преданий исторические воспоминания для отделки картины не обширной, не яркой, но стройной, свежей и правильной.

«Размышление по случаю грома» – содержит стихи сильные, точные, где слова, так сказать, в обрез и наперечет, заставляют забывать о недостатке рифмы, – украшения стихов хороших и необходимости стихов посредственных. Самое содержание, кажется, заимствовано из немецкой поэзии. В одах Горацианских подражание оде I из III книги может назваться классическим. – Песни его долго пользовались – одни с песнями Нелединского, – славою быть присвоенными полом, для коего они пишутся, в то время когда русский язык не был еще признан грациями. Мы имеем множество песен, но большая часть из них могут быть уподоблены древним монетам, покоящимся в кабинетах ученых, но не пускаемых в обращение; если из огромных песенников наших исключить все песни, которые не поются, то пришлось бы книгопродавцам преобразовать свои толстые томы в маленькие тетрадки.

Как Фонвизин один написал русскую комедию, в коей изобличаются дурачества и пороки не заимствованные, а природные, не пошлые, а личные; так и наш поэт один написал и, к сожалению, одну русскую сатиру, в коей осмеивается слабость, господствовавшая только на нашем Парнасе. «Недоросль» и «Чужой толк» носят на себе отпечаток народности, местности и времени, который, отлагая в сторону искусство авторское, придает им цену отличную. Легко можно написать комическую сцену или десяток резких стихов сатирических при таланте и начитанности; но быть живописцем образцов, посреди коих живем, писать картины не на память или наобум, но с природы, ловить черты характеристические, оттенки в физиономии лиц и обществ можно только при уме наблюдательном, прозорливом и глубоком. Тогда удовольствие соединяется с пользою в произведении искусства, и автор достигает высоты назначения своего: быть наставником сограждан. – «Сокращенный перевод Ювеналовой сатиры», если не везде равно выдержан, то по крайней мере отличается блестящими и мужественными стихами и вообще одушевлен тем благородным негодованием, которое было Аполлоном римского сатирика. – Перевод из Попа, хотя и поставлен в числе посланий, может почтен быть за сатиру, в коей поэт остроумно, а иногда и с чувством, жалуется другу своему на положение в обществе автора, коему нередко жить худо и от друзей и от врагов его. Сей перевод отделан тщательнее и удачное предыдущего: свободность в стихосложении, правильность и красивость слога, почти везде постоянная естественность языка стихотворного дают право назвать сие произведение и первым опытом, и едва ли не лучшим образцом такого рода поэзии на языке нашем.

«Послание к Карамзину» изобилует красотами живописной поэзии и вообще ознаменовано духом уныния трогательного, потому что в нем отзывается истина чувства, а не холодное притворство поддельной чувствительности. Стихи «К графу Румянцеву» отличаются легкостию, приличием, тонкостию вежливости, обнаруживающею дарование природное, но воспитанное и изощренное в обществе: так писали французы в лучшее время их литературы, но никто так не писывал у нас до нашего автора. – Сколько истинной поэзии и чувства в послании «К друзьям», которое одно могло бы, если нужно, служить доказательством, что достоинство поэта нашего не ограничивается одним искусством и умом живым, но всегда холодным, когда душа не участвует в его творениях! Вольтера также упрекали в недостатке чувствительности, но его стансы «К Сидевилю», которые если не с искусством, то по крайней мере с чувством переведены Херасковым, красноречиво опровергают такое нарекание. Обвинителям нашего поэта назову стихи «К друзьям», и если они сами не носят в себе души черствой, то должны признаться, что и сквозь наружность, часто холодную, отражается в его даровании душа теплая и внимательная к сладостным вдохновениям уныния.

