Текст книги "Фрейд"

О заимствованиях и цитатах

Практически все переводы сделаны мною, но я также цитировал английские переводы работ и писем Фрейда. Читатели могут найти отрывки, которые я использовал.

В тексте я отмечаю, что воспроизвел английский Фрейда – превосходный, хотя иногда немного высокопарный и неточный – без каких-либо изменений: так, как он писал, с ошибками, неологизмами и прочим, чтобы не загромождать цитаты навязчивыми комментариями. Когда читатели встретят такие выражения, как, например, «пруссианство», это значит, что перед ними аутентичный Фрейд.

Ради благозвучия, а также для того, чтобы избежать таких неудобных оборотов, как «его/ее» или, что еще хуже, «он(а)», я везде использовал традиционный мужской род.

Основы
1856–1905

Глава первая
Жажда знаний

4 ноября 1899 года издательство Franz Deuticke, базировавшееся в Лейпциге и Вене, выпустило солидный том – работу Зигмунда Фрейда Die Traumdeutung. Однако на титульной странице «Толкования сновидений» был указан 1900 год. На первый взгляд эта неточная библиографическая информация отражает всего лишь обычную для издательского дела условность, однако с точки зрения сегодняшнего дня сие – яркий символ интеллектуального наследия и непреходящего влияния Фрейда. Его «сонник», как он сам любил называть этот свой труд, был продуктом ума, сформировавшегося в XIX веке, хотя стал достоянием – превозносимым и осыпаемым бранью, но неотвратимым – XX столетия. Название книги, «Толкование сновидений», особенно лаконичное на немецком языке, безусловно провокационно. Оно вызывало ассоциации с предназначенной для доверчивых и суеверных читателей дешевой брошюрой, которая рассматривает сны как предсказания будущей катастрофы или удачи. Фрейд осмелился, по своему собственному выражению, вопреки возражениям строгой науки принять сторону старины и суеверий.

Тем не менее какое-то время «Толкование сновидений» не вызывало интереса у широкой публики: за шесть лет продали всего 351 экземпляр, а второе издание вышло только в 1909 году. Если, как в конечном счете стал верить сам Фрейд, ему на самом деле судьбой было предназначено нарушить «сон» человечества, это случится гораздо позже, по прошествии многих лет. Такой прохладный и равнодушный прием резко контрастирует с тем, как была встречена работа другого классика, кардинально изменившего современную культуру, «Происхождение видов» Чарльза Дарвина. Первые 1250 экземпляров, поступившие в продажу 24 ноября 1859 года, за 40 лет до выхода «сонника» Фрейда, разошлись за один вечер, вслед за чем быстро последовали новые, исправленные издания. Несмотря на то что труд Дарвина ниспровергал основы, он находился в центре широкой дискуссии о природе животного под названием «человек», и его с нетерпением ждали. Книга Фрейда, оказавшаяся не менее революционной, поначалу выглядела просто оригинальной и понятной лишь посвященным, предназначенной для узкого круга специалистов. Если Зигмунд Фрейд и питал надежды на скорое и широкое признание, то им не суждено было сбыться.

Фрейд работал над книгой очень долго, что можно сравнить с десятилетиями молчаливой подготовки Дарвина; интерес к снам проявился в 1882 году, а анализировать их он начал в 1894-м. Как бы то ни было, «Толкование сновидений», хоть и медленно, найдет дорогу к читателям и станет считаться главным трудом Зигмунда Фрейда. В 1910 году он заметил, что считает книгу своей самой значительной работой. Если, прибавил Фрейд, она завоюет признание, то и нормальная психология должна получить новую основу. В 1931 году в предисловии к третьему английскому изданию Фрейд снова высоко оценил свою книгу о снах. «Она содержит, даже оценивая ее сегодня, самое ценное из открытий, которые благосклонная судьба позволила мне совершить. Озарения подобного рода выпадают на долю человека, но только раз в жизни».

Гордость Фрейда была обоснованной. Несмотря на неизбежные фальстарты и такие же неизбежные окольные пути ранних исследований, все его открытия 80-х и 90-х годов XIX столетия вошли в «Толкование сновидений». Более того, многие из последующих открытий, причем не только связанных со снами, в неявном виде присутствовали на страницах книги. Для любого биографа Зигмунда Фрейда этот труд с его богатым и необычайно откровенным автобиографическим материалом является непререкаемым авторитетом. В нем весь опыт Фрейда – и, в сущности, вся его личность – сводится к лабиринту сложного детства.

