Текст книги "Что гложет Гилберта Грейпа?"

9

– А кто та третья девчонка, за ними вошла?..

– Не понимаю, о ком ты.

– Она… она… да ладно тебе! Ты ж ее видела! – (Эллен без спросу включает радио и требует, чтобы я прибавил газу.) – Глаза у нее. Глазищи такие. Темно-карие. И волосы… и нос… чуть вздернутый…

– Как была одета?

– Нашла кого спросить. Я в моде не разбираюсь.

– Тогда ничем помочь не могу.

– Да ты ж ее обслуживала! Она…

Эллен прорезает сумеречный воздух своим фирменным визгливым хохотком. Смотрю, заблокирована ее дверца или нет. Не заблокирована, и у меня возникает сильное желание протянуть руку, распахнуть дверцу и вытолкнуть сестренку на асфальт.

Но вместо этого говорю:

– Я тебе обязан по гроб жизни, Эллен.

– Оно и понятно, милый братик, а тебе огромное спасибо за сегодняшнее утро.

– Не стоит благодарности.

А чем я подпортил ей это утро? Такое впечатление, что оно уже где-то далеко, году этак в тыща девятьсот восемьдесят третьем.

– Сегодня погодка была как специально для загара, – продолжает Эллен, закрыв глаза. – Спасибо, что испоганил мне утро…

Тьфу ты. Шезлонг.

– Всегда пожалуйста, мы ведь не чужие.

У нее в голосе появляются томные, чуть хрипловатые нотки, как будто после секса.

– Никогда не могла понять, что ты против меня имеешь… нет, понятно: ты приходишься мне братом, а потому лишен возможности за мной приударить. Даже поцеловать меня не можешь, а тем более к себе в постель затащить. А может, это как раз и держит тебя в Эндоре?

Отвечать ей на такие выпады – много чести будет.

– Мы все ждем, когда же будет укреплен пол. В конце-то концов, ты единственный мужчина в доме.

– Как это понимать?

– Ремонтом занимаются мужчины.

– Что?

– Женщины занимаются стряпней. Мужчины занимаются ремонтом.

– Ну-ну.

– В Америке так заведено. У мужчин свой удел, у нас, женщин, – свой, а ты, Гилберт, как видно, не у дел в половом вопросе.

Давлю на газ.

– Приехали, Эллен.

Она распахивает пассажирскую дверцу. Вспыхивает верхний свет, и Эллен впервые видит мое обожженное лицо.

– Лишний раз напомнить решил? Давай, давай!

– В смысле?

– Тебе понежиться на солнышке – это пожалуйста. Мне нельзя. Все справедливо. Прекрасно!

Она с топотом исчезает в доме. А я, пожалуй, еще тут посижу.

Из пикапа мне видно, что Эми с мамой смотрят телевизор. Их освещает мерцающий экран, а так в доме темно. Ага, вот наверху, в комнате Эллен, вспыхивает свет. Моя сестрица стягивает через голову фирменную майку «Сливочной мечты». Даже не потрудилась опустить шторы – не иначе как в глубине души рассчитывает, что я буду подглядывать. Не дождется. Вместо этого я изучаю наш дом. Большой, некогда белый. На крыше давно пора заменить дранку, полы просели буквально везде, крыльцо покосилось. И снаружи и внутри облупилась краска. Отец построил этот дом своими руками в год женитьбы на маме, к их бракосочетанию. Неудивительно, что там все рушится.

Когда я уже готов ступить на крыльцо, Эллен поднимает раму и спрашивает, не желаю ли я посмотреть на останки шезлонга.

– Мертвечиной не интересуюсь, – отвечаю я, входя в дом.

– Теперь понятно, почему ты даже сам себе неинтересен. – Эллен думает, что я ее услышал, но она ошибается.

