Текст книги "Снег в августе"

Эти обязанности он выполнял старательно, но лишь одна из них вызывала в нем безудержное веселье – уборка подъезда. Каждое субботнее утро, отслужив мессу и включив свет в синагоге на Келли-стрит, жадно проглотив булочки с горячим чаем в компании рабби Хирша, он бегом бежал на Эллисон-авеню. Начинал он с двери на крышу, проходясь метлой сверху вниз по всем трем этажам. Его всегда удивляло, как много мусора может скопиться всего лишь за семь дней: бутылки из-под минералки, пачки газет, конфетные обертки, камешки, птичий корм и просто какая-то грязь. Майкл никогда не видел, чтобы кто-нибудь сорил в подъезде, в этом-то и была загадка: грязь появлялась сама собой и оставалась на месте. Но неважно, откуда она бралась, его задача состояла в том, чтобы все это вымести. На нижнем этаже он сгребал весь мусор в совок и ссыпал в бумажный пакет, который затем засовывал в мусорный бак.

Затем он снова отправлялся наверх со шваброй и ведром горячей воды. Когда мама приняла предложение мистера Кернеса, он купил им новое алюминиевое ведро на два галлона с приспособлением для отжима, а заодно и отличную веревочную швабру. Когда Майкл заканчивал мытье полов, мама спускалась по лестнице, разливая из бутылочки дезинфектант «Уэстпайн», и его едкий запах преследовал Майкла, который спускался позади мамы со шваброй. Как-то раз запах оказался настолько сильным, что ему пришлось отойти в сторону, едва не задохнувшись, а затем вернуться в квартиру, чтобы промыть глаза холодной водой и высморкаться. Но в действительности запах этот ему нравился: его чистый резкий аромат напрочь отшибал запахи еды и застоявшегося пива, дохлых тараканов и немытых тел.

Пока Майкл мыл пол на нижней площадке, мама выметала мусор из квартиры, наводила везде порядок, меняла простыни и наволочки, стирала нижнее белье в раковине, слушая программу Мартина Блока сквозь треск радиопомех. Дверь она обычно держала открытой. Под музыку Майклу работалось легче, работа спорилась и превращалась даже в удовольствие: швабра двигалась в ритме танцевального оркестра, туловище качалось и вертелось, а в самые холодные дни на коже выступал пот. И ничего, что музыку перебивал треск. Он напевал себе под нос в унисон с Бенни Гудменом и Гленном Миллером, знал слова песен Бинга Кросби, Бадди Кларка и Фрэнка Синатры. Это было прямо как в кино, где жизнь героев постоянно сопровождалась музыкой. Музыка слышалась и из других квартир: мистер Вентрильо предпочитал оперную, миссис Краузе – классическую, и Майкл снова задумывался о том, на что может оказаться похожей еврейская музыка, чтó именно напевает рабби, когда остается один, и под какие песни он танцевал со своей женой – давным-давно, в Праге.

9

Рабби чистил плиту, оттирая ее тряпкой из грубой ткани. При этом он напевал литанию из новых драгоценных английских слов: плита, чистка, чайник, духовка, газ, горелка, спички; Майкл лишь изредка поправлял его акцент. По всей комнате были расклеены клочки бумаги, прикрепленные скотчем, – на них были написаны английские названия предметов: дверь, стол, раковина, стена, этажерка; под английскими названиями были слова на идише, написанные английскими буквами. Тир, тиш, ваштиш, вант, бихерсшранк. Это для Майкла. Рабби периодически останавливался посреди предложения и показывал пальцем, например, на дверь, и Майкл выкрикивал: «Тир!» Или указывал на низкий потолок, и Майкл рявкал: «Софит!» Они последовательно и с пользой занимались, но было в этом и что-то магическое; словно волшебники, они демонстрировали друг другу, что предметы вовсе не таковы, какими кажутся на первый взгляд, что под одним названием может скрываться и другое. Тайное.

