Текст книги "Архаические развлечения"

VIII

Фаррелл окликнул Бена и помахал рукой, но жесткий и темный взгляд скользнул по нему и не вернулся. Затем их разделила стайка держащихся за руки девиц, облаченных в диснеевскую кисею, а когда Фаррелл опять получил возможность оглядеть лужайку, Бен исчез, и лишь багровый Тюдор ответил Фарреллу взглядом, полным отрешенной замкнутости, часто присущей старым быкам.

Джулия сказала:

– Обычно он не приходит на танцы.

Фаррелл что-то гневно залопотал, но она продолжала:

– Я не знаю, кто он. Здесь немало людей, настоящие имена которых я за два года так и не уяснила. Они их просто не называют.

– И каков же его сценический псевдоним?

Впрочем, он догадался об ответе, еще не услышав его.

– Он называет себя Эгилем Эйвиндссоном.

Музыканты заиграли куранту, плеснул возбужденный, манящий смех. Джулия продолжала:

– Он выходит на поединки, и время от времени я встречаю его на ярмарках ремесленников. Но по большей части он появляется там, где сражаются, – она говорила медленно, наблюдая за его лицом. – Он лучший боец, какого я когда-либо встречала, твой друг Бен. Палаш, двуручный меч, боевой молот – те, кто видел его во время Войны Башмаков Королевы-Матери, говорят что иметь его на своей стороне все равно, что иметь пять дополнительных рыцарей и гориллу впридачу. Он мог бы стать королем в любую минуту, стоило лишь пожелать.

– Не питаю сомнений, – сказал Фаррелл. – То есть ни малейших. Он мог бы стать и Императором Священной Римской Империи, если бы дал себе труд поучаствовать в экзаменах на государственную должность. С его-то отметками. А ты, стало быть, решила больше не скрывать, что сошла с ума?

– Потанцуй, – спокойно сказала Джулия и без дальнейших слов соскользнула в стремительный, бурливый поток куранты, отлетая от Фаррелла мелкими, острыми шажками, легкими подскоками перенося вес с ноги на ногу, прижав к бедрам кулачки и отвернув лицо к плечу. Две танцующих пары заскакали между нею и Фарреллом, мужчины учтиво раскланивались с ним, превращая поклоны в танцевальные па, а женщины окликали Джулию: «Добро пожаловать, леди Мурасаки!». Джулия смеялась в ответ, приветствуя их и называя странными именами.

Туда, где звучат шумы. Крумгорны тараторили под легким, настоенном на лунном свете ветерком, и повсюду вокруг Фаррелла башмаки, сандалии и мягкие свободные туфли попирали пружинистую траву, скользя и притоптывая в тех самых фигурах, которые так обожала когда-то танцующая королева Англии. Позвякивали о пояса ножны, длинные шлейфы платьев вздыхали в палой листве, на запястьях и кромках одежд потренькивали крохотные колокольчики. Натыкавшиеся на Фаррелла люди говорили: «Тысяча извинений, честный сэр». Бена по-прежнему нигде не было видно, но Джулию он увидел снова, она неспешно приблизилась к нему, выступая в такт музыке, точно кошка по забору, и повторила: «Потанцуй. Потанцуй, Джо.»

За ее спиной Фаррелл разглядел хрящеватую физиономию Гарта де Монфокон, наблюдающего за ним с бесстрастным, почти академическим отвращением. Фаррелл ответил Джулии реверансом, разводя носки туфель и раскачиваясь в низких поклонах, между тем как его ладони выписывали у груди чародейские арабески. Джулия улыбнулась и, раскинув в стороны руки, присела перед ним в ответном торжественном реверансе.

Ему еще ни разу не приходилось танцевать куранту, но он много играл их, а ноги его всегда хорошо знали то, что знали пальцы – и напротив, он ни за что не смог бы пройтись в танце, которого не играл. Фигуры были теми же, что в паване, но в паване, придуманной и танцуемой в лунном свете кроликами, а не синими, как горящая соль, павлинами, важно ступающими по белым дорожкам под испанской луной. Фаррелл начал танец, держа Джулию за руку и подражая ее движениям – нетерпеливому легкому подскоку перед самым началом такта, мгновенным сближениям и отходам, страстным и нежным замираниям. Музыка стихала, звучал уже лишь один крумгорн да хрипловатый, надтреснутый барабан. В метущемся свете керосиновых ламп Фаррелл видел, как женские пальцы стучат по барабану, подобно дождю.