Зигмунд Фрейд, великий разгадыватель тайн человека, рос среди множества тайн и противоречий, поэтому возникший у него интерес к психоанализу вполне объясним. Он родился 6 мая 1856 года в маленьком моравском городке Фрайберге в еврейской семье, у Якоба Фрейда, не очень удачливого торговца тканями, и его жены Амалии. Имя, которое выбрал для него отец и записал в семейной Библии, – Сигизмунд Шломо – продержалось только до подросткового возраста. Фрейд никогда не использовал свое второе имя Шломо, данное в честь деда по отцу, и после экспериментов с именем Зигмунд в старших классах школы окончательно остановился на нем, когда в 1873 году[5]5
   Даже тогда Фрейд продолжал колебаться: в 1872 году, еще в школе, он подписал одно из писем именем Зигмунд, но тремя годами позже, когда уже изучал медицину в Венском университете, на своем экземпляре книги Дарвина Die Abstammung des Menschen und die geschlechtliche Zuchtwahl, немецком переводе работы «Происхождение человека и половой отбор», написал: «Сигизмунд Фрейд, студент медицинского факультета, 1875». Поскольку он сам никогда не объяснял причин, по которым сократил свое имя, все рассуждения о том, какое это имело для него значение, остаются лишь гипотезами. Авт.


[Закрыть] поступил в Венский университет.

В семейной Библии Фрейдов также записано, что Сигизмунд «принял еврейский завет» – другими словами, был обрезан – через неделю после рождения, 13 мая 1856 года. Это все, что нам достоверно известно. Бо2льшая часть остальных сведений не столь надежна. Фрейд считал, что ему «как будто бы известно», что его предки по отцовской линии долгое время жили на Рейне (в Кёльне), затем в XVI или XV веке гонения на евреев заставили их перебраться на восток, и в течение XIX столетия их дети продвигались в обратном направлении, из Литвы через Галицию в немецкоязычную Австрию. Здесь Фрейд полагался на семейное предание: однажды его отец случайно встретил секретаря еврейской общины Кёльна, который назвал ему всех их предков, живших в городе вплоть до XIV столетия. Эти свидетельства происхождения Фрейда вполне правдоподобны, но не очень надежны.

Разумеется, эмоциональное развитие мальчика определялось не столько задокументированными подробностями и семейными преданиями, сколько сложными семейными отношениями, разобраться в которых ему было очень трудно. В XIX веке запутанные семейные связи были весьма распространенным явлением. Люди часто умирали в молодом возрасте в результате болезней, а женщины еще и при родах, и зачастую вдовы и вдовцы быстро вступали в новый брак. Но загадки, с которыми столкнулся Фрейд, оказались намного сложнее обычных. В 1855 году Якобу Фрейду, женившемуся на Амалии Натансон – она стала не первой его супругой, – было 40 лет, на 20 лет больше, чем невесте. Два его сына от предыдущего брака – старший, Эммануил, уже женился и имел детей, а младший, Филипп, был холост – жили неподалеку. Эммануил оказался старше, чем юная симпатичная невеста, которую отец привез из Вены, а Филипп на год моложе. Не менее загадочным для Сигизмунда казалось то обстоятельство, что один из сыновей Эммануила, его первый товарищ по детским играм, был на год старше его, маленького дяди.

Фрейд вспоминал племянника Йона как неразлучного друга и «товарища в моих шалостях». Один из таких проступков (этот эпизод относился к самых ранним воспоминаниям Фрейда, которым он, оглядываясь назад, приписал эротическую эмоциональную окраску, в тот момент отсутствовавшую) он совершил в трехлетнем возрасте: Йон и Сигизмунд набросились на Паулину, сестру Йона, вместе с которой собирали цветы на лугу, и грубо отобрали у нее букет. Временами мальчики, вражда между которыми могла быть такой же сильной, как дружба, обращали агрессию друг на друга. Одна такая ссора, случившаяся, когда Фрейду еще не исполнилось двух лет, вошла в число семейных легенд. Однажды отец спросил Сигизмунда, почему он ударил Йона. Будущий основатель психоанализа, который говорил еще не очень хорошо, но уже мыслил логически, придумал себе убедительное оправдание: «Я побил его, потому что он побил меня».

