Текст книги "Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу"

«Что еще за ерунда?»[297]297
  Вячеслав Иванов // Звезда. 2010. № 1. 152.


[Закрыть] – нахмурилась Зинаида. Все сидевшие за столом замолчали.

В тот день, когда к Пастернаку приезжал Д'Анджело, Ивинская была в Москве и вернулась в Переделкино лишь поздно вечером. Пастернак встретил ее на дороге у своей дачи и сказал, что его навестили два очаровательных молодых человека, итальянский коммунист и представитель советского посольства в Риме. Спутник Д'Анджело не был дипломатом; Пастернак просто хотел смягчить тот факт, что он передал рукопись совершенно незнакомым людям, один из которых к тому же был иностранцем. Ивинская пришла в ярость; она понимала, что никакая оттепель не защитит писателя, который бросил вызов системе, якшаясь с представителями Запада.

Ивинская ездила в Москву на переговоры в Гослитиздат. Речь шла об издании однотомника стихов Пастернака. Издание осуществлялось под руководством сочувствующего молодого редактора Николая Банникова.

«Ведь это может сорвать работу над однотомником!»[298]298
  Ивинская. В плену времени, 233.


[Закрыть] – воскликнула Ивинская, узнав новость. Кроме того, она боялась за свою безопасность. «Ты вспомни – я уже сидела, и уже тогда, на Лубянке, меня без конца допрашивали о содержании романа… я просто удивляюсь, как ты мог это сделать!»

Пастернак немного засмущался, но извиняться не собирался.

«Да что ты, Лелюшка, раздуваешь, все это чепуха… Ну почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится – пожалуйста – пусть используют его как хотят!»

Чтобы успокоить возлюбленную, Пастернак согласился с тем, чтобы Ивинская попробовала вернуть роман, раз она так расстроена. По крайней мере, она могла разузнать, как реагируют на его поступок официальные лица.

Ивинская круто развернулась и помчалась в Москву, к Банникову. Редактор был знаком с романом. Рукопись уже несколько месяцев пылилась в Гослитиздате, и Пастернак ссылался на нее во вступительной заметке к своим стихам: «…Совсем недавно я закончил[299]299
  Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 215.


[Закрыть] главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю, – роман в прозе со стихотворными добавлениями «Доктор Живаго». Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману».

Издательство многозначительно молчало о судьбе рукописи Пастернака – почти наверняка из-за того, что старшие редакторы считали роман спорным. Банников испугался, узнав от Ивинской, что произошло. Уже после ее ухода он написал записку, которую принесли к ней домой в Потаповский переулок: «Как можно настолько не любить свою страну[300]300
  Ивинская. В плену времени, 237.


[Закрыть]; можно ссориться с ней, но во всяком случае то, что он сделал, – это предательство, как он не понимает, к чему он подводит себя и нас».

Фельтринелли приступил к закреплению своих прав. В середине июня он написал Пастернаку, поблагодарил его за возможность напечатать «Доктора Живаго». Он назвал роман трудом огромной литературной важности. Затем он перешел к делу; он обсуждал авторский гонорар и права на издание в других странах. Письмо Фельтринелли доставил с оказией доверенный курьер; к нему прилагались два экземпляра договора. Если бы Пастернак в самом деле хотел вернуть роман, момент был самым подходящим. Но он не передумал. Через пару недель после встречи с Д'Анджело Пастернака навестил итальянский литературовед Этторе Ло Гатто и предупредил: как только роман выйдет в свет, его автора ждут «всевозможные беды». Пастернак решил подписать договор с Фельтринелли. В конце июня Пастернак пишет издателю: хотя деньги его не совсем не интересуют, он понимает, что в силу географических и политических причин получить гонорар он не сможет. Писатель напоминал Фельтринелли о большом риске, какому он подвергнется, если первое издание выйдет на Западе, но не запретил ему издавать роман: «Если его издание здесь[301]301
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 102–103.


[Закрыть], обещанное несколькими нашими журналами, будет отложено, а у вас выйдет первым, я окажусь в трагически тяжелом положении. Но это не ваша забота. С Богом, приступайте к переводу и печати, и удачи! Мысли рождаются не для того, чтобы их прятали или душили при рождении, но для того, чтобы их передавали другим».

Кремлевское руководство быстро узнало о контактах Пастернака с Фельтринелли. 24 августа 1956 года первый председатель КГБ Иван Серов, приводивший в исполнение волю Кремля, в том числе в странах Восточной Европы, написал записку в отдел культуры в политбюро. В длинной записке Серов сообщил[302]302
  Там же, 103–105.