По ТВ началась рекламная пауза, но Эми с мамой хлебом не корми – дай посмотреть рекламу. Возвращаюсь в кухню, сам не знаю зачем; остается только быстро взбежать наверх и юркнуть к себе в комнату, не столкнувшись ни с кем из домашних. Но под лестницей, в чулане для верхней одежды, замечаю спящего Арни с шоколадной обводкой губ. Не хочется его будить; приноравливаюсь так и этак, чтобы поднять. Наш бутуз потихоньку толстеет и своей массой грозит содрать мне обгоревшую кожу рук.

Теперь наверх.

Ногой распахиваю дверь к нему в спальню. У него двухъярусная койка, причем спит он на верхнем ярусе: считает, что где-то там находится рай. Было время – мы с ним жили в одной комнате. Но я при первой же возможности, когда нас покинул один из Грейпов, организовал для себя отдельный угол. Комната Арни завалена игрушками. До кровати надо пробираться по узкой, извилистой тропе. По утрам Эми аккуратно заправляет ему постель.

Опускаю его на нижнюю койку, с верхней откидываю одеяло, стягиваю с Арни тапки, стягиваю носки, беру его на руки – и слышу хихиканье. Притворяюсь глухим – так ему интересней. Но он говорит:

– А я не спал. Я тебя обхитрил! – (Поправляю одеяло.) – Обхитрил! – не унимается Арни.

Без единого слова выключаю свет. Спускаюсь, чтобы только пожелать нашим спокойной ночи. Эллен сидит в кухне и пластмассовой ложечкой размешивает йогурт. Даже сама брезгует есть из посуды, которую изредка якобы моет.

Перехожу в гостиную: Эми щелкает пультом, переключаясь с пятого канала на восьмой. Мама бормочет:

– …дожить до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я…

– Что ты, что ты, мама, – встревает Эми.

– Позволь мне закончить.

– Извини.

Мама умолкает, изо рта вываливается здоровенный язык, будто кит, который выныривает из воды глотнуть воздуха, – по каналу «Нэшнл джиогрэфик» показывали.

– Ну вот, забыла, что хотела сказать. – Она замечает меня, глаза на миг вылезают из орбит, голова откидывается назад, потом лицо смягчается. – Господи Исусе!

– Что такое?

– Гилберт, боже мой! На какой-то миг…

– Да что стряслось? – удивляется Эми, выключая звук.

– На какой-то миг мне показалось, что вошел Альберт. Я чуть не окликнула: «Альберт!» Еле удержалась.

– Ничего страшного, мама, – говорит Эми. – Гилберт и в самом деле немного похож на папу.

– Немного? Да он – отцовская копия.

Напрасно я спустился пожелать всем спокойной ночи. Что меня дернуло?

Мама, вытянув губы, сует в рот очередную сигарету. Ее толстые пальцы жаждут чиркнуть спичкой. Спичка никак не зажигается, мама берет вторую. Эми тянется своими толстеющими день ото дня руками, чтобы помочь, но мама крепко стискивает кулак, выпаливает крякающий смешок и топает обеими ногами по полу. Стол дребезжит, со стены падает какая-то репродукция.

– Прекрати топать! – Я срываюсь на крик.

Мама замирает. Потом вытаскивает изо рта незажженную сигарету и достает из пачки новую, уничтожив меня взглядом:

– Это мой дом, Гилберт.

Я киваю.

– По крайней мере, таково мое мнение. Эми? Это мой дом?

– Конечно, мама.

– Эллен? Поди-ка сюда, солнышко.

На пороге возникает Эллен со своим йогуртом:

– Да?

– Это ведь мамин дом, разве нет?

– Это наш дом.

– Но я же мать, верно? – (Обе кивают.) – Эми… Эллен… девочки… ответьте: я имею право топать ногами в своем собственном доме? – Сигарета у мамы во рту дергается вверх-вниз. – Подтвердите, что в своем доме я имею право делать все, что заблагорассудится. И по какой причине? Почему вы считаете, что я имею право делать все…

– Потому, что это твой дом, – в один голос перебивают они.

Мама переводит взгляд на меня.

Бубня: «Пардон, пардон», отступаю к лестнице.

– Вот и отец так же говорил. «Пардон». Я поначалу думала, у него среднее имя такое. И куда этот «пардон» его завел?!