Но в роде легких стихотворений, о коих с таким неуместным презрением говорит и спесивое педантство, оценяющее произведения искусства на вес, и тупое невежество, которое не скоро разглядывает и тускло видит, – поэт наш сколько написал прекрасного? Многие, придерживаясь буквального значения так называемых легких стихотворений, полагают, что они так называются потому, что всякому их писать легко, забывая или вовсе не зная, что самая легкость наружная есть часто вывеска побежденной трудности. Искусство нравиться есть тайна, которая, даруемая ли природою или похищаемая упорным усилием, в обоих случаях достойна уважения и зависти; впрочем, в последней дани ей немногие и отказывают.

Какая стройность в языке, какое мастерство в стихосложении блестит в стихах «К Дельфире», «К ней же» и в других, написанных к женщинам! Прекрасный пол может, посредством их, примириться с русскими стихами и по ним учиться красотам языка, который еще ожидает, чтобы умные женщины присвоили его себе и ввели в употребление для разговора. Какая свежесть и прелесть в стансах «К Карамзину», в стансах: «Я счастлив был!». Сколько игривости и любезной небрежности в стихах: «Отъезд к Маше!». В сих игрушках ума незаметен труд авторский: кажется, что стихи написаны не пером рачительным, а набросаны рукою легкою и своевольною. В надписях, эпиграммах и других мелких стихотворениях поэт наш открыл дорогу своим преемникам. До него не умели ни хвалить тонко, ни насмехаться остроумно. Мадригалы и эпиграммы наших старых умников давно поблекли или притупились и пробуждают разве одну закоренелую улыбку привычки на устах их суеверных поклонников. Мелочи нашего поэта у всех в памяти и присвоены общим употреблением. Кто, видя безобразную живопись, не вспоминает об Ефреме? Кто, встречая супруга, каких много, не готов напомнить ему «Супружнюю молитву» или, встречая иного вельможу, не готов воскликнуть: «И это человек!» Кому не приходило в голову или, лучше сказать, в сердце сказать с поэтом у ног милой женщины:

 
Ты б лучше быть могла, но лучше так, как есть!
 

Кто из родителей, имевших несчастие оплакивать смерть детей, не признает истины и силы стиха, как бы вырвавшегося из родительской души, пораженной утратою:

 
О небо! и детей ужасно нам желать!
 

В других родах стихотворства поэт оставил нам, как мы видели, образцы своего дарования, образцы изящные, и мы сожалеем, что оставил их не более. В баснях завещает он нам славу полную. Число басен, им написанных, доказывает, что он занимался ими охотнее, нежели иным родом поэзии; но из того не следует, что сей род свойственнее других его дарованию. По слогу и стихосложению Хемницера видим, что ему можно было писать только одни басни; но басни И. И. Дмитриева, если б и не оставил он других памятников поэтических, служили бы доказательством, что его гибкое дарование способно к разнообразным изменениям. Кажется, неоспоримо, что он первый начал у нас писать басни с правильностию, красивостию и поэзиею в слоге. Говорить не в шутку о карикатурных притчах Сумарокова смешно и безрассудно: обыкновенно простота его есть плоскость, игривость – шутовство, свободность – пустословие; живопись – местами яркое, но по большей части грубое малярство. О Хемницере мы уже осмелились сказать свое мнение: басни его наги, как истина, пренебрегшая хитрости искусства, коего союз ей нужен, когда она не столько поражать, сколько увлекать хочет, не столько покорять, сколько вкрадываться в сердца людей, пугающихся наготы и скоро скучающих тем, что их непостоянно забавляет. Согласимся, что если нравственная цель басни и постигнута им, то не прокладывал он к ней следов пиитических, и в оправдание приговора нашего, если покажется он излишне строгим, заметим, что мы здесь судим более о литературном, чем о нравственном достоинстве басни. Барков, более известный по рукописным творениям, нежели по печатным переводам классических поэтов древности, переложил в шестистопные стихи все басни Федра. В переводе своем старался он придерживаться краткости и точности подлинника, и за исключением выражений обветшалых, черствых и какой-то тупости в стихосложении, пороков, кои должно приписывать более времени, нежели поэту, – басни его и теперь еще можно читать с приятностию, хотя они и преданы забвению несправедливому. Херасков оставил нам полную книжку басен, подпавших жребию его трагедий и комедий; большая часть из них отличается скудостию мыслей и слабостию изобретения, но притом и легкостию в стихосложении и свободою в рассказе. Майков, творец нескольких поэм комических, в коих главный недостаток есть отсутствие комической веселости, то есть души подобных творений, написал также довольное число басен нравственных, по выражению издателей, но не пиитических, по приговору критики. Вероятно, что в них достойнейшими примечания стихами могут быть следующие. Лягушки, просящие о царе, описывая Юпитеру картину беспорядков от безначальства своего, говорят, что у них сильные притесняют слабых:

 
И кто кого смога,
Так тот того в рога.
 

Сии лягушечьи рога могут идти в собрание редкостей естественных, или лучше сказать сверхъестественных, коими своенравная природа угощает на заказ некоторых из наших баснописцев. Лучшее доказательство первенства нашего автора в числе русских баснописцев есть то, что, не пример Сумарокова и Хемницера, о других и говорить не кстати, но его пример возбудил многих подражателей и обогатил поэзию нашу баснями, не в соразмерности по числу хороших с другими отраслями поэзии. Напрасно заключают многие из богатства нашего, что басни легче другого пишутся. Од, буде называть одами все то, что выпущено у нас в свет под сим общим названием, не менее, если не более басен; причина тому, что никто из поэтов не действовал на общий вкус сильнее Ломоносова, Державина и Дмитриева. Вот главнейшая причина, а другая та, что басня если не легче, то скорее пишется, чем послание или иное творение, принадлежащее к роду легкой поэзии и обыкновенно требующее большего числа стихов; прибавим еще, что басня, имея всегда общенародную занимательность, естественнее влечет к подражанию, нежели другое произведение, которого достоинство зависит иногда от условий личных и местных. Здесь, вероятно, источник изобилия нашего в сем роде литературы. Оставляя догадки более или менее замысловатые, на коих основывают происхождение басни, постараемся приискать особенно нам сродную и нравственную причину укоренения баснотворства у нас. Яркая черта ума русского есть насмешливость лукавая; но наша острота, не заключающаяся, как острота французская, в игре слов или тонком выражении мысли, есть более живописная. Французские шутки беглы и, так сказать, не осязательны, как двусмысленное значение или переливающиеся оттенки слов, из коих они составлены; наши обыкновенно в лицах и более говорят чувству, чем понятию. Французский остроумец ловко и проворно действует орудием остроты и колет им свою жертву; русский владеет кистию, коею расписывает лица на смех. Шутки французские вырываются под вдохновением Аполлона и напоминают, что он вооружен стрелами меткими и язвительными; наши отзываются добродушием веселого Мома, который насмехается, чтобы смешить и смеяться. Всякая французская насмешка годится на острие эпиграммы или сатирического куплета; лучшие русские шутки могут служить основою забавных карикатур. Заметим, что при насмешливости ума русского законы нашего общежития, подкрепленные, а может быть, и порожденные законами государственными, не позволяя ему преступать тесные границы, назначенные строгим уважением к личности и ко многим освященным условиям, обязывают его прибегать к уловкам лукавства, когда он хочет предаваться господствующей своей наклонности. И после того легко согласиться можно, что басни должны были укорениться у нас и часто утаивать, под своим покровом, обнажение истины или слишком смелой, или слишком язвительной. Обращая внимание на русские пословицы, сей отголосок ума народов, найдем еще новые доводы сродства нашего с баснями: сколько из них живописных и драматических, в коих герои Езопа играют важные роли, и сколько из них могут служить основою басен.