Сложные семейные связи еще больше запутывало то обстоятельство, что, по мнению Фрейда, его красивая молодая мать гораздо больше подходила сводному брату Филиппу, чем отцу, с которым Амалия делила брачное ложе. В 1858 году, когда Сигизмунду не исполнилось и двух с половиной лет, эта проблема стала особенно острой: родилась его сестра Анна. По мнению Фрейда, именно в то время он понял, что маленькая сестренка появилась на свет из тела матери. Гораздо сложнее, по всей видимости, ему было выяснить, каким образом его сводный брат Филипп занял место отца в соперничестве за любовь матери. Неужели Филипп действительно подарил его матери эту малышку, ненавистного нового соперника? Все это сбивало с толку, а разобраться в происходящем почему-то казалось очень важным и одновременно опасным.

Подобного рода загадки из детства оставили осадок, который Фрейд подавлял на протяжении многих лет и вновь осознал лишь в конце 90-х годов XIX века при помощи анализа сновидений и напряженного «самоисследования». Его разум переполняли эти противоречия – молодая мать беременна от соперника, сводный брат каким-то загадочным образом стал товарищем матери, племянник старше его самого, а ласковый отец по возрасту годится ему в деды. Именно из этого личного опыта и будет соткана ткань психоаналитических теорий Фрейда.

Некоторые бросающиеся в глаза семейные реалии Фрейд не считал нужным подавлять. «Мои родители были евреями», – кратко сообщал он в изданном в 1925 году «Жизнеописании». Явно не одобряя единоверцев, которые искали защиты от антисемитизма в крещении, Фрейд прибавлял: «…и я также остался евреем»[6]6
   Здесь и далее цитаты из «Жизнеописания» даны в переводе А. Жеребина (Фрейд З. Собрание сочинений в 26 томах).


[Закрыть]. Это был иудаизм без религии. Якоб Фрейд не придерживался хасидских традиций своих предков: его бракосочетание с Амалией Натансон проходило по реформистскому обряду. Со временем он отказался практически от всех религиозных ритуалов, а Пурим и Пасху отмечал как семейные праздники. В 1930 году Фрейд вспоминал: «…отец позволял мне расти в полном неведении относительно всего, что связано с иудаизмом». Тем не менее стремившийся к ассимиляции Якоб Фрейд никогда не отрицал, что он еврей, и не стыдился этого. Дома он по-прежнему в назидание детям читал Тору на древнееврейском и говорил на священном языке, как вспоминал Фрейд, не хуже, чем на немецком, и даже лучше. Таким образом, Якоб создал в своем доме атмосферу, способствовавшую тому, что юный Сигизмунд серьезно увлекся «библейской историей», то есть Ветхим Заветом, в который он углубился, едва научившись читать.

Впрочем, в детстве Фрейда окружали не только евреи, и это вносило в картину жизни дополнительные сложности. Няня, которая заботилась о нем до двух с половиной лет, оказалась набожной католичкой. Мать Фрейда вспоминала, что это была пожилая, очень некрасивая, но умная женщина. Она без конца рассказывала своему подопечному благочестивые истории и таскала с собой в церковь. «Потом, – напоминала впоследствии Фрейду мать, – ты приходил домой и начинал проповедовать о деяниях Господа Всемогущего». Религией влияние няни не ограничивалось, хотя, насколько далеко она зашла, остается неясным: Фрейд намекал, что эта женщина была его первой учительницей в вопросах пола. С не по годам развитым маленьким мальчиком нянька была строга и требовательна, но, по словам Фрейда, это нисколько не уменьшало его любовь к ней.