Мне хочется взвыть: топай, мама, хоть всю ночь. Провались ты в подпол. Но вместо этого я спокойно говорю «доброй ночи» и через две ступеньки устремляюсь наверх.

Телевизор опять зашумел: передают какое-то ток-шоу, в студии аплодисменты. В зеркале над раковиной изучаю свою физиономию. Обгорелую кожу, почти багровую красноту. Выдавливаю на ладонь колбаску крема и наношу на лицо, чтобы унять жжение. Щеки, нос, подбородок – все скользкое. Аплодисменты в студии нарастают; я раскланиваюсь.

10

Арни в койке, Эллен у себя в комнате крутит пластинки, внизу Эми выкладывает на блюдо богатый ассортимент канапе и птифуров, чтобы маме было чем подкрепиться в ночные часы. Я, опустив стульчак, сижу на толчке в верхнем туалете и разговариваю по телефону.

– Ну что, Такер, что?

– Гилберт, дело – швах.

– Что ты имеешь в виду?

– Пол.

Я теряюсь.

– Все меняется, – продолжает Такер. – По сравнению с прошлым разом, когда я к вам заходил, твоя мать раздалась чуть ли не вдвое.

– Я в курсе.

– Она же габаритами с аэростат, клянусь.

– Я в курсе, Такер. Тебе не приходит в голову, что мне это известно?

Тут вдруг под дверью начинается форменная истерика:

– Гилберт? Гилберт!

Второе пришествие Эллен.

– Открой, пожалуйста! Скорее!

– Ступай вниз.

– В нижнем туалете нет того, что мне нужно!

Даже Такер забеспокоился от ее воплей:

– Кто там орет?

– Да эта засранка, сестра моя.

– А кстати. Ты вообще собираешься организовать мне свидание? Не стоит с этим тянуть.

Такер положил глаз на Эллен, когда ей исполнилось девять лет. Все эти годы, когда мне от него требовалось какое-нибудь одолжение, я сулил, что в скором времени он сможет с ней встретиться.

– Гилберт, пожалуйста, открой. Ты не понимаешь. Это вопрос гигиены! – С лестничной площадки Эллен орет вниз: – Эми! Эми! – Молотит в дверь кулаками, бьет ногами. Как же от нее много шуму.

А я такой:

– И эту мымру ты хочешь позвать на свидание? Эту горлопанку? Да от нее шум один и больше ничего.

Он слушает, но распинаюсь я вхолостую.

Ну вот, теперь и Арни завопил. Не лежится ему под одеялом.

– У девушек в моем возрасте! Бывают… кровотечения!

Шарю под раковиной. Нахожу голубую с розовым коробочку, вытаскиваю запечатанный в белую бумагу тампон и не спеша просовываю под дверь. Эллен тут же выхватывает эту штуковину и убегает. А всего-то и требовалось: попросить.

– Так что там насчет пола, Такер? Какие будут предложения?

– Есть у меня одна мыслишка. Только стремная. Боюсь я за твою мать. За ваш дом. За тебя.

– Не забывай: наши возможности не безграничны.

Слышу тук-тук-тук, цап-царап – в дверь скребется Арни.

– Минутку, Такер.

Открываю, впускаю брата в сортир и вновь как следует запираюсь. Арни расплывается в улыбке, как будто его только что приняли в тайное общество.

Я продолжаю:

– Что ты там начал говорить?

– Я разработал единственное, на мой взгляд, решение, – излагает Такер, – которое сможет ее спасти.

– О’кей, супер.

– Завтра поедем за пиломатериалами.

– Отлично.

– Это обойдется недешево.

– Мы тебе заплатим сполна.

– С вас я денег не возьму. А вот материалы обойдутся недешево. Мои услуги прилагаются.

Арни дергает меня за футболку. Я отталкиваю его руку. Он жмет на рычаг слива, и сортир наполняется шумом спускаемой воды. Такер спрашивает:

– Тебя там что, на корпус пробило?

– Нет.

– Брешешь. Можно подумать, я не слышу, как ты воду спустил. Просрался, значит.