Когда Джулия выпустила его ладонь, и они, повернувшись лицом друг к дружке, начали двигаться назад, он получил возможность рассмотреть тех, кто танцевал рядом с ними. В большинстве то были люди его возраста или моложе, очень многие, что его удивило, оказались необычайно толсты – пышные одеяния их либо скрадывали полноту, либо отважно ее подчеркивали – и если никто не знал о куранте меньше, чем Фаррелл, то лишь очень немногие казались знающими значительно больше или озабоченными правильностью своих движений. Юноша в классическом разбойничьем наряде, вынырнув из неровного прохода между танцующими, приближался к музыкантам, а его тощие ноги импровизировали антраша и подскоки с неудержимой энергией и резвостью, достойной котенка. Женщина постарше в желтой елизаветинской юбке с фижмами, столь обширной, что под ней можно было увести из магазина стиральную машину, танцевала без устали сама с собой, скользя по траве мягкими туфельками, почти идеально следуя пронзительным трехдольным тактам. Под мамонтовым деревом на краю лужайки трое мужчин и трое женщин с привычной слаженностью отплясывали какие-то собственного изобретения парные фигуры, в которых мужчины по очереди вились между женщинами, наступая и отступая, изображая на лицах печальную, настоятельную мольбу. Когда куранта закончилась, они раскланялись и расцеловались друг с дружкой, формальные, как фарфоровые статуэтки, и беспредметно чувственные, как трава. На Фаррелла они произвели столь сильное впечатление, что он тоже поцеловал Джулию.

Танцующие не аплодировали музыкантам, в большинстве они просто поворачивались и кланялись в сторону грубой платформы, на которой женщина и четверо мужчин в клоунских штанах уже опускались в глубоких, медленных реверансах – лоб женщины почти коснулся ее колена. Джулия сказала:

– Леди Хризеида. Она преподает танец, с нее-то все и началось. А муж ее стоит во главе Гильдии Сокольничих. Фредерик, герцог Восточной Марки.

– Фредерик Сокольничий, – это имя Фаррелл слышал от Крофа Гранта. Он уже углядел белоголового мужчину, тот мечтательно раскачивался у помоста, от горла до голеней укутанный в просторный шафрановый покров размером с фок. На пояснице этот парус был стянут в лохматый узел, а оставшийся свободным конец его Грант перекинул через левое плечо, так что тот спадал вдоль спины наподобие тоги. Где-то под ним затерялся короткий синий камзол, кроме того два или три жалких намека на белую рубашку еще продолжали борьбу за право выбраться на поверхность. Фаррелл туманно высказался:

– Вот кого водили в бой Брюс, Уоллес за собой.

Музыканты вновь задудели, негромко, на пробу, леди Хризеида уже выстукивала ритм новой паваны. Джулия взяла Фаррелла под руку, и они заняли место в новом строю танцоров, между парой роялистов времен Кромвеля – сплошь локоны, перья, кружева и розетки – и черной парой в сарацинских одеждах. Джулия сказала:

– Ты присутствуешь на Празднестве в честь Дня Рождения Короля, устроенном Лигой Архаических Развлечений.

Фаррелл оглянулся на негритянку и она улыбнулась ему. Мягкое и серьезное лицо ее густо усеяли оспины; наряд состоял большей частью из переливчатых покрывал и широкого вязаного пояса; в сплетенных с лентами, украшенных бисером волосах поблескивало золото. С легким, как во сне, потрясением Фаррелл признал в ее спутнике молодого человека из зеленого автомобиля, того самого, что столь беззаботно отмахивался палашом от Мадам Шуман-Хейнк. Он подмигнул Фарреллу – легко и споро, будто пальцами щелкнул – и отвернулся, сразу став одиноким и царственным воином в окружении Крестоносцев. Эту павану танцевали на испанский манер, на протяжении нескольких тактов Фаррелл безнадежно плыл, несомый ее течением. Мелодии, исполняемой куда живее знакомых ему английских паван, Фаррелл не знал, и потому он, испытывая тоскливое замешательнство, то обгонял танцующих, то отставал от них. При всем том, когда Джулия увела его, чтобы посидеть на траве в тени от темного шатра, он пошел за ней с сожалением.