Однажды Майкл присел на корточки и снял с нижней полки этажерки здоровенный том в кожаном переплете. Раскрыв книгу, он уткнулся в картинку: громадный замок с размытыми очертаниями, уходящий шпилями башен в туман. Замок напомнил ему жилище Дракулы из фильма, который Майкл в свое время не смог досмотреть, выбежав на солнечный свет из склизкой темноты кинотеатра «Венера».

– Это Прага? – спросил он, показывая рабби раскрытую книгу. Книга была на иврите.

Рабби водрузил на кончик носа очки.

– Да, – сказал он. – Прага.

Он посмотрел на рисунок, приблизив его к глазам.

– Это собор Святого Вита в Градчанах, – сказал он. – Замок.

– Он какой-то жуткий.

– Да.

– А Прага вообще страшный город?

– Иногда, – сказал рабби. – В дурные времена. – Он взял у Майкла книгу, держа ее двумя руками. – И очень красивый.

Он положил раскрытый том на стол.

– Да, – повторил он. – Красивый.

Чистка на этом была приостановлена, и рабби, присев за стол, пытался объяснить мальчику с Эллисон-авеню, что представляет собой далекая Прага. Майкл слушал его рассказ о том, как выглядит город весенним утром, как рабби гулял по берегу Влтавы, а на деревьях распускались почки и все вокруг было нежно-зеленым. Майкл представил себе мосты, на которых летом полно народу. «Самые красивые девушки со своими кавалерами, – говорил рабби. – Священники, старики-раввины…» – он медленно перелистывал страницы, и вот уже Майкл тихонько, чтоб не заметили, идет с ним по дворцу, где жили Габсбурги, когда приезжали сюда из Вены. Он пялится на стражей, марширующих по улицам в начищенных до зеркального блеска сапогах даже в те дни, когда монархов в городе не было. Он проходит с рабби Хиршем по королевским садам, где Габсбурги растили себе тюльпаны, сажая их поразительно ровными рядами. Они вместе вглядываются в оранжевые черепичные крыши и булыжные мостовые, в плакучие ивы Малой Страны и подножие замка, что на левом берегу реки, видят стариков-аристократов и богатых художников и слышат, как их лошади проносятся по мокрым после летнего дождя мостовым.

Майкл переместился вместе с рабби в двадцатые годы – с ними был отец рабби, они вместе пускались в длинные прогулки, познавали историю места, останавливались перед домами, построенными в тринадцатом веке. Представьте себе: по этим же самым улицам проходил в свое время Шиллер с головой, переполненной стихами. А вон там, куда как раз показывает отец рабби, там, позади журчащих фонтанов и растущих на берегу деревьев, раскинулся сад Вальдштейна.

– Вальдштейн – он был мешуггенер, чокнутый, генерал, один из этих, как их… избранников судьбы, да? – рабби улыбнулся. – Тридцатилетнюю войну он начал с убийства. Нет, с трех убийств! Он выбросил из окна замка троих своих врагов. Но у этой истории счастливый конец, тебе понравится. Его убил ирландéец[10]10
  Не опечатка, в оригинале автор употребил слово Irisher (здесь и далее прим. перев.).


[Закрыть]! Драгун поразил его кинжалом в самое сердце!

– А как этого ирландца занесло в Прагу?

– Он приехал на заработки, – сказал рабби. – В те времена убивать – это была работа.

А потом они очутились на другой улице Малой Страны, в доме на углу, где жили скрипичные мастера, а дальше по улице была Итальянская больница и дворец Лобковича, и Майкл представил монахинь в накрахмаленных белых рясах, которые ходят по коридорам, и принцессу, босиком ступающую на мраморный пол при свете луны. А это что за маленький домик? Здесь жил Моцарт, когда приезжал в Прагу на мировую премьеру своей оперы «Дон Жуан».

– Впервые, когда увидел я «Дон Жуана», – сказал рабби, – я есть твой возраст. Впервые видел что-то подобное. Музыка. Сама красота.