– Да я…

– Лучше признайся. Еще не хватало нам с тобой другу врать.

– Но это не…

– Я слышал спуск воды, Гилберт. Такера ван Дейка не проведешь.

– До завтра, Такер. – Вешаю трубку.

Арни похлопывает меня по руке:

– Гилберт? Эй?..

– Что тебе?

– Уснуть не могу.

– Надо, дружище, надо.

– Мне никак.

– Завтра у нас важный день. Будем кататься на лошадках.

– Много раз, да?

– Ага.

– Хм. А давай прямо сейчас. Прямо сейчас и поедем.

– Сейчас лошадки спят. И тебе того желаю.

– Ну.

– Ты же знаешь: мне на завтра дали выходной.

– Ну.

– А знаешь почему? Потому что мистер Лэмсон решил устроить тебе праздник. Он даже скинется с нами на билеты.

– В честь приезда лошадок?

– Ага.

Он разворачивается и бредет к себе.

– Спокойной ночи, Арни.

– До свидания.

– Спокойной ночи, Арни. А не «до свидания». Спокойной ночи.

– Ну да.

– «До свидания» говорится перед отъездом. – (Ему что в лоб, что по лбу.) – А ты никуда не уезжаешь.

– Ну да.

Плетется по коридору. Провожаю глазами его широкие ступни, лохматые волосы. Он громко пукает. Тяжелый дух выветрится не сразу, надо подождать.

На Рождество я, воспользовавшись своим набором для резьбы по дереву, смастерил для него вывеску с надписью: «Жилище Арни». И прибил к двери, чтобы он безошибочно находил свою комнату.

Проверяю: лежит на верхней койке, упираясь ступнями в потолок. Выключаю свет.

– Спокойной ночи, – раздается из темноты.

– Вот это правильно, молодец, дружище. Спокойной ночи.

Времени прошло немало. Но уснуть не могу, потому как Арни ритмично стучит затылком. Если его растолкать и объяснить, что это вредно для здоровья, он покивает, как будто в знак согласия. Но не пройдет и часа, как вы услышите (это я гарантирую) пульсацию, или биение, или стук его башки о раму кровати; тогда вам станет ясно, что любые поучения – это как об стенку горох. Вот так-то. И вы пожалеете, что еще не умерли. Нет, умирать – это хлопотно. Вы пожалеете, что родились на свет. И тут же не испарились.

У меня в комнате часов нет, и точное время назвать затруднительно. Но сейчас, по всей вероятности, половина ночи уже миновала. От солнечных ожогов у меня пересохли руки и лицо. Кровать мне коротка, ноги свешиваются. Лежу в трусах поверх одеяла. Ночь выдалась жаркая, сухая. В наши дни фермеры очень тревожатся насчет погоды. Дождей не было уже с месяц. Мой босс мистер Лэмсон убежден, что это мы сами сотворили с нашей планетой. Говорит, что всему виной выхлопные газы, кондиционеры воздуха и вырубка тропических лесов.

Мне часто приходит в голову, что наш отец потому наложил на себя руки, что не видел будущего. Хотя говорят, он был большим оптимистом, всех поддерживал, хвалил, ободрял добрым словом. Когда он повесился, мне было семь лет, я почти ничего не запомнил, а что запомнил, то сумел забыть.

По рассказам Эми, он всегда улыбался, даже под вечер самого долгого, самого тяжелого дня.

Когда он повесился в подвале, для нашего городка это стало трагедией такого же масштаба, как гибель президента Кеннеди. Так мне Эми однажды сказала.

За последние две недели как минимум пять человек обратились ко мне «Ал». Я всегда поправляю: дескать, меня зовут не Аль-берт, а Гил-берт Грейп, но люди верят в то, во что им хочется верить. Таращатся на меня, глазеют как на чудо генетики. А мне так и хочется закричать: «Допустим, сходство между нами есть, но я же не перерождаюсь в него».