– Я уже начал осваиваться, – сказал он. – Еще немного и был бы полный порядок.

Джулия не ответила. Она наблюдала за танцующими, одной рукой безотчетно выдергивая из земли стебельки клевера. Не поворачивая головы, она негромко спросила:

– Ты еще не придумал себе имени?

– А зачем оно мне? До зари никто, кроме королевской дочери, его все равно не сможет узнать.

Джулия резко повернулась к нему:

– Не будь дураком. Я не шутила, говоря, что имена здесь имеют значение. Джо, хоть раз в жизни прояви осмотрительность.

Сам начиная злиться, он ответил:

– Да по какому случаю? Брось, Джевел! Ну, назвал себя какой-то любительский ансамбль народных танцев Лигой Артистических Увеселений…

– Архаических Развлечений, – поправила Джулия. – Официально зарегистрирован-ная корпорация с почтовыми привилегиями четвертого класса.

Глаза ее снова смотрели туда, где танцевали павану, а пальцы по-прежнему слепо трудились в прохладной траве.

– И народные танцы тут не при чем.

– Да, конечно, – сказал Фаррелл. – Они же воюют из-за королевской подвязки. Совсем забыл. Чем они еще занимаются?

– Это была Война Башмаков Королевы-Матери – очень серьезное дело.

Она вдруг рассмеялась, привалившись к его плечу.

– Еще они устраивают поединки, – продолжала она. – Турниры. Для них и предназначался шлем, и кольчуга тоже.

– Ты имеешь в виду поединки на копьях?

Джулия отрицательно потрясла коловой.

– Нет, на копьях нет. На копьях бьются верхом, а это слишком опасно. Но все остальное имеется – поединки на мечах, на кольях, стрельба по дощечке, даже mкlйes.[5]5
  здесь – общие стычки (фр.)


[Закрыть]

Неровный свет обратил танцующих и музыкантов в скользящие бронзовые тени; на миг камзолы c плюмажами вспыхнули в темноте, словно свечи. Джулия продолжала:

– И у нас здесь не только сражаются, как в Гиперборее. Кое-кто из мужчин в этом вообще не участвует – занимается музыкой и нарядами, становится бардом, изучает геральдику, каллиграфию, придворный этикет, даже способы приготовления пищи и игры, которые были когда-то в ходу. Хотя без поединков не было бы и Лиги.

Грациозно прокравшись мимо с совсем молоденькой девушкой в синем жупане, Гарт де Монфокон оглянулся на них через плечо. Фаррелл переспросил:

– Гиперборея?

– Наше отделение в Сакраменто. Еще одно есть в Лос-Анжелесе – Королевство Под Горой. А мы – Королевство Ги Бразиль.

Она произнесла это имя с насмешливой напыщенностью, но Фаррелла внезапно пробрала странная дрожь, легкое льдистое покалывание под кожей. Один раз он уже ощутил его сегодня, когда меч Гарта, стеная, рвался из ножен. Он спросил:

– Давно ты в это ввязалась? Сколько времени эти люди предаются подобным забавам?

– Лет десять-двенадцать. Во всяком случае, что касается Ги Бразиля, – другие начали позже.

Две огромных афганских борзых, черная и золотистая, неспешно просквозили толпу танцующих; приоткрытые в грубой ухмылке пасти и лимонного тона глаза обратили павану в мерцающий издали фрагмент гобелена. Джулия продолжала:

– Я с ними связана пару лет – прихожу, ухожу. Это Нэнси меня привела, леди Хризеида. Она тут состоит в подобии приемной комиссии.

Фаррелл медленно произнес:

– Те доспехи на твоей кровати, они были настоящими. А как насчет мечей, топоров и прочего?

– По большей части пальмовое дерево, ротанг. Его лианы похожи на обычные прутья, но потяжелее. Хотя насколько я знаю, некоторые все еще предпочитают простую мягкую древесину – сосну и так далее.

– Только не старый добрый сэр Рахат-Лукум, – сказал Фаррелл. – Тот усатый красавец. Он размахивает чем-то вполне настоящим.

– А, Гарт просто выпендривается, – презрительно откликнулась Джулия.