[Закрыть] руководству о переправке рукописи Фельтринелли и о том, что Пастернак предоставил издательству Фельтринелли право издания романа и право передачи его для переиздания во Франции и в Англии. Отметив, что разрешение на издание «Доктора Живаго» в Советском Союзе не было получено, Серов процитировал отрывок из перехваченного КГБ письма Пастернака французскому журналисту Даниилу Резникову в Париж: «Я прекрасно понимаю, что [роман] сейчас нельзя издавать и что так будет еще некоторое время, возможно вечно», – писал Пастернак. Упомянув о вероятности выхода романа за рубежом, он продолжал: «Теперь они разрывают меня пополам: у меня дурное предчувствие, и вы будете издалека печально наблюдать за этим событием». Однако Пастернак как будто сам лез в петлю. Он отправил на Запад и биографический очерк, написанный для Гослитиздата, где должен был выйти его однотомник, и разрешил Резникову, посетившему его в России, поступать с очерком по своему усмотрению.

В своей записке Серов напоминал, что Пастернак еврей, беспартийный; он сказал, что его творчество характеризуется «отделением от советской жизни».

Через неделю отдел культуры ЦК КПСС подготовил записку о передаче романа за границу с подборкой тенденциозных цитат. Роман назвали злостной клеветой[303]303
  См.: Афиани, Томилина. Борис Пастернак и власть, 63.


[Закрыть] на Октябрьскую революцию и злобной клеветой на большевиков; автора же клеймили «буржуазным индивидуалистом». Издание романа невозможно, делался вывод в конце отчета. В сопроводительной записке министр иностранных дел Шепилов писал, что отдел ЦК по связям с зарубежными компартиями принимает меры к тому, чтобы предотвратить издание за рубежом этой «клеветнической книги». В конце концов, Фельтринелли был коммунистом.

Неясно, как КГБ стали известны подробности общения Пастернака с Фельтринелли, в том числе его желание передать права английским и французским издательствам. Скорее всего, последнее узнали сразу после встречи Пастернака с Д'Анджело. И сам итальянец, и его спутник, Владимирский, открыто говорили у себя на работе[304]304
  Д'Анджело. Дело Пастернака, 13.


[Закрыть], на Московском радио, о том, что получили рукопись и доставили ее Фельтринелли.

Разговоры Ивинской в издательствах об общении Пастернака с итальянским издателем и ее вопросы о том, как можно спасти положение, также встревожили представителей системы. Старший редактор «Гослитиздата» предложила ей показать роман Молотову[305]305
  Ивинская. В плену времени, 237.


[Закрыть] и спросить у него совета, как быть. Главный редактор «Знамени», журнала, в котором напечатали некоторые стихи Пастернака из «Живаго», обещал известить обо всем ЦК.

Следующие два года власти общались с писателем в основном через Ивинскую. Ее роль оказалась трудной и противоречивой. В своих часто беспорядочных попытках все уладить она стремилась обеспечить безопасность Пастернака, оградить саму себя и изобразить себя радетельницей государственные интересы. «Она освобождает меня от тягостных переговоров[306]306
  Борис Пастернак. Письмо Лидии Пастернак-Слейтер 1 ноября 1957 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 389.


[Закрыть] с властями, она принимает на себя удары от таких столкновений», – признавался Пастернак в письме сестре. Ивинская служила его избранным эмиссаром, но к ее контактам с представителями власти подозрительно относились многие друзья Пастернака. Она оказалась в незавидном положении. Ивинская не была доносчицей[307]307
  В 1997 году в газете «Московский комсомолец» напечатали выдержки из письма, отправленного Ивинской Н. С. Хрущеву 10 марта 1961 года из лагеря (см. также: Alessandra Stanley, «Model for Dr. Zhivago's Lara Betrayed Pasternak to KGB», The New York Times, September 27, 1997). Выдержки из письма, которое не было опубликовано полностью, привели к обвинениям в том, что Ивинская была осведомительницей КГБ. Прося Хрущева о помиловании, Ивинская писала, что не давала Пастернаку встречаться с иностранцами и старалась воспрепятствовать выходу «Доктора Живаго» на Западе. Она писала, что Пастернак во всем случившемся не был «невинной овечкой». Прочитанное целиком, письмо Ивинской можно назвать криком отчаяния матери и кормилицы семьи (ее собственная мать была в то время еще жива). Ничто в письме не указывает на то, что она была доносчицей (см. послесловие). Более того, почти все переговоры с властями она вела по просьбе Пастернака. Возможно, в КГБ ее считали уступчивой, но отнюдь не надежной (см. ниже). Письмо целиком см.: Государственный архив Российской Федерации. Ф. 8131. Оп. 31. Д. 89398ж Л. 51–58. Кроме того, копия письма имеется у авторов.