Все оставшиеся от отца фотографии хранятся в обувной коробке у Эми под кроватью. А обувная коробка забаррикадирована целой библиотекой литературы про Элвиса и всякими сувенирами, связанными с Элвисом. То есть подборка отцовских фотографий скрыта от глаз как жуткая тайна.

Внизу мама переключает каналы. Она любит врубать телевизор на полную громкость, причем в любое время дня и ночи. Кто может, тот приспосабливается, кто не может – пусть терпит.

Спускаю ноги на пол. Ни постеров, ни репродукций у меня нет. Мне по душе голые стены. Выглядываю в окно, проверяю, есть ли в небе Луна, но сегодня она куда-то делась.

Наконец-то я погрузился в дремоту и вижу сон.

Арни ведет меня в ресторан. Я замечаю, что он выше меня ростом и вполне уверен в себе. Говорю ему: «Арни, ты же даун», а он: «Да я поумнее Эйнштейна буду». Расплывается в улыбке, а зубы у него идеально ровные, белоснежные. Спрашиваю: «Что вообще происходит?» – а он говорит: «Гилберт, вот тебе гамбургер. Ешь. Он свежий. Мама его кушала. И до того вкусно было, что она даже заплакала. И все наши точно так же… гляди». Я озираюсь и вижу, что за длинным столом сидит вся моя родня. Все мне машут, вытирая подбородки от соуса. И все без исключения – в слезах. «Но я, – отнекиваюсь, – совсем не голоден». – «Кушай гамбургер. Тебе полезно» – и не дает мне отдернуть руки. А затем появляется та девушка из «Сливочной мечты», ну эта, Бекки. У нее с собой исполинский гамбургер, она медленно подносит его ко мне, приговаривая: «Как вкусно», и я понимаю: соблазняет. А она такая: «Тебе понравится. Распробуешь – и захочешь, чтобы он никогда не кончался». Шепчу ей: «Я тебе верю». Открываю рот, чтобы откусить. «И что самое замечательное, Гилберт Грейп, – от этого ты заплачешь». – «Нет! – вырывается у меня. – НИ ЗА ЧТООООООО!»

У меня в комнате загорается свет.

– Гилберт?

От света я весь сморщился. Прикрыл глаза ладонью:

– Что такое?

– Ты опять кричал во сне, – сообщает Эми.

– Это правда?

– Чистая правда.

– Ха. Смешно.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я хорошо себя чувствую.

Она выключает свет и говорит:

– Наверное, тебе приснился страшный сон.

– Что-что?

– Страшный сон. Тебе приснился страшный сон.

– Вот оно как, – говорю. – В самом деле?

Часть вторая

11

Лошадка из года в год одна и та же. Здоровенная, белая. Арни прокатился на ней двадцать один раз подряд и уже пошел на двадцать второй заход.

Карусельщик, скользя между лошадками, пересекает свой аттракцион и спускается ко мне:

– Там друг твой на лошади…

– Ты хочешь сказать, мой брат.

– Ну да… Брат твой, ну… должен это… освободить место. Чтоб другие тоже могли прокатиться. Ты пойми, приятель, белая лошадь у нас самая, это, востребованная.

Смотрю вокруг:

– Возможно; только я почему-то не вижу, чтобы сюда очереди выстраивались.

– А я этого и не утверждаю.

Смотрю на него – одет кое-как, зубы выщерблены, весь в татуировках – и задаюсь вопросом: что он вообще может утверждать?

– Тогда какие ко мне вопросы?

– Я к чему веду: другим, это… нужно хотя бы возможность такую дать. Чтоб шансы у каждого были.

Откуда ни возьмись нарисовался Такер с большим розовым облаком сахарной ваты.

– Гилберт, я тут предложение получил – подхалтурить на водной ловушке. – Отрывает клок сахарной ваты и протягивает мне.

– Спасибо, не хочу.

– А у меня аккурат сегодня плавки под джинсами. Как по заказу, прикинь? И еще знаешь что? В этом году там микрофон есть, чтобы над людишками прикалываться. Аттракцион такой: кидаешь бейсбольный мяч, и если попадешь в красный диск на стенде, Такер провалится в бак с водой. На, держи. – Насильно всучив мне сахарную вату, он чуть ли не вприпрыжку бежит в сторону своего бака.