– Он неизменно притаскивает на танцы Весельчака. Вообще же на этот счет имеются очень строгие правила. Ты не вправе сражаться чем-либо, обладающим режущей кромкой, но при этом удар должен быть достаточно сильным, чтобы оружие, будь оно острым, пробило доспехи. В итоге получается, что убить таким оружием человека невозможно, но руки или ребра время от времени все же ломаются. Предмет вечных препирательств с Братством Оружейников.

– Могу себе представить, – откликнулся Фаррелл. – Ну и дела у вас тут. А ты, стало быть, брат-оружейник?

– Нет, я принадлежу к Содружеству Мастеровых. Это мы делаем одежды и родовые знамена, расписываем щиты, вообще беремся за все, о чем нас попросят. А с доспехами я покончила да и те-то сделала, когда еще только вступила в Лигу.

Сова возвратилась, серой ночной бабочкой скользя в лунном свете, кружа и снижаясь над паваной, тонко вскрикивая – от гнева, полагал Фаррелл, обуявшего ее, когда выяснилось, что все ее охотничьи угодья заняты чужаками. Джулия показала ему короля Богемонда – крепкого, лысеющего, моложавого мужчину в длинной пурпурной тунике и в мантии, покрой и шитье которой были выдержаны в византийском духе. Он стоял под деревом на самом краю лужайки в обществе еще трех мужчин, среди которых виднелся и багровый Тюдор. Фаррелл спросил:

– И как же становятся королем Ги Бразиля?

– Побеждая на поединке, – ответила Джулия. – Точно так же завоевывают рыцарское звание или попадают в число Девяти Герцогов. Существуют еще обряды и испытания, через которые нужно пройти, но в конце концов, все сводится в драке. Богемонд ходит в королях всего пару месяцев, после Турнира Двенадцатой Ночи.

Павана завершилась пробирающим до костей визгливым переливистым свистом крумгорнов и медлительно, словно заходящее солнце, оседающим на траву заревом одежд и плюмажей. Фаррелл увидел, как, подобно всем остальным, в долгом и глубоком реверансе приседает перед музыкантами Гарт де Монфокон; но девушка в синей накидке так и стояла с ним рядом в хрупкой и непреклонной надменности, казалось, заставлявшей пригибаться пламя керосиновых ламп. Лица ее Фаррелл не видел.

– А это кто? – спросил он.

Девушка вдруг повернулась, говоря что-то Гарту, и отбросила со лба спутанные львиного тона волосы. Джулия тихо, словно хрустнул сучок, вымолвила:

– Эйффи.

– Ага, – откликнулся Фаррелл. – Эйффи Шотландская.

На таком расстоянии ему удалось различить лишь буйную гриву волос, кожу, загоревшую почти до того же пыльного тона и узкое, с долгой талией тело, попиравшее землю поступью, которая напомнила Фарреллу, как однажды гроза шла к нему через горное озеро. Более элегантного движения – томной паваны на воде, которую ничто остановить не способно – ему видеть не приходилось.

– Мне это имя знакомо, – сказал он. – Об Эйффи существует какой-то рассказ.

Музыканты, опустив инструменты, принимали протягиваемые со всех сторон бумажные стаканчики с вином, тем временем разбрелись и танцующие, отправившись в большинстве к шатру, на поиски освежающего питья. Джулия, покачав головой, зябко провела себя ладонями по плечам.

– Ее зовут Розанна Берри, – сказала она. – Старшеклассница. Пятнадцать лет.

Фаррелл вглядывался в напряженную, надменную фигуру, одновременно и принцессу, и тощее пугало с роскошно расплесканными волосами.

– Не забыть бы передать ей поклон от Пресвитера Иоанна. Как знать, может быть судьба трона зависит от этого.

Джулия резко встала, стряхивая листья с подола и не глядя на Фаррелла, поднявшегося следом за ней.

– Пойдем домой, – сказала она. – Не стоило тебя сюда приводить.

Говорила она торопливо, почти бормотала. Фарреллу еще не приходилось слышать, чтобы голос ее звучал настолько невыразительно.

– Почему? – спросил он. – Джевел, ты извини, я вовсе не имел в виду подшучивать над вами.

Он взял ее за руку и развернул к себе лицом.

– Я просто пытаюсь усвоить правила игры, – сказал он. – Ну что ты, Джевел? Правда же, извини меня.