Вскоре эта любовь закончилась, причем самым нелицеприятным образом: сразу после того, как на свет появилась сестра Фрейда Анна, его сводный брат Филипп обвинил няню в воровстве, и дело дошло до тюрьмы. Сигизмунд очень скучал по ней. Исчезновение няни, совпавшее с отсутствием матери, стало причиной туманных и неприятных воспоминаний, которые Фрейд сумел прояснить и объяснить лишь много лет спустя. Он вспоминал, что все время плакал и искал мать. Тогда Филипп открыл сундук – Kasten, как называли его в Австрии, – и показал, что его мать не заперли там. Это не утешило Сигизмунда. Он не успокоился, пока мать не появилась на пороге, красивая и стройная. Но почему Филипп показывал Сигизмунду пустой сундук, чтобы ребенок не плакал по матери? В 1897 году, в период интенсивного самоанализа, Фрейд нашел ответ на этот вопрос: когда он спросил своего сводного брата, куда подевалась няня, тот шутливо ответил, что ее eingekastelt – буквально «заперли в ящик», то есть упрятали в тюрьму. Совершенно очевидно, Фрейд боялся, что его мать тоже eingekastelt. Детское соперничество со старшим братом, который предположительно был виноват в том, что мать перестала быть стройной, такое же детское сексуальное любопытство насчет детей, появляющихся из женского тела, и печаль из-за разлуки с няней – все это волновало мальчика, слишком маленького, чтобы разобраться в запутанных связях, но уже достаточно большого, чтобы страдать. Та няня-католичка, старая и некрасивая, много значила для Фрейда, почти столько же, сколько молодая миловидная мать. Подобно тем личностям, которые будили его фантазию по прошествии многих лет – Леонардо, Моисей, не говоря уж о Эдипе, – маленький Фрейд был окружен любовью и заботой двух матерей.

Несмотря на бедность, Якоб и Амалия Фрейд старались дать маленькому сыну все самое лучшее. В 1856 году, когда родился Сигизмунд, семья снимала одну комнату в скромном доме. Во Фрайберге самым высоким зданием была изящная колокольня католического храма, знаменитая мелодичным звоном, – она возвышалась над несколькими солидными особняками и многочисленными более скромными домами жителей города. Помимо храма в число достопримечательностей входила красивая рыночная площадь, а также живописные окрестности с плодородными полями, густыми лесами и пологими холмами, над которыми вдали в мерцающем воздухе поднимались силуэты Карпатских гор. В конце 50-х годов XIX столетия в городе насчитывалось более 4500 жителей, среди которых было около 130 евреев. Фрейды жили в простом двухэтажном доме номер 117 по Шлосергассе. Их комната находилась над квартирой хозяина, кузнеца Зажика. Здесь, над кузницей, и родился Фрейд.

Семья Фрейд недолго оставалась во Фрайберге. В 1859 году они ненадолго поселились в Лейпциге, а год спустя переехали в Вену. По всей видимости, Фрейду было неприятно вспоминать о бедности своих отца и матери. В замаскированном автобиографическом отрывке, вставленном в одну из статей в 1899 году, он описывает себя как ребенка изначально вполне состоятельных родителей, которые достаточно комфортно жили в той провинциальной дыре. Эта гипербола служит слабым примером того, что Фрейд впоследствии назовет «семейным романом», широко распространенной тенденцией считать своих родителей более состоятельными или знаменитыми, чем они были в действительности, или даже придумывать себе известных мать и отца. Фрейд упрощал мотивы переезда семьи из Фрайберга и приукрашивал их жизнь в городе. «После катастрофы в отрасли, где был занят мой отец, – писал Фрейд, – он разорился». Якоб Фрейд не смог сохранить даже то малое, чем владел… Переезд в Вену не принес существенного облегчения, хотя финансовое положение семьи постепенно улучшалось. «Затем наступили тяжелые годы, – впоследствии признавался Фрейд. – Думаю, в них не было ничего, о чем стоит вспоминать».

Незавидное финансовое положение усугублялось плодовитостью Амалии. Якоб Фрейд и его жена прибыли в Вену с двумя детьми, Сигизмундом и Анной. Еще один сын, Юлиус, умер во Фрайберге в апреле 1858 года, в возрасте семи месяцев. Затем друг за другом с 1860-го по 1866-й на свет появились четыре сестры – Роза, Мария, Адольфина и Паулина – и младший брат Александр[7]7
   Согласно семейному преданию, рассказанному сестрой Фрейда Анной, имя Александр было выбрано на семейном совете, и предложил его десятилетний Сигизмунд – как символ благородства и таланта военачальника. (См.: Jones I, 18. Это и другие сокращения см. с. 816.) Авт.