«Говорят, что Лафонтен ничего не изобрел: он изобрел свое искусство писать, и его изобретение не сделалось общим». Так судил Лагарп во Франции, и так, без сомнения, судил бы он у нас о нашем Лафонтене. Нет сомнения, что поэт наш более всех породнился с своими подлинниками; но достоинство его заключается не в том, что он не отступает от Лафонтена и Флориана и удачно подражает их красотам, а в том, что он у нас превосходен и что красоты стихов его, правильных, изящных и живых, суть красоты на языке нашем образцовые. Шамфор говорит о Лафонтене: «Ему одному предоставлено было сочетать в краткости аполога оттенки резкие и краски противоположные. Часто одна басня соединяет в себе простоту Марота, игривость и замысловатость Воатюра, черты поэзии возвышенной и несколько таких стихов, кои силою смысла навсегда врезываются в памяти». Естественное применение сего суждения к автору, о коем пишем, само собою представится уму читателей, вникнувших в его искусство. Какое постоянное разнообразие в слоге, приемах и украшениях и какая везде верность в порядке выражений, картин и принадлежностей.

 
Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры.
 

Какое мастерское изложение! Будь разговор начат тростию, а по дубом, и этот стих неуместною важностию погрешил бы против верности: здесь он отвечает и лицу, выглядывающему из-за дуба, и самому преимуществу, данному природою гордому временщику лесов над слабою и смиренною тростию. Мы остановились на первом примере, который нам встретился, по подобных примеров найдется тысяча, еще разительнейших. А. Е. Измайлов, критикуя, в хорошем сочинении своем: «О рассказе басни», следующий стих за приведенным выше: «Жалею, Дуб сказал, склоня к ней важны взоры», говорит: «Дуб не имеет глаз, следовательно, не может склонять взоров. Деревьям и растениям позволяется в басне только говорить, а не действовать, подобно животным». Кажется, что сие замечание более изыскано и строго, чем справедливо. Если в басне вся природа, одушевленная и вещественная, пользуется преимуществом словесных тварей и даром размышления, то можно, кажется, ей без исключения дозволить и видеть и слышать наравне с другими животными. – Здесь приходит на ум вопрос естественный: если отказать дубу в глазах, то как же увидит он трость и рассмотрит, что она растет

 
На тонких берегах владычества Эола?
 

Приписывать дубу зрение внутреннее, которое не всеми признается и в людях, подверженных действию магнетизма животного, еще гораздо сверхъестественнее и произвольнее. Баснь «Дуб и Трость» была любимейшею баснею Лафонтена; не соглашаясь с ним, не отдадим исключительного преимущества над другими и переводу, хотя по слогу стоит он в числе лучших произведений нашего поэта. За исключением двух слов, неправильно употребленных (злачна вместо злачного; воружась вместо вооружась), вообще все стихи совершенны, а иные отделяются еще и от общего совершенства блеском преимущественным и красотою отличною.

Лучшие басни его, по нашему мнению, следующие: «Дуб и Трость»; «Петух, Кот и Мышонок»; «Мышь, удалившаяся от света»; «Чижик и Зяблица»; «Лиса-проповедница»; «Два голубя», «Человек и Конь»; «История»; «Прохожий»; «Два друга»; «Кот, Ласточка и Кролик»; «Воспитание Льва»; «Три Льва»; «Смерть и Умирающий»; «Жаворонок с детьми и Земледелец»; «Старик и трое Молодых»; «Искатели Фортуны»; «Царь и два Пастуха». О них почти то же можно сказать, что сказано перед тем о некоторых стихах из «Дуба и Трости»: они лучшие не потому, чтобы остальные были посредственны, но лучшие из басен нашего поэта, которые суть лучшие на языке нашем. Прилагательное: лучшее имеет смысл относительный и личный; посредственное в Хераскове было бы лучшим в Николеве, а лучшее Хераскова обыкновенным в Державине. По красивости в слоге и живости в поэзии назвали бы совершеннейшею басню: «Чижик и Зяблица», если бы нравственное ее содержание было занимательнее, а предмет глубокомысленнее или замысловатее. Какая утренняя свежесть в начальных чертах! сколько чувства и простоты в стихах:

 
Но без товарища и радость нам не в радость:
Желаешь для себя, а ищешь разделить.
 