За ее спиною Гарт де Монфокон приближался к музыкантам, волоча за собою Эйффи. Она почти покорно тащилась за ним, улыбаясь и встряхивая головой.

Ладонь Джулии показалась ему ножом Пирса-Харлоу, скользнувшим издали в его собственную. По-прежнему не глядя на него, она сказала:

– Конечно, это игра. Белые представители среднего класса разгуливают в длинном исподнем, университетские доценты лупят друг друга палками – чем же еще все это может быть? Спасибо, что напомнил.

– А ты разве забыла?

Она не ответила. Фаррелл сказал:

– Старина Гарт – вот кто, готов поспорить, отнюдь не в игры играет. Я поспорил бы даже, что он-то как раз о многом забыл.

Ему хотелось поговорить с ней о Бене, но он повторял себе, что это может подождать, пока они доберутся до дома. Взамен он спросил:

– Почему ты меня сюда привела? Ради музыки?

Невероятный Кроф Грант роскошно продефилировал мимо, жуя сочащуюся жиром индюшечью ногу и привольно декламируя голосом, мощь которого сделала бы честь и грузовику:

Рыдай, народ, не смыкая вежд, Шли своих сыновей на Рубеж!

Ибо злой Англичанин изменой выиграл этот бой; Цветы лесов, соль нашей земли, Те, кто в битву искони первыми шли, Лежат, повержены в хладный прах земной.

Джулия легко надвинула на правое запястье Фаррелла почти неприметный браслетик, сплетенный из клеверных стебельков.

– Знак благоволения твоей дамы, – думая о чем-то своем, сказала она.

– У тебя должно быть имя и такой вот знак.

Она вдруг улыбнулась Фарреллу и обвила его руку своей, вернувшись к нему так же стремительно, как перед тем удалилась в какие-то тесные и холодные области.

– Ради шумов, – сказала она. – Пойдем, поздороваемся с Богемондом, Королем Ги Бразиля.

Они медленно пересекли лужайку, часто останавливаясь, ибо Джулию приветствовали, словно сестру, персонажи из мира то Карла Великого, то Саладина, то «Большого Гарри». Одна за одной мелькали перед Фарреллом, яркие туники, щегольские дублеты, плащи и мантии; облаченные в них люди отзывались на имена вроде Симон Дальнестранник, Олаф Холмквист, леди Вивьена д'Одела, сэр Вильям Сомнительный и дон Клавдио Бальтасар Рю Мартин Ильдефонсо де Санчес-и-Карвайл. Они говорили:

– Леди Мурасаки, сколь утешительно для меня снова узрить вас между нами, – и узрев Фаррелла: – О, моя леди, но откройте же нам, что за миловидного негодяя привели вы с собою?

Больше всего понравились Фарреллу леди Хризеида с мужем, герцогом Фредериком Сокольничим – почти неотличимо смуглые, угловатые и застенчивые – и еще одна негритянка, спутник которой представил ее как Аманишахет, Царицу Нубийскую. Склонившись над ее рукой, Фаррелл услышал:

– Не обращайте на него внимания, голубчик, он называет меня первым именем, какое влетит ему в голову. Меня зовут Ловита Берд и лучше этого уже ничего не придумаешь.

Он был представлен также графине Елизавете Баторий, которую в последний раз видел в зеленом открытом автомобиле, одетой в одни золотые цепочки. При ближайшем рассмотрении она оказалась в точности похожей на персидскую кошку с ее пустым ликом и яшмовыми глазами. Пока Фаррелл целовал графине руку, ее пальчик скреб его по исподу ладони.

Бена и след простыл. Фаррелл с удовольствием взглянул бы поближе на Эйффи, но она тоже куда-то исчезла, хотя Гарт де Монфокон то и дело возникал на периферии его зрения, теребя то ус, то рукоятку меча. В конце концов Джулия почтительно присела перед королем Богемондом и негромко произнесла:

– Бог да хранит Ваше Величество.

Фаррелл же восторженно бухнулся на оба колена и возопил:

– Да здравствует Король! Король выше грамматики!

– Это с какого вдруг хрена? – поинтересовался король Богемонд.

Стоявшие вкруг него мужчины все как один кашлянули, и король утомленно промямлил:

– Виноват. Что знаменуют собою сии неслыханные речи?