Майкл не знал, кто такой Моцарт и о чем этот самый «Дон Жуан», но слушал внимательно, представляя себе оркестрантов во фраках, и напудренных женщин на балконах, и поблескивающие на потолке канделябры – такие, как в «Призраке оперы» с Клодом Рейнсом. В этой толпе был и рабби Хирш, безбородый, щуплый, с широко раскрытыми голубыми глазами. А потом они в будний день прогулялись вдоль реки и попали на маленький остров Кампа, как назвал его молодой Иегуда Хирш. Они были одного возраста – и вместе наблюдали, как молодая женщина полощет белье в реке. Или все происходило в воскресенье, день семейных пикников на траве. Повсюду были художники, и вдоль реки вырос целый лес мольбертов: мужчины в беретах писали мосты и башенки Карлова университета, что через реку, и небо, что над ними всеми.

– И птицы, – сказал рабби. – Тысячи птиц, они кушают в реке.

Рабби перевернул страницу и показал куда-то за небольшие домики, объяснив Майклу, что в прежние времена на этом месте было еврейское кладбище. Потом кладбище распахали, а на его месте построили жилые дома. Теперь для истории оно потеряно – и могилы, и имена тех, кого давным-давно нет с нами.

– Старые люди говорили, что духи из забытых могил, все души летают в небе, пытаясь попасть домой, – сказал он. – Теперь у них есть с кем летать.

Майкл увидел их, целые сотни летящих в воздухе, кувыркающихся и пикирующих: мужчины ищут женщин, дети – родителей, высоко над шпилями святого Вита смешиваясь с потерянными последователями Финна Маккула – фениями; они мечутся, словно птицы, словно заблудившаяся воробьиная стая. Слушая, как рабби вспоминает свои детские страхи, он стоял на Кампе, глядя, как шпили отделяются от собора, медленно поднимаются в небо и кружат над Прагой, бороздя воздух, как пупырчатые ракеты, разгоняя духов, ангелов и фениев, прежде чем яростно прорваться сквозь стаю привидений туда, в Еврейский квартал.

От воспоминаний глаза рабби подернулись усталостью, лицо осунулось. А затем он снова стал молодым, таща за собой Майкла в подвальные кафешки, воздух в которых был сизым от сигаретного дыма, а на стенах висели репродукции Альфонса Мухи; кругом было полно женщин с увесистыми локонами и красными губами, и все вокруг, включая Иегуду Хирша, Майкла Делвина и их друзей, беседовали о натурализме и символизме. О Малларме, Ницше и Рильке. Майклу эти имена ничего не говорили, но он напряженно слушал, пытаясь представить себе тогдашнюю жизнь рабби, проживая ее вместе с ним.

– Это было такое время, впервые я попытался прожить без Бога, – сказал рабби, косясь глазами на дверь, ведущую в церковь. – Тебя удивляет, что раввин может попробовать обойтись без Бога?

– Да, – сказал мальчик.

– Мы молоды, мы тогда были молоды, – сказал рабби.

Он продолжил рассказывать, пытаясь объяснить в равной степени и Майклу, и себе тот период в двадцатых, когда он и его друзья, как и большинство других чехов, верили в то, что всех их сможет объединить культура. Майкл не знал точно, что означает слово «культура», оно вызывало в его памяти портреты богатеев, которые он видел на страницах «Дейли миррор». Но рабби говорил о времени, когда там, в этих подвальных кафешках, все они думали, что культура, как цементный раствор, свяжет воедино всю Прагу и ей будет по силам объединить христиан, евреев и атеистов, мужчин и женщин, стариков и молодежь. Культура могла бы положить конец распрям, с древности рвущим на части Европу, предотвратив кровопролитие и жестокость.

– Бог был нам не нужен, – сказал он. – У нас ведь был Вермеер. Или Пикассо. Или Мондриан. Их картины висели повсюду, на каждой стене.

Эта часть разговора никак не будила воображение и не уносила Майкла в небо над далеким городом, полное привидений. Но он видел себя рядом с молодым Иегудой Хиршем, сидящим у старинного радиоприемника в прокуренном углу кафе «Монмартр» на улице Целетна, курил сигареты, вслушиваясь в доносящиеся сквозь радиоэфир голоса на чужих языках. Майкл не различал этих языков, но он знал, что говорят немцы, славяне, австрийцы и русские, и ему было жаль, что с ними нет отца Хини, поскольку тот бывал в Европе и мог бы с этим делом помочь.