[Закрыть], несмотря на ярлык, который приклеивали к ней многие еще много десятилетий спустя. В записке Комитета госбезопасности говорится, что Ивинская «антисоветски настроена»[308]308
  Записка Комитета госбезопасности о выявлении связей Пастернака Б. М. с советскими и зарубежными гражданами, 16 февраля 1959 – см.: Афиани, Томилина. Борис Пастернак и власть, 181.


[Закрыть]. Она пыталась угодить властям, с которыми имела дело, а власти использовали ее. И все же ее влияние на Пастернака было небезграничным. Пастернак был самобытным и интуитивным актером в разворачивавшейся драме, и главные решения, начиная с того дня, как он передал рукопись Д'Анджело, он принимал сам.

Скоро Ивинскую пригласили на встречу с Дмитрием Поликарповым, начальником отдела культуры ЦК КПСС. Ивинской Поликарпов показался «изможденным и каким-то испуганным, преждевременно старым человеком с водянистыми глазами». Поликарпов сказал: очень важно, чтобы Ивинская забрала роман у Д'Анджело. Ивинская предположила, что итальянцы не захотят вернуть рукопись, и идеальным решением было бы издание «Доктора Живаго» в Советском Союзе как можно скорее, предварив любое иностранное издание. «Нет, – ответил Поликарпов, – нам обязательно нужно получить рукопись назад[309]309
  Ивинская. В плену времени, 240.


[Закрыть], потому что если мы некоторые главы не напечатаем, а они напечатают, то будет неудобно». Поликарпова в литературных кругах называли «дядя Митя»[310]310
  Бенедикт Сарнов. Трагическая фигура // Lekhaim (October 2003), http://www.lechaim.ru/ARHIV/138/sarnov.htm; Евтушенко. Шестидесятник, мемуарная проза, 162–192.


[Закрыть]; он был непримиримым проводником ортодоксальности и сурово выговаривал писателям за их ошибки. Однажды Поликарпов признался заместителю главного редактора «Литературной газеты»: «Я читаю вашу газету с карандашом в руке». Евгений Евтушенко говорил, что для него партия шла впереди всего, впереди народа, в том числе и его самого.

Поликарпов при Ивинской позвонил директору Гослитиздата Анатолию Котову и велел заключить договор с Пастернаком и назначить редактора. «Редактор должен подумать, какие места изменить или вырезать и что можно оставить без изменения».

Усилия Ивинской не произвели впечатления на Пастернака: «Я никоим образом не настаиваю, чтобы роман издали сейчас же, когда его нельзя выпустить в оригинале». Тем не менее он согласился встретиться с Котовым, который заверил его, что «Доктор Живаго» – масштабная вещь, но добавил, что «нам придется сократить кое-что и, может быть, кое-что добавить». Пастернак счел предложение Котова нелепым[311]311
  Д'Анджело. Дело Пастернака, 31.


[Закрыть].

Имея в виду издание «Живаго», Шаламов писал Пастернаку: «Это великое сражение будет вами выиграно, вне всякого сомнения»[312]312
  Варлам Шаламов. Письмо Борису Пастернаку 12 августа 1956 // http://shalamov.ru/library/24/l.html.


[Закрыть]. Он признался, что считает Пастернака «совестью нашей эпохи, тем, чем был Толстой для своей эпохи», и что «наше время будет оправдано лишь потому, что вы жили в нем».

Тем летом Пастернак продолжал раздавать экземпляры рукописи разным иностранным гостям, бывавшим в Переделкине, в том числе французской славистке[313]313
  Борис Пастернак. Письмо Элен Пелтье 14 сентября 1956 // Boris Pasternak, Lettres a mes amies frangaises (1956–1960), 58.


[Закрыть] Элен Пелтье, которая впоследствии будет работать над переводом «Доктора Живаго» на французский язык. Дочь французского дипломата, она в 1947 году училась в Московском университете – замечательная возможность в то время, когда началась холодная война и власти следили за тем, чтобы простые русские люди никак не общались с иностранцами. Пелтье вернулась в Москву в 1956 году и познакомилась с Пастернаком, который дал ей почитать роман. Во время ее приезда в Переделкино в сентябре того же года или позже, в конце года, Пастернак передал через Пелтье записку Фельтринелли. Записка была без даты и напечатана на узкой полосе бумаги, оторванной от какой-то тетради: «Если вы получите письмо[314]314
  Обрывок бумаги хранится в: La Biblioteca della Fondazione Giangiacomo Feltrinelli, Milan.


[Закрыть] на любом языке, кроме французского, ни в коем случае не делайте того, о чем вас там просят, – единственные письма, имеющие силу, должны быть по-французски». Его предосторожность окажется провидческой и очень важной; она позволит Фельтринелли отделять послания, написанные по принуждению, от писем, добровольно написанных писателем, который вскоре ощутит на себе весь гнев властей.