[Закрыть]. В 1865-м и начале 1866 года трудности последних лет дополнились обвинением, осуждением и заключением в тюрьму Иосифа Фрейда, брата Якоба, – за изготовление фальшивых денег. Катастрофа стала сильнейшим ударом для всей семьи. Фрейд не интересовался дядей Иосифом, который появлялся в его снах, но в «Толковании сновидений» вспоминал, что отец поседел буквально за несколько дней. Вероятно, к горю Якоба Фрейда примешивалась тревога: по некоторым свидетельствам, он и его старшие сыновья, эмигрировавшие в Манчестер, были вовлечены в махинации Иосифа.

Материальные трудности и позор семьи были не единственными причинами, по которым Фрейд не хотел вспоминать первые годы в Вене. Он скучал по Фрайбергу и особенно по его красивым окрестностям. «Я никогда не чувствовал себя в городе по-настоящему комфортно, – признавался он в 1899 году. – Теперь мне кажется, что я так и не преодолел тоску по прекрасным лесам моего дома, в которые (как свидетельствуют воспоминания той поры), едва умея ходить, я убегал от отца». В 1931-м мэр города Пршибор, как стал называться Фрайберг, вошедший после распада Австро-Венгерской империи в Чехословацкую Республику, торжественно открыл бронзовую табличку на доме, где родился Фрейд. Основатель психоанализа – ему было 75 лет – прислал благодарственное письмо, в котором кратко описал превратности своей судьбы и отметил один глубокий след, оставленный тем далеким прошлым: «Глубоко внутри меня, скрытый от всех, все еще живет счастливый ребенок из Фрайберга, первенец молодой матери, получивший свои неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест». Это не пустые слова и не дань вежливости. Поэтичная риторика – «от земли и воздуха тех мест» – имеет особый смысл. Она исходит из самых глубоких слоев сознания Зигмунда Фрейда, свидетельствуя о так и не утоленной тоске по тем дням, когда он любил свою молодую, красивую мать и убегал от старого отца. Неудивительно, что Фрейд до конца жизни не смог преодолеть свое противоречивое отношение к Вене.

Сын Фрейда Мартин предположил, что часто повторявшиеся фразы отца о неприязни к Вене на самом деле были скрытым признанием в любви. Ведь характерная черта каждого истинного венца – находить удовольствие в отыскании недостатков своего обожаемого города. Еще одно подтверждение этой гипотезы можно увидеть в том, что Фрейд, по его собственным словам ненавидевший Вену, упорно отказывался ее покидать. У него были превосходный английский, обширные зарубежные связи и многочисленные приглашения поселиться за границей, но основатель психоанализа оставался в Вене до тех пор, пока это было возможно. «Ощущение торжества освобождения слишком сильно перемешано со скорбью, – писал он, уже очень старый человек, по приезде в Лондон в начале июня 1938 года, – поскольку отпущенный из тюрьмы все еще очень любит ее».

Очевидно, эта двойственность имела глубокие корни; как ни любил Фрейд Вену, город стал для него тюрьмой. Однако в его письмах нелюбовь к Вене чувствуется задолго до аншлюса Австрии нацистами. В них нет ни смущения, ни позы. «Я не стану тебе описывать, какое впечатление на меня произвела Вена, – писал Фрейд в 16-летнем возрасте своему другу Эмилю Флюсу, вернувшись из Фрайберга, – она мне отвратительна». Позже в письме из Берлина к своей невесте Марте Бернайс он признавался: «Вена меня угнетает, и притом более, чем это можно считать допустимым» – допустимым для него, имел в виду Фрейд. Собор Святого Стефана, доминировавший в городском пейзаже, был для него «отвратительной башней». Тем не менее Фрейд признавал, что за этими враждебными замечаниями кроется нечто важное, тщательно скрываемое. Его ненависть к Вене, полагал он, граничила с личной неприязнью. «В отличие от великана Антея моя сила увеличивается каждый раз, когда я отрываю ногу от земли родного города», – писал Фрейд. Вена всегда была для него ареной трудностей, повторяющихся неудач, длительного и ненавистного одиночества, неприятных инцидентов, связанных с антисемитизмом. Отпуск основатель психоанализа проводил в горах или в продолжительных походах по сельской местности, что тоже свидетельствует о его чувствах.