А затем рабби рассказал, как в Праге появились грампластинки, и Майкл увидел, как его друг Иегуда Хирш заводит патефон и опускает на диск иглу, и услышал, как тот говорит своим друзьям: в новой Чехословакии, новом прообразе Европы, не будет места ненависти и войне – они будут утопать в музыке Дворжака, Малера и Смéтаны. Эти имена рабби Хирш произносил так, будто речь шла о святых. Майклу эти имена известны не были, он даже не представлял себе, как они пишутся. Из-за рабби мальчик почувствовал острое желание послушать их музыку. Ему захотелось, чтобы мама накопила денег на проигрыватель, пусть даже на виктролу с механическим заводом из лавки общества святого Викентия де Поля, где все можно купить задешево, и он услышит музыку, написанную этими людьми, а заодно и «Дон Жуана». И вдруг он понял, что рабби, говоривший о музыке так, будто бы ее исполняет сам Бог, жил здесь, в синагоге, без всякого радио и с ним не было даже Бинга Кросби и Бенни Гудмена.

– Модерн, мы все были модерн, – сказал рабби без какой-либо музыки в голосе. – Это была новая религия. Модернизм. – Он остановился и взглянул на озадаченное лицо Майкла. – Мы были слишком модерн, чтобы верить в Бога, вот какие мы были.

От этого разговора Майклу стало не по себе. Он не мог представить, что рабби, божий человек, может признаться в том, что когда-то переставал верить в Бога. У святых отцов из собора Святого Сердца таких сомнений быть не могло. Они выглядели так, словно и родились священниками, избранными самим Богом. Или если сомнения у них и были, то уж точно Майклу никто об этом рассказывать бы не стал. Но когда рабби говорил о своей мятежной юности, Майкл чувствовал себя еще ближе к нему, ведь Майкл и сам был полон невысказанных сомнений, своих собственных вопросов.

– Эй, ты же еще ребенок, – сказал рабби, будто бы поняв, что далековато отошел от улиц Праги, названий дворцов, улиц и рек. – Я сказал слишком много взрослых вещей.

Он вернулся к картинкам в книжке, будто изучая карту, проложил путь к Новоместской площади и показал Майклу астрологические часы на фасаде церкви, где каждый час из окон появлялись апостолы, да так точно, что даже проходящие мимо еврейские бизнесмены сверяли с ними свои карманные часы. Затем Майкл и молодой Иегуда Хирш разглядывали кружевной фасад Промышленного дворца. Его башня с часами будто парила в воздухе над крышей, и затейливый рисунок фасада с его чугунными решетками и повторяющимися кругами золотило августовское солнце. Из других зданий прорастали каменные цветы, обвивая друг друга в витражных окнах, и Майкл очутился на ступеньках Национального музея – они с Иегудой Хиршем и его отцом стояли и смотрели поверх Вацлавской площади и слушали, как великий вождь Масарик держит речь о демократии и надежде перед полумиллионной ревущей чешской толпой.

– Как вы можете столько всего запомнить? – спросил Майкл.

– Еврей должен быть наблюдательным и должен все помнить, – сказал рабби и отсутствующе улыбнулся. – Если он хочет жить.

– Совсем как ирландцы при англичанах, – сказал Майкл, вспоминая, как мама рассказывала ему о британских солдатах, которых она увидела на улицах Белфаста в 1923-м, когда была еще ребенком.

– Да, – сказал рабби. – Вроде того.

Он перевернул еще несколько страниц и наконец среди картинок Старого города и Еврейского квартала нашел рисунок с изображением дома, где он жил со своими родителями. На улице, которая называлась У Прашне Браны. Майкл представил себе лицо его отца – скорбное, суровое, с подстриженной седой бородой и в пенсне; вот он сверяет время на своих карманных часах, проходя мимо собора, где ежечасно появлялись фигуры апостолов. Майкл был с Иегудой Хиршем, когда его отец в разгар метели вернулся из магазина одежды, чтобы упасть с серым лицом в кресло перед камином, усевшись точно так же, как мама Майкла сиживала на кресле в гостиной с книгой А. Кронина. А потом мать Иегуды начинала играть Моцарта на пианино, и на лицо его отца возвращался цвет.