Исайя Берлин, который познакомился с Пастернаком в конце 1945 года, в 1956 году снова посетил Россию в составе группы ученых. Они воспользовались послаблениями, сделанными в советском визовом режиме после смерти Сталина. Берлин приехал в Переделкино вместе с Нейгаузом, первым мужем Зинаиды Николаевны. Нейгауз поделился с англичанином своей озабоченностью за безопасность Пастернака: по его словам, Борис был одержим мыслью о том, чтобы его роман издали. Нейгауз попросил Берлина, если у того появится такая возможность, повлиять на Пастернака. Издание за границей необходимо отменить или хотя бы отложить. По словам Нейгауза, «это важно – и более чем важно[315]315
  Berlin, Personal Impressions, 227.


[Закрыть] – это вопрос жизни и смерти». Берлин согласился, что «Пастернака, возможно, понадобится физически защищать от него самого». Берлин был особенно осторожен, так как подозревал, что его встреча с Ахматовой в 1946 году стала главным поводом для ее последующих преследований.

Пастернак повел Берлина в кабинет и передал ему в руки толстый конверт.

«Вся моя книга там. Это мое последнее слово. Пожалуйста, прочтите».

Берлин погрузился в роман, как только вернулся в Москву, и дочитал его на следующий день.

«В отличие от некоторых… в Советском Союзе, и на Западе, мне показалось, что это гениальное произведение. Мне казалось – и кажется, – что оно передает весь спектр человеческого опыта и создает целый мир, хотя содержит только одного подлинного обитателя, языком беспримерной изобразительной силы».

Берлин увиделся с Пастернаком через несколько дней; писатель сказал Берлину, что передал права на издание романа Фельтринелли. Пастернак «хотел, чтобы его роман увидел мир», и он процитировал Пушкина: он так же хотел «глаголом жечь сердца людей».

Улучив возможность, Зинаида отвела Берлина в сторону и, плача, умоляла просить Пастернака не издавать роман за границей без официального разрешения властей. Она сказала, что не хочет, чтобы пострадали ее дети. Зинаида считала, что их сына Леонида[316]316
  Борис Пастернак. Письмо сестрам 14 августа 1956 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 380.


[Закрыть] нарочно провалили на экзамене в Высшее техническое училище только из-за того, что он – сын Пастернака. В мае 1950 года, в разгар антисемитской кампании, старшему сыну Пастернака Евгению не дали окончить аспирантуру[317]317
  Поливанов М. Тайная свобода // Пастернак Б. ПСС. Т. 11, 469.


[Закрыть] в Военной академии; его призвали в армию и послали служить сначала на Украину, а затем на границу с Монголией. Берлин просил Пастернака подумать о последствиях его неповиновения. Он уверял Пастернака, что его роман выживет; обещал снять его на микропленку и спрятать в разных углах земного шара, чтобы «Доктор Живаго» пережил даже ядерную войну. Пастернак вспылил[318]318
  Berlin, Personal Impressions, 229.


[Закрыть] и язвительно поблагодарил Берлина за заботу. Он сказал, что побеседовал с сыновьями, и «они готовы страдать». Он просил Берлина больше не упоминать о романе. Конечно, продолжал Пастернак, Берлин понимает, что распространение «Доктора Живаго» – дело первостепенной важности. Берлин впоследствии признался, что ему стало стыдно, и он промолчал. Однако у него сложилось впечатление, что Пастернак пошел на все «с открытыми глазами»[319]319
  Исайя Берлин. Письмо Дэвиду Астору 27 октября 1958 // Berlin, Enlightening: Letters, 1946–1960, 652–653.


[Закрыть], до конца понимая, какой опасности он подвергает себя и своих близких. Вернувшись в Оксфорд, Берлин передал рукопись сестрам Пастернака. Вместе с рукописью они получили первое письмо от брата с 1948 года. Борис представлял им свой роман с обычным для него вступлением-предуведомлением: «Возможно, он вам не понравится[320]320
  Борис Пастернак. Письмо сестрам 14 августа 1956 // Boris Pasternak, Family Correspondence, 380.


[Закрыть], вы найдете его философию скучной и чуждой, некоторые куски утомительными и затянутыми, первую книгу многословной, а переходные места серыми, бледными и слабыми. И все же – это важный труд, книга огромной, вселенской важности, чья судьба неотделима от моей собственной судьбы и от всех вопросов моего благополучия». Он писал, что попросил Берлина изготовить двенадцать копий рукописи и раздавать их русским ученым, живущим в Великобритании. Сестер он попросил позаботиться о том, чтобы найти для книги очень хорошего переводчика – «англичанина, который одновременно является одаренным писателем и превосходно знает русский язык».