Этот «диагноз» в определенной степени парадоксален, ведь психоанализ – характерное порождение урбанизма, теория и практика, предназначенные для городской буржуазии. Сам Фрейд тоже принадлежал к категории типичных городских жителей, днем работая в консультации, а по вечерам в домашнем кабинете и ежедневно совершая прогулки по современной Вене, построенной в тот период, когда он был студентом и молодым практикующим врачом. Большинство комментаторов рассматривали психоанализ, а также его основателя не просто как городское, а как типично венское явление. Фрейд решительно возражал: когда французский психолог Пьер Жане предположил, что психоанализ мог появиться только в чувственной атмосфере Вены, он посчитал это злобной инсинуацией и антисемитским наветом. На самом деле Фрейд мог бы создать свои теории в любом городе, имеющем первоклассную медицинскую школу, достаточно большом и богатом, чтобы поставлять ему пациентов. Очевидно, Фрейд, никогда не забывавший приволье в окрестностях Фрайберга, не был деревенским жителем, заброшенным судьбой в тесный город. Но Вена, которую постепенно строил для себя Зигмунд Фрейд, не была Веной придворных балов, оперетты, кафе и художественных салонов. Эти ипостаси города почти не влияли на работу Фрейда. Случайно ли его невеста будет родом из Гамбурга, любимые ученики из Цюриха, Будапешта, Берлина, Лондона и еще более отдаленных мест, а его психологические теории сформируются в интеллектуальном мире, достаточно большом, чтобы включить в себя всю западную культуру?

Как бы то ни было, Фрейд обосновался именно в Вене и не покидал этот город. Источником дополнительных трудностей был для него отец. Неисправимый оптимист, по крайней мере внешне, Якоб Фрейд был мелким торговцем, не сумевшим приспособиться к окружающему миру, переживающему промышленную революцию. Он был милым человеком, щедрым, открытым для удовольствий. И твердо убежденным в необыкновенных талантах своего сына Сигизмунда. Как вспоминал его внук Мартин Фрейд, Якоба очень любила вся семья: он был ужасно мил с ними, маленькими, – приносил подарки и рассказывал увлекательные истории. Все относились к нему с огромным уважением. Но для сына Сигизмунда Якоб Фрейд являлся проблемой.

Не облегчала эмоциональную сторону жизни юному Фрейду также притягательная молодость и красота матери. Впоследствии он восстановит в памяти детский опыт, одну из тех «важных подробностей», которые ему удалось спасти от глубокой амнезии, охватывающей детские годы каждого человека. Воспоминание пришло к нему в октябре 1897 года, во время самоанализа, когда открытия относительно собственного подсознания обрушивались на него настоящим потоком, способным сбить с толку. Фрейд рассказывал своему близкому другу Вильгельму Флиссу, что в возрасте двух или двух с половиной лет у него пробудилось либидо по отношению matrem[8]8
   К матери (лат.).


[Закрыть]. Это случилось ночью во время путешествия в поезде из Лейпцига в Вену, когда он «…несомненно мог видеть ее nudam[9]9
   Нагишом (лат.).


[Закрыть]». Сразу за этим дразнящим воспоминанием пришло следующее – Фрейд вспомнил, как радовался смерти своего маленького брата Юлиуса, который родился через 17 месяцев после него, вспомнил собственные злобные желания и настоящую детскую ревность. Этот брат, а также племянник Фрейда Йон, годом старше его, «теперь определяют все невротическое, а также все глубокое, что присутствует во всех моих дружеских связях». В его воспоминаниях сталкиваются друг с другом любовь и ненависть, эти природные силы, которые сражаются с человеческой судьбой и которые так мощно проявились в зрелых работах Фрейда по психологии.

Иногда Зигмунд Фрейд совершает показательные ошибки, вспоминая детство. Вот одна из таких ошибок: когда он видел обнаженную мать, ему было почти четыре года, а не чуть больше двух – он был старше, сильнее и в большей степени способным к вуайеризму и открытому желанию, чем сознательно позволял себе, извлекая воспоминания о matrem nudam. Не менее показателен и тот факт, что Фрейд, даже в возрасте 41 года, будучи автором оригинальных исследований в запретных областях человеческой сексуальности, не мог заставить себя описать этот волнующий случай, не прибегая к спасительной латыни.