– Это было не совсем прекрасно, – сказал рабби. – Но иногда я не сплю всю ночь, вспоминаю.

– У вас остались их портреты?

– Все потеряны.

– А ваша мать…

– Пришел я однажды домой из школы, а ее нет, – сказал рабби. – Вещи забрала. Драгоценности забрала. Мне сказали, что она уехала в Вену. В ту ночь мой папа… он сказал, чтобы ее имя больше в доме не произносили. Мне есть тринадцать лет в это время. В постели, когда я закончил плакать, я услышал, как он тоже плачет в своей комнате. И мы больше никогда не говорили ее имя.

– Простите, рабби. Я не хотел…

– Все в порядке. Это жизнь, случается и хуже.

В тот день рабби больше не рассказывал историй о Праге. Он закрыл книгу, вернул ее на полку и попросил Майкла рассказать ему последние новости о Джеки Робинсоне.

Ночью в темноте своей комнаты Майкл размышлял о том, каково это – если твоя мать вдруг исчезает и про нее перестают даже разговаривать. Он не мог представить себе, что его мама ушла от папы, навсегда уехав в Бостон, Чикаго или Бронкс. Он представил себя на месте рабби, тогда еще мальчишки Иегуды Хирша, лежащего в своей комнате в Праге и начинающего понимать, что никогда больше не увидится со своей мамой. Он знал, что Иегуда Хирш должен был испытать нечто подобное тому, что испытал он сам в тот вечер в начале 1945 года, когда два солдата поднялись по лестнице к их двери и поговорили с его матерью – и она начала рыдать, в первый и последний раз потеряв контроль над собой, а затем ей пришлось объяснить мальчику, что его отец не вернется домой.

Это было всего лишь два года назад. Казалось, с тех пор прошло столетие. В ту ночь он вопил как младенец – и ей пришлось его успокаивать, и обнимать, и рассказывать, что когда-нибудь он еще встретит отца в раю. И она сказала ему, что он должен молиться за своего отца, рядового армии Соединенных Штатов Томми Делвина, упокой Господь его душу, и принять свою боль как жертву ради душ в чистилище. Но Майкл ежедневно молился за отца, пока тот был на войне, и все равно он погиб, и Майкл не понимал, почему он должен по-прежнему молиться за него. В конце концов, сказал он матери, папа не должен попасть в чистилище, ведь он погиб за свою страну. Но она сказала, что они все равно должны молиться за него, и, если даже рядовой армии Соединенных Штатов Томми Делвин не нуждается в этих молитвах, он отдаст их тому, за кого никто не молится. Война унесла жизни и сирот, и некрещеных детей, и евреев, и китайцев, и русских. В этой отвратительной войне погибли самые разные люди, сказала она, и мы должны молиться за них за всех.

Когда он перестал плакать, мама вытерла ему лицо и сказала, что отныне он становится мужчиной в семье, что он не должен показывать свою скорбь чужим людям и что свои чувства они могут выражать, лишь находясь дома. Он так и сделал – не стал взывать к жалости друзей, а когда учитель сказал всему классу, что они должны молиться за отца Майкла Делвина, погибшего на войне, он испытал лишь неловкость.

Но дома, закрыв за собой дверь комнаты, он снова и снова вызывал к жизни образ отца – его мускулистые руки, густой низкий голос и оглушительный смех. Он слышал его пение. Он бродил с отцом по парку и видел воробьиную стаю. Он сидел с ним на балконе «Грандвью». А когда вспомнил все до единой истории про Стики, рассказанные отцом, то начал изобретать свои собственные. Он отбивает низкий мяч на второй, и тут появляется Стики, и Майкл вскакивает на огромную собаку и пробегает все базы. Обидчик прижал его к земле на школьном дворе, а Стики хватает того за ремень и отшвыривает на полсотни футов. Отец остается один, как Кастер, в окружении немцев в снежных вихрях Бельгии, но в лесу его находит Стики, хватает его и уносит домой в Бруклин.