– Это мое любимое высказывание относительно королей, – принялся объяснять Фаррелл. – Где-то в шестнадцатом веке его произнес Император Сигизмунд. Насколько я помню, ему указали, что он применил дательный падеж вместо творительного.

– Интересно попробовать, – бормотнул король. Он возложил ладони на плечи Фаррелла и похлопал – неуверенно, словно прислушиваясь к новым для него ощущениям.

– Встань, – произнес король Богемонд. – Встань, сэр Пух из рода Медведей, честнейший из всех моих рыцарей.

Фаррелл встал, что оказалось нелегко, ибо король тяжко навалился на него, негромко напевая некий гимн, обладавший разительным сходством с песенкой «Твое обманчивое сердце». Подняться Фарреллу удалось, скрытно цепляясь за расшитую грифонами шелковую перевязь, крест-накрест покрывавшую грудь Богемонда.

Джулия произнесла:

– Да не не будет конца утехам Вашего Величества, – воззрите, я привела с собою для услаждения вашего слуха истинный перл среди лютнистов, равных коему по совершенству нет в Ги Бразиле.

Фаррелл покраснел, что немало его удивило. Он было начал толковать что-то относительно наложенного на него завета, но Джулия, прервав его, сама все рассказала, щебеча на призрачном английском столь легко и привольно, словно он был прирожденным ее языком. Король с завистливым восхищением взирал не нее.

– Треклятая замковая тарабарщина вконец меня извела, – громко пожаловался он, обдав Фаррелла ароматом темного эля. – Я называю ее замковой тарабарщиной, потому что какой же это к свиньям язык, если в нем нет ни единого правила. Просто так вот оно звучит, как выразился некогда Доблестный Принц. Прискорбно, вы не считаете?

Багровый Тюдор снова откашлялся:

– Сир, мой повелитель, не будет ли вам угодно воссоединиться с Королевой? Она уже ожидает Вашего Величества, дабы возглавить купно с вами гальярду.

У него был высокий, лишенный интонаций голос и глаза, сидевшие, словно жемчужины, в глубочайших глазницах.

– Замковая тарабарщина, – продолжал король Богемонд. – Тарабарщина МГМ, тарабарщина классических комиксов – Вальтер Скотт, клянусь Богом, так или иначе это все надергано из Вальтера Скотта, – голос его окреп, преисполнясь угрюмого презрения. – Этим-то, разумеется, что за печаль. Они же не этнолингвисты, они не чувствуют в отношении языка ни малейшей ответственности. В гробу они имели и синтаксис, и морфологию, так? И все до смерти рады.

И король развел руки в стороны, приняв позу бессмысленного, ухмыляющегося довольства. Корона свалилась наземь, Фаррелл нагнулся, чтобы поднять ее.

– Ваше Величество, Император Сигизмунд имел в виду лишь…

– Никто не может быть выше грамматики, – сказал король Богемонд. – По-моему, это то же самое, что быть выше пищеварения, так?

Он криво улыбнулся Фарреллу и по-дружески ткнул его локтем в бок.

– Видал, сконфузились, вон, глянь-ка на них, – он сердито обозрел с приятностию улыбавшихся благородных лордов и высокородных дам, проплывающих над травой в своих трико и нежно взвихрявшихся платьях. – Никто из них и не чаял, что я свалюсь им на головы неизвестно откуда. Они тут распасовывали эту свою корону туда-сюда, как затраханный баскетбольный мячик. Меня они уж никак не ждали. А теперь вот изволь, возись с крестьянином, черт бы его задавил, с крестьянским королем. Из них же никому не встряло в голову податься в крестьяне, заделаться нищим, невежественным, роющимся в дерьме сервом, который только на то и годен, чтобы торчать вместо пятидесятиярдовой вехи на поле во время их окаянных турниров. Ну, значит, пришлось королю принять на себя эту роль – король же обязан представлять трудящиеся массы. Для них это совершенно новая мысль.

Неожиданно рядом с королем объявилась высокая – несколько выше его ростом – вызывающе красивая молодая женщина и что-то сурово зашептала ему, облизнув предварительно палец и начав оттирать им пятно на его alba camisia.[6]6
  белая рубашка (лат.)