Смотрите далее, как темнеет светлая и веселая картина по мере приближающейся грозы: перед вами оживляется сельское зрелище, не уступающее в живости и разнообразии ни кисти художника, ни творению самой природы. Томсон и Делиль не лучшими стихами живописали природу и предали свои поэмы бессмертию. Но почти жалеть должно о роскошестве поэта, истощившего все богатство поэзии для выражения истины обыкновенной, хотя и облеченной в хорошие стихи:

 
Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит,
Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит.
 

Конечно, можно выисканными применениями вывести из нравоучения сей басни последствие обширнейшее; но подробности поэзии, столь увлекательной, не дозволяют вниманию оставить их для искания истины удаленной, и между тем как услаждают они воображение, не удовлетворяют достаточно потребностям ума, который ищет пищи существенной и под цветами удовольствия. Заметим здесь мимоходом, с каким искусством разнообразит наш поэт описание грозы, которое встречается у него в нескольких стихотворениях. В «Мыши, удалившейся от света» – рассказ мастерской: как шутки повествователя важны и как забавна его важность! Не наблюдайте искусного равновесия, и тотчас забавность сбивается на шутовство, а важность переходит в принужденность и безобразное напряжение. Какая историческая точность и ясность в отправлении посольства, в речи, произнесенной им перед затворницею! – Лафонтена сравнили с Мольером, но не по комедиям, а по басням. В нашем поэте проскакивают несомнительные признаки комического дарования. Соглашаясь с Шамфором, который говорит, что баснописец, перенося в свои басни изображение нравов, присвоивает апологу одну из прекраснейших принадлежностей комедии: характеры; прибавим, что разговорный язык поэта нашего, встречающийся в баснях и сказках его, удостоверяет нас, что он, верный в изображении лиц, умел бы сохранить ту верность и в языке, коим он заставил бы говорить их на сцене. Стихотворный комический язык у нас еще не существует, несмотря на некоторые опыты, довольно удачные; женщин заставляют говорить на сцене книжным языком, – но светские женщины не хотят учиться языку, покоренному правилам: везде своенравные, они сами творят свои правила и самих законодателей языка научают им повиноваться. Как нам позволительно жаловаться на иных, что они завладели комическою сценою, так нашему поэту можем пенять, что, уполномоченный комическою музою, не хотел он огласить своих законных прав на сцену, хотя одним опытом, хотя для того, чтобы вывести на нее «Трисотина и Вадиуса», которых так забавно заставляет он говорить по-русски.

В басне: «Два Голубя» он дает нам лучшие образцы стихов элегии, а в «Дон-Кишоте» лучший образец стихов пастушеских. «Человек и Конь» не изобилует, как другие басни, роскошью поэтическою, но стихами полными, живыми и нравоучением глубокомысленным входит в число лучших философических басен, то есть в лучшее отделение басен. В «Воспитании Льва», едва ли не превосходнейшей басне рассудительного Флориана, переводчик достигнул совершенства повествования строгого, отвечающего важной нравственности содержания. Как забавно мимоходом придает он торжественным одам мохнатых певцов казенные выражения лириков, осмеянных в «Чужом толке»! Какая верность в языке зверей, призванных львом на совет, из коих каждый намеками выдает прямо себя за лучшего наставника новорожденному львенку!

 
Советы и везде почти на эту стать, –
 

прибавляет опытный наблюдатель с простосердечным лукавством. С начала до конца слог в сей басне тверд, исправен; стихи все до одного выбиты мастерски. В нынешнем издании поэт присоединил ее к сказкам, но мы сомневаемся в справедливости такого разделения. Всякое повествование, в коем действуют животные или предметы вещественные, свойственнее причислить к басням, несмотря на слог и драматический ход повествования. Краткое повествование, в коем действуют одни люди или существа возвышеннейшие, принадлежит к сказкам.