Майкл никому не показывал своих слез, и примером для него служила мама: он никогда больше не видел, как она плачет. В ту ночь, спустя два года после того, как она плакала в последний раз, он подумал о том, каким печальным голосом рабби Хирш рассказывал об исчезновении своей матери, и порадовался тому, что познакомился с этим странным бородатым человеком. Рабби не плакал. И он не взывал к жалости. По крайней мере – никому этого не демонстрировал.

Неделю спустя, в студеный четверг, большущая книга о Праге снова лежала на столе в своем кожаном переплете – и рабби показывал свой ежедневный путь в школу, свободно ориентируясь в Еврейском квартале, называемом Йозефов. Слова рабби были полны волшебных образов, будто бы он вспоминал их всю неделю. Майкл проходил вместе с рабби мимо черных солнц и черных мадонн, направляясь в Йозефов. На Староместской площади Майкл представил себе, что происходило здесь в четырнадцатом веке, – привязанных к столбам евреев в языках пламени, полный криков воздух, запах горелой плоти. Люди в черных одеждах на куче дров. Плачущие дети.

Вот он выходит из дома вместе с Иегудой Хиршем, а того молодого человека, что переходит дорогу, зовут Франц Кафка, он вроде как писатель. У его отца галантерейная лавка вон там, за тем углом, в здании, которое называется дворцом Кински; может быть, поэтому Кафка всегда ходит в черном костюме и галстуке, а иногда и в шляпе-котелке. Потом мальчики отправились исследовать красоты Парижской улицы. Это, конечно, не Париж, сказал рабби, но, в общем, тоже неплохо. Они увидели отца Кафки, тот на повышенных тонах беседует с отцом Иегуды… как это будет правильно? Спорит. Майкл услышал голос отца Кафки – высокий, сердитый, утверждающий только лишь его собственную правоту, и гнев его рассмешил Майкла. А потом они играли у фонтана с сестрами Кафки – Оттлой, Валли и Элли. Все они были младше вроде-как-писателя.

– Все три погибли в лагерях, – сказал рабби Хирш, и глаза его подернулись туманом. – Самому Кафке повезло. Он умер от туберкулеза еще до Гитлера. А девушки… их забрали в лагеря.

В последней фразе Майклу послышалась категоричность, от которой он почувствовал свой интерес бестактным – будто бы из-за него рабби сказал что-то, чего говорить не собирался. Возможно, волшебство на этом закончится. Возможно, рабби закроет книгу и покинет Прагу. Майкл не знал, что нужно сказать, но он не хотел бы, чтобы рабби закончил на этом. В конце концов он, запинаясь, выговорил несколько слов:

– Расскажите мне о Йозефове.

Рабби сдвинулся на стуле, прочистил горло, будто собираясь с силами, нашел в книге нужную страницу и окунулся в прошлое. Он рассказал об улице У Старего Хрбитова, она тоже была в книге, – если пойти вдоль этой стены из серого камня, дорога приведет вас в самое сердце старого гетто. Майкл знал слово «гетто» из синих книг. Рабби рассказывал о том, что евреи там жили задолго до чехов, возможно – со времен их изгнания из Иерусалима. Но на протяжении целого тысячелетия их гетто не было окружено стеной. Он описал эту стену Майклу: пористый камень и замшелый фундамент, огромные деревянные ворота, отделявшие все, что внутри, от остальной Праги. Здесь были еврейский суд, еврейская тюрьма и даже еврейская почта.

– Идиотизм какой-то, – сказал Майкл.

– Да, но этот идиотизм продолжался долго, года до 1850-го, – сказал рабби. – А знаешь, в чем была главная глупость? Когда христиане запечатали нас внутри, они отгородили и себя.

– От чего?

– От познания. От традиций, – он сделал паузу. – От чудес.