В середине сентября Пастернака посетил еще один оксфордский профессор, Георгий Катков, родившийся в Москве эмигрант, философ и историк. «Оригинал», по словам знакомой, он был «высоким, усатым, в высшей степени внушительным старорежимным русским интеллигентом»[321]321
  Patricia Blake, introduction to Hayward, Writers in Russia, 1917–1978, xivii.


[Закрыть]. В КГБ его презрительно назвали «белоэмигрантом»[322]322
  Записка Комитета госбезопасности при СМ СССР о материалах «в отношении писателя Пастернака Б. Л.», 18 февраля 1959 // Афиани, Томилина. Борис Пастернак и власть, 183.


[Закрыть]. Катков дружил с сестрами Пастернака и был хорошо знаком с Берлином. К изданию романа он отнесся с большим воодушевлением. Пастернак дал рукопись и Каткову; ему он тоже поручил заняться переводом и изданием романа в Англии. Катков считал, что особую трудность для переводчика представит цикл стихов из «Живаго». Он предложил дать стихи на перевод Набокову. «Ничего не получится, он слишком ревниво относится к моему положению[323]323
  Patricia Blake, introduction to Hayward, Writers in Russia, 1917–1978, 1.


[Закрыть] в нашей стране, чтобы сделать все как следует», – ответил Пастернак. Еще в 1927 году Набоков очень резко отозвался о стиле Пастернака. «Его стихи круглые[324]324
  Barnes, Boris Pasternak. T. 1, 308.


[Закрыть], опухолевидные и выпуклые, как будто его муза страдает базедовой болезнью. Он обожает неуклюжие образы, звучные, но буквальные рифмы и грохочущий ритм». К «Доктору Живаго» Набоков отнесся не лучше, не в последнюю очередь потому, что роман Пастернака потеснил его «Лолиту» в списке бестселлеров: «Доктор Живаго» – жалкая вещь[325]325
  Boyd, Vladimir Nabokov: The American Years, 372.


[Закрыть], неуклюжая, банальная и мелодраматическая, с избитыми положениями, сладострастными адвокатами, неправдоподобными девушками, романтическими разбойниками и банальными совпадениями». По мнению Набокова, роман написала возлюбленная Пастернака[326]326
  Schiff, Vera (Mrs. Vladimir Nabokov), 243.


[Закрыть].

Катков расцеловался с Пастернаком[327]327
  Patricia Blake, introduction to Hayward, Writers in Russia, 1917–1978, 1.


[Закрыть] и обещал, что «Доктора Живаго» хорошо переведут на английский. В качестве переводчика он выбрал своего протеже Макса Хейуорда, научного сотрудника оксфордского колледжа Сент-Энтони, одаренного лингвиста, который прославился тем, что выучил венгерский язык за шесть недель[328]328
  Там же, xiix.


[Закрыть]. Русские, знавшие Хейуорда, не сомневались в том, что он носитель языка или, по крайней мере, сын эмигрантов. Но он не был ни тем ни другим. Хейуорд родился в Лондоне в семье механика и потому иногда называл себя кокни. Дабы ускорить процесс, к Хейуорду присоединилась Маня Харари, соосновательница небольшого издательства «Харвилл пресс», отделения лондонского издательства «Коллинз». Дочь эмигрантов, происходившая из богатой санкт-петербургской семьи, Харари с родителями переехала в Англию в годы Первой мировой войны. Они поделили роман и сверяли перевод. Руководил процессом Катков; он «вычитывал рукопись в поисках ошибок[329]329
  Там же.


[Закрыть] и нюансов».

В 1958 году роман станет причиной ссоры Каткова и Берлина. Берлин по-прежнему беспокоился за безопасность Пастернака; ему не хотелось торопить события. «Все это пустое, – говорил Берлин. – Роман интересный, но напечатают его сейчас или через пятнадцать лет, не имеет значения». Катков придерживался совершенно иных взглядов. Он выступал за то, чтобы роман вышел как можно скорее, и позже утверждал, что, поскольку Пастернак «очевидно желал стать мучеником»[330]330
  Исайя Берлин. Письмо Джеймсу Джоллу 25 ноября 1958 // Berlin, Enlightening: Letters, 1946–1960, 658.


[Закрыть], его «необходимо принести в жертву «делу». «Делом» он называл холодную войну против Советского Союза.

Однако вначале Фельтринелли должен был помочь «Доктору Живаго» увидеть мир, и для этого ему пришлось выдержать бой со своими товарищами – русскими и итальянскими.