«Кот, Ласточка и Кролик» почитается одною из лучших басен Лафонтена. Прочтите басню в переводе и подивитесь творческому искусству переводчика; говорим: творческому, ибо достоинство изобретения состоит здесь не в вымысле содержания, но в употреблении языка и красок, кажется, несовместных с поэзиею. Как естествен крысодав, как хорош этот постный, но между тем жирный кот, или, вероятно, оттого и жирный, что он постный: муж свят из всех котов! В баснях любят иногда присвоивать собственные имена людей зверям, выводимым на сцену; это гораздо легче, нежели присвоивать им кстати страсти и слабости людские. Наш баснописец только здесь следовал сему обыкновению, и единственно для того, что кролику нужно было на доводах родословия утвердить право собственности.

Басни: «Орел и Каплун» и «Магнит и Железо» суть счастливые подражания басням Арно, одного из лучших современных нам поэтов французских. В пятом издании своих стихотворений наш поэт воспользовался примечанием А. Е. Измайлова на окончательные стихи первой из помянутых басен. Так истинное дарование сознается в своих ошибках и дорожит советами добросовестной и благоразумной критики; но с другой стороны, презирает прицепки вздорливого недоброжелательства и приговоры взыскательного невежества.

Если достоинство стихов приносит честь искусству поэта, то выбор содержания басен не менее приносит чести образу его мыслей и чувствований. Все басни нашего переводчика имеют цель более или менее философическую; и басня, которая должна быть прозрачным покровом истины, никогда не служит у него нарядом лести или прикрасою какого-нибудь мнения в чести. К сожалению, признаться должно, что у Лафонтена цветы прекраснейшей поэзии темнели иногда от курений лести; но он остался другом гонимого Фуке, ходатайством за него в стихах прекрасных пред троном, и поэты не краснеют за собрата, обольщенного приманками власти, но не развращенного ими. Должно при сем вспомнить, что Лафонтен жил в такое время, когда обычаем, освященным давностию, писатель не мог обойтись без покровителя, а покровитель без раболепной приверженности, в царствование счастливого властителя, который приковал к колеснице своей дарования и славу великих мужей века, приявшего от него свое имя, но от них свой лучший блеск и прочнейшую славу. Лудовик XIV обольщал и унижал писателей, осаждавших его двор. И как дорого платили они за почести, которые могут возвысить людей ничтожных, но ничтожны для людей, возвышенных неземным достоинством. Великий Расин, коего гений обширный умел возноситься до великих событий истории, но душа слабая не умела быть выше дневных обстоятельств и мелких неудач, умер жертвою царской немилости. Лафонтен, долго по недоброжелательству вельмож не был допускаем до почести академической, которая во дни золотого века была высшею метою невинного честолюбия величайших умов. По смерти приятельницы своей едва не отплыл он в Англию – искать себе пристанища и покровителей. Пусть такие разительные примеры и многие другие, если голос внутреннего убеждения недостаточен, научают писателей дорожить независимостию и служить одной истине, а не лицам, как они ни щедры на обольщения и как она ни скупа и ни медленна в наградах.

Издание басен поэта нашего, сличенного с русскими его предместниками и последователями, обогатило бы словесность нашу книгою, которой ей недостает: впрочем, мы богаты недостатками. Но хороших басен у нас довольно для того, чтобы родить желание любоваться своими богатствами и с разборчивостию заняться их оценкою. – По счастию, совершенство нашего баснописца не испугало, а подстрекнуло к соревнованию многих истинных поэтов; прибавим: к сожалению, многих и подложных; но они неизбежные гаеры, следующие по пятам за каждым образцовым дарованием.