Майкл понимал, что он не может иметь в виду чудес, какими их понимают католики, – насчет хлебов и рыбы или претворения воды в вино в Кане Галилейской.

– Вы это про… про магию?

Рабби оторвался от книги и поднял бровь.

– Возможно, – сказал он. И снова сделал паузу. – А хочешь, расскажу про магию?

– Да.

Рабби сделал глубокий вдох, перевернул страницу и увлек Майкла за собой в другую Прагу, ту, что неподвластна геометрии и вообще какой-либо науке. Таинственный город гоблинов, призраков и доппельгангеров («что-то вроде плохого двойника», как объяснил рабби). Попав в этот город, Майкл посмотрел вверх и увидел ангелов. Они не были похожи на пухлых розовых херувимчиков с открыток. Огромные серебристые создания с крыльями размером с автобус танцевали в облаках, взмывая над остроконечными крышами. Они были не меньше, чем Финн Маккул. На узенькой улице Злата Уличка он увидел человека в темной одежде, расшитой серебряными звездами; он выглядел так, как мог бы выглядеть волшебник Шазам в молодости. Рабби Хирш сказал, что это алхимик – наполовину ученый, наполовину астролог. Майкл знал, что астрологи читают по звездам и составляют гороскопы вроде тех, что печатают в «Дейли ньюс», которые никогда не сбываются. Эти алхимики, продолжал рабби, все время пытались превратить дешевый металл вроде цинка и железа в золото.

В Праге их было несколько сотен, их собрал со всей Европы чокнутый император по имени Рудольф, живший в сумраке Градчанского замка, потому что лицо его было сделано из фруктов и овощей. Сохранился его портрет с редькой, морковью и луковицами на тех местах, где у обычных людей нос, подбородок и уши[11]11
  Соответствие реально существующему портрету неточное.


[Закрыть]. Один из алхимиков Рудольфа изобрел магическое зеркало, сквозь дымчатое стекло которого можно было заглянуть в будущее. Другой алхимик, скрюченный старичок, всю свою жизнь посвятил поискам философского камня, сделанного из сокровенных земных минералов, – в этом камне содержались вся земная мудрость и секрет вечной жизни. Еще один ходил с серебряным носом, брал в путешествия карлика и заявлял, что ему 312 лет. У всех были колбы с серой и ртутью. Они изучали звезды, метеоры и движение планет. И молились безымянным богам.

Бродя с рабби Хиршем по древней Праге, Майкл от всего вокруг испытывал ощущение волшебства и чуда. Вот человек исчезает в облачке дыма. Вот тела двух алхимиков, хвастливо наобещавших Рудольфу чего-то, что не смогли выполнить, – в качестве наказания их замотали мишурой и вздернули на золоченых веревках на золоченой виселице. Вот невинного человека сбрасывают с верхнего этажа Градчанского замка, а с неба ринулась вниз пара ангелов, чтобы успеть его спасти. Распутную женщину превращают в корову. Птицу – в солдата. Осел танцует. На металлических деревьях зреют железные плоды. В августе выпадает снег, дождь поднимается из Влтавы до самых облаков, а однажды даже солнце взошло в полночь. Взрываются звезды, обдавая Землю хрустальным дождем. В вечернем небе клубятся вороны, влетая и вылетая из врат ада.

– Кругом магия, – сказал рабби. – И в самих евреях тоже. Возможно, в них даже больше.

– Что за магия?

Он посмотрел на свои руки.

– В евреях есть магия каббалы, – сказал он.

Само это слово показалось Майклу Делвину магическим, полным образов экзотических мест и роскошных костюмов, мужчин с кривыми саблями и женщин с оголенными животами, стран, где сверкают под солнцем минареты. Турхан-Бей, Сабу, Ивонн де Карло… каббала, которую она танцевала.

Но картинки из киноленты оказались не к месту. Он вернулся в Прагу и слушал рабби, который рассказывал ему о формулах, пронесенных через тысячелетия – от одного еврейского мудреца к другому начиная со времен Адама. Ведь каббала – это тайная мудрость. И она содержит особые алфавиты и магические слова, самое главное, сильное и прекрасное из которых – тайное имя Бога.