[Закрыть] Король Богемонд, бормоча: «Народный король», попытался увильнуть от нее, но женщина последовала за ним, поправляя корону на его голове и засовывая под пояс свисающие концы перевязи.

Джулия негромко сказала Фарреллу на ухо:

– Королева Ленора.

– Верю-верю, – ответил Фаррелл.

Король Богемонд снова высвободился из рук королевы и осведомился у Фаррелла с удивившей того внезапной величавостью:

– Так ты, сказывают, музицируешь? Сыграй же нам песню, дабы мы познали тебя. Ибо струны и тростники открывают всем, кто мы есть, ничего не оставляя несказанным, и когда бы все мы были привержены музыке, то уж верно не осталось бы в мире ни лжи, ни измены.

Фаррелл услышал, как черный Сарацин промурлыкал:

– А равно и супружеских уз.

Голос его звучал удивительно, сразу и нежно, и грубо, раздаваясь, казалось, прямо у Фаррелла за спиной, хотя стоял Сарацин отнюдь не рядом.

Один из музыкантов протянул ему лютню, другой подставил под ногу барабан. Фаррелл, оглядывая лужайку, начал неторопливо настраивать лютню. Он увидел леди Хризеиду и герцога Фредерика, тихо стоявших бок о бок, между тем как трое одетых лесными оборвышами детей – старшему было никак не больше двенадцати – невозмутимо взобрались один другому на плечи, чтобы лучше видеть его. Джулия еще раньше показала их Фарреллу, сказав, что на каждой ярмарке они кувыркаются, жонглируют и разгуливают по канату. С помоста для музыкантов за ним наблюдала графиня Елизавета Баторий, пухленькая, веселая и ненасытная. Кроф Грант затянутым в шафран снегоочистителем рассекал толпу, пробиваясь вперед, кивая и одаряя лучезарными улыбками кишащих в воздухе призрачных лаэрдов и всепрощающими – тех, кто не успевал в срок отскочить в сторонку. В конце концов, из-под ног его теннисным мячиком брызнул Гарт де Монфокон, и Грант утвердился прямо за спиной королевы Леноры.

Фаррелл сказал:

– Ваши Величества и все вы, мои лорды и дамы. Молю вас, преклоните ваш слух к canso великого трубадура Пьероля, столь давно и столь жалостно страдавшего от великой любви.

Он заиграл легкую, как паутина, захлебывающуюся прелюдию, посепенно, после нескольких первых тактов, замедлившуюся до почти не проявленного, податливого трехдольного размера. Пел он по-французски, зная, что с провансальским ему не справиться:

Bien des gens, hйlas me blвment De chanter si rarement.

La douleur flйtrir mon вme.

Et mon coeur est en tourment.

Pourrais-je donc chanter gaiment, Quand il faut que je proclame Que m'affligй durement L'amour que j-ai pour ma dame?

Лютня была не так послушна, как его, и тон он взял слишком высокий для своего голоса. Он сменил тональность, воспользовавшись, как прикрытием, современными гармоническими ходами, импровизируя рисунок октав поверх развивающейся совершенно анахронически басовой партии. Вэс Монтгомери двинул в Крестовый Поход. Но осознание всего этого поплыло куда-то вспять, словно роняющая ржавчину железнодорожная станция, пока он играл и пел восьмисотлетней давности любовную жалобу, обращаясь к исполосованным пламенем лицам, обрамленным и подсвеченным высокими воротами мантий, уравновешенным между плюмажами и кружевами.

Dans un deuil amer me plonge Sa cruautй sans recours.

C'est grand mal: un doux mensonge Me sйrait d'un tel secours.

И единая сладкая ложь спасла бы меня от этих мучений. Ухмылка, быстрая, как проблеск лезвия, вылетающего из рукоятки ножа, скользнула с лица Гарта де Монфокон на лицо багрового Тюдора, но леди Хризеида локтем прижала к себе руку мужа, а зеленые глаза графини Елизаветы Баторий округлились и стали задумчивы. Здоровенный капитан наемников по имени Симон Дальнестранник почесывал оголенную мохнатую грудь и улыбался; плотный и рыхлый сэр Вильям Сомнительный в волнении мял свой обвислый нос; черный Сарацин, сдвинув ладони, беззвучно отбивал такт кончиками пальцев. Фаррелл отыскал глазами Джулию и спел последние строки ей, как когда-то Пьероль или его жонглер могли отыскать в промозглом, покрытом копотью зале один-единственный заждавшийся, исполосованный пламенем взор.