Глава 7. «Если это свобода, увиденная глазами Запада, что ж, должен сказать, у нас другая точка зрения на нее»

В середине сентября редколлегия «Нового мира» прислала Пастернаку длинное, подробное письмо с отказом печатать «Доктора Живаго». В основном критиковал роман Константин Симонов, прославленный поэт. Еще четыре члена редколлегии, в том числе ближайший сосед Пастернака, Константин Федин, предлагали внести в роман существенные исправления и дополнения. Письмо подписали все пять членов редколлегии.

Письмо, вместе с рукописью, доставили Пастернаку с курьером. Пастернак бегло ознакомился с содержанием письма: «Больше всего в связи с вашим романом нас обеспокоило[331]331
  Письмо было напечатано в «Литературной газете» 25 октября 1958 г. Цит. по: Conquest, Courage of Genius, Appendix II, 136–63.


[Закрыть] то, что ни редакторы, ни автор не могут вносить правку с помощью удаления или изменений. Мы имеем в виду дух романа, его общий голос, авторскую точку зрения на жизнь… В вашем романе чувствуется неприятие нашей революции. Общее направление вашего романа заключается в том, что Октябрьская революция, гражданская война и преобразования в обществе не дали людям ничего, кроме страданий, и погубили русскую интеллигенцию, либо физически, либо нравственно». Далее в письме подробно разбирались идеологические ошибки романа, «порочность» выводов героя о революции и «гипертрофированный индивидуализм» Юрия Живаго – код для обозначения основного личного изъяна Пастернака.

Сделав двусмысленный комплимент по поводу художественных достоинств романа, авторы письма напали и на стиль: «В нем есть несколько первоклассных страниц, особенно когда вы поразительно правдиво и с чрезвычайной художественной силой описываете русскую природу… Есть много явно уступающих им страниц, безжизненных и дидактически сухих. Особенно много их во второй половине романа». Федину в особенности не нравились суждения Живаго о его современниках. В словах и мыслях Живаго он видел слова и мысли самого Пастернака и его высокомерие гения: «Дорогие друзья, о, как безнадежно[332]332
  Пастернак Б. Доктор Живаго, ч. 15, гл. 7.


[Закрыть] ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас, – это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали».

Один из биографов Пастернака отмечал, что авторы письма либо упустили, либо не заметили «самой страшной ереси[333]333
  Barnes, Boris Pasternak. Т. 2, 316.


[Закрыть] романа: соединяя художественными средствами эпоху сталинизма с ранней революционной историей, Пастернак (за много лет до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына) намекал на то, что тирания последних двадцати пяти лет стала прямым продолжением большевизма». Для Пастернака сталинизм, культ личности и массовые репрессии не были «искажением» ленинского курса, как принято было говорить в хрущевские времена. Нет, все это стало естественным продолжением системы, созданной Лениным. Ни на что подобное нельзя было намекать даже в письме с отказом.

С особенной горечью Пастернак увидел под письмом подпись Федина: соседа по Переделкину он считал другом. Всего за две недели до письма Федин, расхаживая по комнате и взволнованно размахивая руками, говорил Чуковскому, что роман «блестящий, крайне эгоцентрический[334]334
  Chukovsky, Diary, entry September 1, 1956, 408.


[Закрыть], сатанински надменный, элегантно простой, но литературный насквозь». Возможно, тогда он еще не прочитал роман целиком и его задели намеки в словах Живаго. А может быть, чувство долга заставило его забыть о том, как высоко он оценивал роман вначале.

Пастернак не обижался на собратьев; возможно, он даже понимал всю безнадежность их положения. Через неделю после письма он пригласил Федина к себе на воскресный обед и предупредил других гостей: «Я пригласил и Константина Александровича[335]335
  Иванова Т. Борис Леонидович Пастернак // Пастернак Б. ПСС. Т. 11, 286–287.


[Закрыть] – так же от всего сердца и безоговорочно, как в прошлые годы, – так что не удивляйтесь». Он просил Федина не упоминать об отказе[336]336
  Yevgeni Pasternak, Boris Pasternak: The Tragic Years, 221.


[Закрыть]; когда Федин пришел, они с Пастернаком обнялись. За обедом Пастернак был в хорошем настроении.

Пастернак не смог заставить себя прочесть длинное письмо целую неделю. Он признавал, что критика «была составлена очень вежливо и мягко[337]337
  Barnes, Boris Pasternak. Т. 2, 317.