Какова бы ни была истинная природа того случая, именно любвеобильная, энергичная и властная мать в гораздо большей степени, чем милый, но несколько инертный отец, подготовила сына к жизни, наполненной бесстрашными исследованиями, приходящей и ускользающей славой, переменчивым успехом. Ее способность победить болезнь легких – младшая дочь Фрейда, Анна, говорила, что у бабушки был туберкулез, из-за которого она несколько раз проводила летние месяцы на курорте, – служит свидетельством жизненной силы Амалии. Фрейд так до конца и не разобрался в значении страстных подсознательных уз, которые связывали его с этой властной материнской фигурой. Значительную часть его пациентов составляли женщины, он много о них писал, однако всю свою жизнь любил повторять, что женщина для него осталась неизведанной страной. Вполне возможно, что подобная уклончивость отчасти объяснялась самозащитой.

Двойственные чувства Фрейда в отношении отца были спрятаны не так глубоко. Об этом свидетельствует еще один чрезвычайно важный эпизод из детства, связанный скорее с жалостью, чем с возбуждением. Это воспоминание одновременно беспокоило и восхищало Фрейда. «Мне было десять или двенадцать лет, когда отец начал брать меня с собою на прогулки и беседовать со мной о самых разных вещах. Так, однажды, желая показать мне, насколько мое время лучше, чем его, он сказал мне: «Когда я был молодым человеком, я ходил по субботам в том городе, где я родился, в праздничном пальто, с новой хорошей шляпой на голове. Вдруг ко мне подошел один христианин, сбил мне кулаком шляпу и закричал: «Жид, долой с тротуара!» – «Ну и что же ты сделал?» – «Я перешел на мостовую и поднял шляпу», – ответил отец»[10]10
   Здесь и далее цитаты из «Толкования сновидений» даны в переводе А. Боковикова (Фрейд З. Собрание сочинений в 10 томах. М.: Фирма СТД, 2003).


[Закрыть]. Такая покорность отца, как рассудительно и, возможно, несколько безжалостно вспоминал Фрейд, показалась ему, что называется, не так чтобы геройством. Неужели отец вовсе не был «большим сильным человеком»?

Уязвленный картиной, в которой трусливый иудей пресмыкается перед христианином, Фрейд стал мечтать о мести. Он отождествлял себя с великолепным и бесстрашным семитом Ганнибалом, который поклялся отомстить за Карфаген, невзирая на могущество римлян, и превратил древнего героя в символ «противоречия между живучестью еврейства и организацией католической церкви». Его никогда не увидят поднимающим шляпу из грязной канавы[11]11
   Подозреваю, что у Фрейда была еще одна причина выбрать любимым героем великого полководца, который вопреки всему едва не одержал победу над отвратительным и ненавистным Римом, причем сам Фрейд, скорее всего, о ней не догадывался. Выбирая имя младшему брату Александру, он отдавал дань завоевателю, превзошедшему своего отца, Филиппа Македонского, – который сам был великим человеком, – и поэтому в случае с Ганнибалом мог отождествлять себя с другой известной фигурой, чья слава затмила славу отца, – Гамилькара, который подобно Филиппу Македонскому являлся выдающимся государственным деятелем и военачальником, оставившим след в истории. В «Психопатологии обыденной жизни» сам Фрейд связывает выбор Ганнибала с отцом: в «Толковании сновидений» он делает любопытную ошибку, называя отца Ганнибала не Гамилькаром, а Гасдрубалом, что, по его мнению, объясняется недовольством поведением Якоба Фрейда по отношению к антисемитам. (См.: Psychopathology of Everyday Life, SE VI, 219–220.) Тем не менее в выборе Фрейда, скорее всего, присутствовал и элемент эдипова комплекса: он мог демонстрировать, что сильнее отца, то есть выиграл эдипово противостояние, не слишком унижая его. Таким образом, дома Фрейд мог торжествовать победу, одновременно уважая «врага». Авт.


[Закрыть]. Таким был мальчик, который в 14-летнем возрасте декламировал монолог Брута в революционной для того времени пьесе Фридриха Шиллера «Разбойники». Со школьных лет он неизменно проявлял умение сдерживать гнев, независимость суждений, храбрость и уважение к своему еврейству – и все это превратилось в характере Фрейда в высшей степени индивидуальный, неразрушимый сплав.