Alors que pleure nuit et jour, Et ne vois pas, mкme en songe, De remиde а cet amour Que mon coeur tenaille et ronge, Que mon coeur tenaille et ronge.

С резким металлическим вскриком лютня умолкла на неразрешенном аккорде, оставив печаль Пьероля с ее формальным совершенством блуждать в ночи. И я не нахожу утешения даже во снах, ибо это любовь когтит и пожирает мое сердце. Фаррелл низко поклонился королю Богемонду и королеве Леноре.

Ему казалось, что для человека, взявшего поначалу неверный тон, справился он неплохо, но когда он услышал шелест и, подняв голову, увидел, что все они склонились пред ним, как прежде пред музыкантами – плащи и подолы платьев промахивали по траве подобно полотнищам гонимого ветром дождя, и украшенные каменьями цепи и пояса посверкивали, будто дождь под луною – тогда он вдруг осознал, что его сотрясает болезненный трепет нежности, волнения и страха.

Король хрипловато сказал:

– А ну-ка, малый, наиграй нам какой-нибудь танец.

Снова взяв в руки лютню, Фаррелл ударил по струнам, начав «L'Entrade». Где-то в самой дальнем углу его существа подобный выбор вызвал решительное изумление: ему так и не удалось приручить эту разнузданную эстампиду, и когда он в последний раз играл ее, он даже припомнить не мог. Но потные руки уже принялись на дело, набросившись на пьесу так же яростно и несдержанно, как набрасывались на еду, не сняв заляпанных навозом сапог, покровители трубадуров. Струны гудели и каркали, звенели и подвывали, и музыка неслась вперед и в неистовой радости пела, встречая весну двенадцатого столетия, буйно и бессердечно высмеивая старость и ревность. Беги, беги подальше отсюда! Будем же танцевать, радостно танцевать все вместе, да! Первыми обратились лицом друг к дружке и взялись за руки леди Хризеида со своим мрачноглазым лордом, герцогом Фредериком. Они двигались подобно высоким птицам в простом оперении, и Фаррелл, наблюдая за ними, сбился с ритма. Четверо музыкантов подхватили мелодию, заменив ребеку шалмеем, и в танец немедля включились новые пары. Во главе их двойного порядка, не в такт запрыгали король Богемонд с королевой Ленорой, толкая друг дружку и сбиваясь с ноги, но и при этом с помпой возглавляя танцующих. Гарт де Монфокон ястребом налетел на Джулию, подхватил и понесся прочь, изображая восторженную похотливость. Фаррелл без всякого удовольствия отметил, что равных ему танцоров между мужчинами нет.

Духовые, едва вступив, соединенными силами заглушили лютню. Картаво гудели крумгорны, дудел марширующим оркестром шалмей. Через некоторое время Фаррелл положил свой инструмент на помост. Что-то в нем завершилось, и он, не питая печали, ощущал глубокий покой, странное довольство тем, что способен, став невидимкой, следить, как танец отлетает прочь от него. И в то же время в самой глубине его существа нечто непривычное покалывало нервы: напряженное, неуяснимое беспокойство, заставившее его, почти того не сознавая, отвернуться от костюмированных гуляк, обратившись лицом к тьме за пределом лужайки. Куда подевался Бен? Надо бы его поискать. По мере того, как ближе подступали деревья, смутная тревога все обострялось, обращаясь в подобие беспокойства, овладеваеющего лошадьми, когда поднимается ветер или надвигается дождь, или когда ожидание молнии доводит каждую молекулу воздуха до грани нервного срыва. Всего только раз он остановился и оглянулся назад, вновь увидев огни и услышав музыку, которой расстояние сообщало легкую грациозность – таким он увидел все это впервые, шагая с Джулией по темному лугу. Но чу, Король приближается, чтобы расстроить наш танец, да! Страшится, что некий юноша умчит его опьяненную апрелем Королеву, да! Справа от него металлически хохотнула лиса, впереди в гуще мамонтовых деревьев ворковала какая-то сонная птица, раз за разом издавая две льдистые ноты. Он услышал, как под деревьями кто-то поет в одиночестве.