[Закрыть], старательно продумана с той точки зрения, которая стала традиционной и, похоже, неопровержимой». С явной иронией он говорил, как «ему больно и обидно, что он доставил моим товарищам столько хлопот». Теперь оставалось мало надежд на то, что текст «Доктора Живаго», не прошедший цензуру, будет опубликован в Советском Союзе; Симонов и другие признали роман безнадежно порочным. И все же Пастернак в разговоре с Катковым выразил надежду, что публикация на Западе может подтолкнуть к выходу и издание в Советском Союзе; он говорил, что разрешит внести некоторые изменения, чтобы роман стал удобоваримее для советских читателей. Однако он руководствовался своей личной логикой. Советские власти не хотели издавать роман – нигде.

В августе группу руководителей ИКП, в том числе вице-секретаря партии Пьетро Секкиа, пригласили в подмосковный санаторий «Барвиха». Туда приехали и Д'Анджело с женой[338]338
  Д'Анджело. Дело Пастернака, 23.


[Закрыть]. Они навещали там старых друзей – Амброджо Донини, университетского преподавателя, и Паоло Роботти, коммуниста «старой школы». В эпоху репрессий в Советском Союзе пострадали многие активисты Коминтерна. Несмотря на то что Роботти пережил арест и пытки[339]339
  Urban, Moscow and the Italian Communist Party, 139.


[Закрыть], он еще сохранял веру в идеалы; когда Д'Анджело упомянул, что передал рукопись русского романа Фельтринелли, Роботти стало явно не по себе. Он сказал, что по советским законам подобные действия являются преступлением. Позже Секкиа и Роботти навестили представители отдела ЦК по связям с зарубежными компартиями. Им рассказали, что в Кремле озабочены выходом «Доктора Живаго» в Италии. Секкиа и Роботти заверили чиновника, что заберут рукопись у Фельтринелли. 24 октября ЦК информировал советское посольство в Риме: «…вопрос с рукописью Пастернака разрешен[340]340
  Записка отдела ЦК КПСС по связям с иностранными компартиями об обещании итальянских коммунистов возвратить в СССР рукопись романа «Доктор Живаго», 24 октября 1956 – см.: Афиани, Томилина. Пастернак и власть, 71.


[Закрыть], и в ближайшее время она будет вам возвращена». Роботти ошибался. Под нажимом мнения[341]341
  Mancosu, Inside the Zhivago Storm, 44; Valerio Riva, «La vera storia del dottor Zivago» («Истинная история «Доктора Живаго»), Corriere della Sera, cultural supplement, January 14, 1987 – см.: Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 108.


[Закрыть] сотрудников издательства разделились. Цветеремича попросили вернуть рукопись, и перевод был прерван на несколько месяцев. Фельтринелли, не знавший, как поступить, обдумывал все за и против. Однако от публикации он не отказался.

Дипломатическая нота из Рима пришла в тот день, когда несколько сотен тысяч человек высыпали на улицы Будапешта, чтобы требовать реформ, и началась венгерская революция. Вскоре народное восстание было подавлено крупномасштабным советским вторжением; около двадцати тысяч венгров погибли в ходе ожесточенных уличных боев, за которыми беспомощно наблюдал бессильный и парализованный Запад. Консерваторы в Кремле воспользовались венгерскими событиями для того, чтобы повернуть вспять «оттепель» в Москве. Запретили либеральный литературно-художественный сборник «Литературная Москва», где были опубликованы «Заметки о переводах драм Шекспира» Пастернака; во всех «толстых» литературных журналах шли увольнения; под удар попали и молодые, дерзкие поэты, такие как Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Впоследствии Хрущев объявит[342]342
  McLean and Vickery, The Year of Protest 1956, 25.


[Закрыть], что мятеж вспыхнул из-за «буржуазных» настроений венгерской интеллигенции. Кровавое подавление венгерской революции глубоко травмировало многих итальянских коммунистов. Руководство ИКП в основном поддержало советское вторжение, но четверть миллиона рядовых коммунистов[343]343
  De Grand, The Italian Left in the Twentieth Century, 125.


[Закрыть], в том числе большое число художников, ученых и журналистов, вышли из партии. Еще до кровопролития в Будапеште Фельтринелли вместе с рядом своих сотрудников в «Библиотеке Фельтринелли» и институте в Милане подписали письмо к руководству партии, в котором говорилось, что в «основе венгерского движения» лежит «отчаянный призыв к социалистической демократии»[344]344
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 89.


[Закрыть]. Фельтринелли с ужасом наблюдал за исходом интеллигентов из партии и возмутился, когда руководство ИКП объявило, что «потеря малочисленных маргинальных групп[345]345
  Giorgio Amendola, цит. по: Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 94.


[Закрыть] никакого значения не имеет».

«Эти товарищи, – возражал Фельтринелли, – не только украсили собой партию[346]346
  Там же, 95.