Если сам Фрейд испытывал в отношении родителей сложные чувства, то их вера в него, казалось, была абсолютной. На 35-летие отец подарил ему Танах, еврейское Священное Писание, с надписью на древнееврейском языке: «Мой дорогой сын, тебе было всего семь лет, когда Бог призвал тебя на путь познания». Для Фрейдов счастливым предзнаменованием будущей славы сына стала его страсть к чтению. В «Толковании сновидений», ища объяснение одному из честолюбивых снов, Фрейд вспомнил историю, которую ему часто рассказывали в детстве: «При моем рождении какая-то старуха-крестьянка предсказала моей матери, что она подарила жизнь великому человеку». Фрейд цинично заметил: «Такие пророчества, должно быть, часто встречаются; существует так много полных надежд матерей и так много пожилых крестьянок или других старых женщин, власти которых на земле пришел конец, и поэтому они обратились к будущему. И делается это также не в ущерб пророчицам». Тем не менее его скептицизм был искренним лишь отчасти: Фрейд склонялся к тому, чтобы доверять благоприятным предсказаниям. И неоднократно отмечал, что атмосфера в доме, когда постоянно рассказывались и повторялись подобные истории, могла лишь способствовать его жажде славы.

Еще один случай, который Сигизмунд запомнил во всех подробностях, укрепил убежденность родителей в том, что они воспитывают гения. В 11 или 12 лет он сидел с отцом и матерью в ресторанчике на Пратере, знаменитом венском парке. Там от стола к столу ходил человек и за небольшую плату сочинял стихи на любую предложенную тему. «Родители послали меня пригласить импровизатора к нашему столу; он оказался благодарным посыльному. Прежде чем его успели попросить о чем-нибудь, он посвятил мне несколько рифм и считал в своем вдохновении вероятным, что я еще стану когда-нибудь министром». В либеральной атмосфере 60-х годов XIX века это пророчество казалось вполне возможным. Оглядываясь назад, Фрейд приписывает свое желание изучать юриспруденцию именно такого рода впечатлениям.

Совершенно естественно, что многообещающего молодого человека объявили надеждой семьи. Сестра Анна свидетельствует, что у него всегда была отдельная комната, каким бы стесненным ни было материальное положение родителей. Переехав в Вену, Фрейды поселились в традиционном еврейском районе Леопольдштадт, протянувшемся вдоль северо-восточной окраины города. Когда-то здесь располагалось венское гетто, которое вбирало в себя постоянно увеличивающийся поток еврейских иммигрантов из Восточной Европы, и теперь эти кварталы снова быстро превращались в некое подобие гетто. Приблизительно половина из 15000 евреев, живших в Вене в 1860 году, сосредоточилась именно в этом районе. Леопольдштадт нельзя было назвать трущобами. Его выбирали для жительства многие состоятельные евреи, однако большинство теснилось в перенаселенных, убогих кварталах. Фрейды принадлежали к этому большинству.

Через какое-то время финансовое положение Якоба Фрейда несколько улучшилось, скорее всего благодаря помощи двух старших сыновей, более удачливых, чем он сам. Дела Эммануила и Филиппа после переезда в Манчестер резко пошли в гору. Но даже после того, как Якоб смог позволить себе снять более просторное жилье и нанять слуг, оплачивать детям занятия живописью, а также походы в Пратер, семья все равно была вынуждена довольствоваться шестью комнатами. Эта квартира, в которую они переехали в 1875 году, когда Сигизмунд учился в университете, вряд ли могла считаться роскошной для такой большой семьи. Младший сын Александр, пять сестер и их родители теснились в трех спальнях. И лишь у будущего основателя психоанализа был отдельный «кабинет», принадлежавший только ему, – длинная и узкая комната с окнами на улицу, все больше и больше загромождавшаяся книгами, единственной роскошью, доступной Фрейду в юношестве. Здесь он занимался, спал и зачастую ел в одиночестве, чтобы сэкономить время для чтения. Здесь же он принимал своих университетских друзей – товарищей по учебе, как называла их его сестра Анна, а не товарищей по развлечениям. Он был внимательным, но немного деспотичным братом, помогал сестрам и Александру с домашними заданиями и рассказывал об окружающем мире: склонность к поучениям обнаружилась у него еще в школьные годы. Сигизмунд также взял на себя роль довольно педантичного цензора. По воспоминаниям Анны, когда ей было 15 лет, он не одобрял, что она читает Бальзака и Дюма, считая их сомнительными авторами.