– А какое у Бога тайное имя? – спросил Майкл.

– Если я тебе сказал, это будет секрет?

– Нет, не будет – а зачем Ему вообще тайное имя? Просто «Бог» – и все, разве этого мало?

– Бога ты не спрашивай, почему он делает так или эдак.

Каббала оказалась настоящим философским камнем, столь же настоящим, как этот рисунок из книги в кожаном переплете – картинка, изображающая совершенно особенное место, где Иегуда Хирш часто бывал со своим отцом. Майклу захотелось услышать больше о каббале и тайном имени Бога, но рабби Хирш не был намерен продолжать разговор на эти темы и стал водить пальцем по следующему рисунку.

– Смотри, здесь находится старое еврейское кладбище, – сказал он и понизил тон. – Не то, которое раскопали ради стройки. Кладбище, где еще спят мертвые.

На картинке Майкл увидел сотни могил. Нет, не сотни. Тысячи. Передвигаясь между ними по тесному, обнесенному стенами пространству кладбища, ведомый Иегудой Хиршем, он видел памятники, наползающие друг на друга, некоторые ушли в землю, ведь там гробы, по словам рабби, аж на двенадцать этажей вниз, и на всех камнях надписи, да все на иврите. На ботинки Майкла налипла грязь, его начала засасывать кладбищенская земля; он вдруг перепугался, что уйдет в нее на все двенадцать этажей, к гниющим трупам и костлявым скелетам мертвецов. Он изо всех сил поднял одну ногу, и грязь издала чавкающий звук, а его друг Иегуда схватил его за руку и вытащил в безопасное место на отсыпанную гравием дорожку. Начал падать серебристый дождь. На некоторых памятниках были символы, рабби объяснил, что они значат: ножницы означают портного, ступка и пестик – аптекаря, а книга означала могилу печатника. Майкл не мог прочесть имена и даты на мокрых камнях: все на иврите. Даже если бы он умел читать на этом языке, задача не стала бы более выполнимой: буквы основательно стерлись от дождя и снега, солнца и времени. На старом еврейском кладбище тайное имя было не только у Бога.

Рабби показал на статую человека, заметно возвышавшуюся над памятниками. На рисунке статуя была в ниспадающих одеждах и похожей на ведро шапке, а на глазах и всем лице – черная тень. Совсем как настоящий маг. Не то что алхимики. Майкл был уверен, что видел, как в его глазах, спрятанных в тени, блеснули синие огоньки.

– Этот человек – он очень важный, – сказал рабби.

– А кто это? – спросил Майкл. – У него самый большой памятник на всем кладбище.

Рабби помедлил.

– Это, – сказал он, – рабби Лёв.

– Лёв? – пробормотал мальчик и подумал: похоже на театр «Лоу Метрополитен» на Фултон-стрит.

– Да. Иегуда Лёв. Меня назвали в его честь.

– А почему он на отдельной картинке?

– Потому что он самый знаменитый рабби за всю историю Праги.

– Вы его знали лично?

Рабби Хирш засмеялся.

– Нет, он жил в шестнадцатом веке, а я родился в тысяча девятьсот восьмом году.

Сорок семь минус восемь. Девять. Один в уме. Ему тридцать девять лет, подумал Майкл, глядя на рабби Хирша. Может быть, тридцать восемь, если он родился в марте или позже. Чуть старше моей мамы. Но выглядит намного старше ее.

– А чем он был знаменит? – спросил Майкл.

– Это долгая история, – сказал рабби. – И великая. Она… как это правильно? Ужасная. И слишком длинная, чтобы ее рассказать сегодня.

Майклу не хотелось уходить. Он не хотел выбираться из мрачных пражских чудес на ничем не примечательные бруклинские улицы. Ему хотелось узнать больше о прелестях мира.

Например, как зовут Бога.

И о каббале.

И о чудесах.

Но он услышал свой голос, говорящий: «До свидания».