[Закрыть], рабочий класс и социалистическое движение. Они помогли нам после падения фашизма разобраться во всем богатстве политической и культурной жизни». Фельтринелли не сразу положил свой партбилет; но его желание финансировать партию начало увядать. Желание издать книгу Пастернака лишь усилилось.

В январе 1957 года сотрудники отделов ЦК КПСС по культуре и связям с иностранными компартиями ломали руки. Несмотря на обещание, данное итальянскими товарищами еще в октябре, рукопись так и не вернулась в Москву. Уже не надеясь, что Фельтринелли подчинится указаниям своего партийного руководства, было решено вернуть роман с помощью самого Пастернака. Однако для того, чтобы заручиться его помощью, его нужно было поймать на крючок. 7 января 1957 года Пастернак подписал договор с Гослитиздатом. «Я сделаю из этой вещи апофеоз русскому народу», – говорил редактор Анатолий Старостин, большой поклонник творчества Пастернака. Однако Старостин был всего лишь пешкой, а договор – уловкой. Документ просто придавал больший юридический вес попыткам убедить Фельтринелли вернуть рукопись.

Через месяц Фельтринелли получил телеграмму от Пастернака на итальянском языке: «По просьбе Гослитиздата… пожалуйста, задержите издание «Доктора Живаго» на полгода, до сентября 1957 г., и до выхода советского издания романа. Ответ шлите в Гослитиздат. Пастернак». Пастернак также написал Фельтринелли письмо на французском языке. Он объяснял, что послать телеграмму его вынудили и что на русском языке «Живаго» собираются выпустить с купюрами. Он предложил Фельтринелли согласиться на полугодовую задержку итальянского издания. А затем обратился к издателю с просьбой: «Тот ущерб, который будет мне причинен из-за купюр, окажется куда больше, если вы положите этот текст в основу итальянского издания. Я же по-прежнему хочу, чтобы ваше издание было строго верным подлиннику».

Видимо, на том этапе и Фельтринелли не сомневался в том, что «Живаго» на русском языке выйдет в сентябре. В ответном письме Пастернаку он соглашался с отсрочкой и просил Цветеремича поторопиться с переводом, чтобы итальянское издание вышло в свет сразу же после советского. В соответствии с международным издательским правом, Фельтринелли, чтобы подтвердить свои права, должен был выпустить книгу на итальянском в течение тридцати дней после издания книги в оригинале.

В апреле, в письме к одному из своих советских редакторов, Пастернак просил аванс за том его стихов, за перевод «Фауста» и даже за «Доктора Живаго» – хотя и признавал, что деньги за роман он вряд ли получит, ведь его окружает чистая «фантасмагория»[347]347
  Пузиков А. Будни и праздники, 202.


[Закрыть]. В мае Фельтринелли встретился с Д'Анджело в Милане. Фельтринелли сказал Д'Анджело, что Цветеремич почти закончил перевод, а поэт Марио Сократе занимается стихами в конце «Доктора Живаго». Д'Анджело показалось, что Фельтринелли одновременно испытывает удовлетворение и облегчение. «Он уверяет меня[348]348
  Д'Анджело. Дело Пастернака, 75.


[Закрыть], что, хотя и остается левым, он всегда будет бороться за свободу, и, как издатель, он будет бороться за свободу мысли и культуры».

В июне Фельтринелли написал в «Гослитиздат». Он согласился подождать с выходом «Доктора Живаго» до сентября. Кроме того, он предложил «дорогим товарищам» свое мнение о романе Пастернака. Его оценка, хотя в чем-то и совпадала с нормами советской эстетики, наверняка пришлась не по душе советским властям. «Он идеально изображает[349]349
  Carlo Feltrinelli, Feltrinelli, 110–111.


[Закрыть] природу, душу и историю России: герои, места и события переданы ясно и конкретно в тончайшем реалистическом духе. Его реализм перестает быть просто течением и превращается в искусство». Фельтринелли заметил, что роман, возможно, содержит некоторые противоречия, но после XX съезда и разоблачения сталинских преступлений раскрытие определенных фактов больше не удивляет и не возмущает. «Кроме того, западные читатели впервые услышат голос великого мастера, великого поэта, который в художественной форме анализирует Октябрьскую революцию, провозвестницу новой эпохи, в которой социализм становится единственной естественной формой общественной жизни. То, что автор далек от какой бы то ни было политической деятельности, служит для западных читателей гарантией искренности его суждений. Он вполне достоин доверия. Наши читатели не смогут не оценить эту величественную панораму событий из истории русского народа, которая переступает пределы всякого идеологического догматизма. Не останутся незамеченными и целостность романа, и излучаемая им позитивность. Роман подкрепляет убеждение в том, что путь, избранный вашим народом, стал для него прогрессивным, что история капитализма близится к концу и началась новая эпоха».