А я поворачиваюсь к карусельщику и продолжаю:

– Мой брат без памяти полюбил эту белую лошадь.

– Но по правилам…

– Весь год он дожидался этого дня. По большому счету ничего другого ему ждать не приходится.

Арни ездит по кругу, строчит из воображаемого пулемета и выкрикивает:

– Ты убит, Гилберт. Ты убит!

– Приглядись к нему, – говорю; карусельщик приглядывается. – Голова у него необычной формы, тебе видно? – (Он кивает.) – Мой брат был… ну… таким же смышленым, как ты… таким же сообразительным, вплоть до минувшего лета, когда его сбросила лошадь… и несколько раз лягнула копытом в голову… причем белая лошадь… и с тех пор у него… мм… деформирована голова. То, что мой брат катается на твоей карусели, – это его победа над собственным страхом. И ты, сам того не подозревая, сделал ему огромный подарок. Ты подарил ему волю к жизни. Желание восстановиться. Идти дальше.

Протягиваю этому парняге сахарную вату, но он мотает головой – как видно, понял, что она ему в горло не полезет.

– Но сейчас мы сгоним его с этой лошадки, дабы восстановить справедливость по отношению к детишкам… которые вот-вот сюда потянутся. По отношению к ним иное было бы несправедливо, но разве сама жизнь справедлива? Как только аттракцион остановится, я уведу отсюда своего брата. Не волнуйся.

– Ох ты, как же так, – теряется карусельщик. – Нет, не делай этого. Как же так. Господи, да его бесплатно катать надо.

– Но это будет несправедливо…

– Справедливо, несправедливо – забей, – говорит он. – Понимаешь меня? Этот парень, братишка твой… ох ты боже мой. Пусть бесплатно катается. Я так решил. И только на белой лошади. Сколько захочет. – Парняга утирает глаза и берет себя в руки.

Мы смотрим, как Арни заходит на следующий круг и дубасит лошадку, чтобы скакала быстрее.

– Позволь представиться: Гилберт Грейп, а это, – говорю, – мой брат Арни.

– А меня зовут Лесли, – говорит карусельщик и собирается идти в будку – дергать за рычаг, чтобы остановить аттракцион.

– Вот, держи, – протягиваю ему сахарную вату.

– Нет, нам не положено, – отказывается Лесли.

– Очень прошу. Не обижай меня.

Взял.

Через семь бесплатных заездов подхожу к Арни:

– Эй, братишка, ты, как я посмотрю, умаялся тут круги нарезать.

– Не-а.

– Даже у меня голова кружится на тебя смотреть. Пора дух перевести, согласен?

– Не-а.

– Пойдем с тобой полетаем. В воздух поднимемся.

– Не-а.

Пытаюсь сдернуть его с лошади, но он вцепился – и ни в какую. Лесли некоторое время за нами понаблюдал и спрашивает:

– В чем, собственно, загвоздка?

– Мне, – говорю, – нужно передохнуть от этого мельтешения. Нужно в воздух подняться. Воспарить над землей. Понимаешь меня?

– Еще как.

– Вот в этом, собственно, и загвоздка.

– Слышь, есть у меня одна идея! – выкрикивает Лесли, проверяя билет у какого-то мальчонки. – Я за ним пригляжу. Он со мной не пропадет.

Поднимаю вверх два больших пальца и спускаюсь с карусельного помоста – как раз начинается новый заезд. Моего ухода наш дебил не замечает. Глоток свободы, говорю я себе.

Пробираюсь среди аттракционов: тут и «Ракушки», и «Спрут», и всякие подвижные игры, и шатер для бинго. Кругом почти сплошь знакомые лица. Мне говорят «Привет», я отвечаю «Привет». А вот и бак-ловушка, где нынче Такер подхалтурить решил – цепляет прохожих. Пока еще в сухой одежке сидит, но не потому, что мяч бросают одни мазилы, а потому, что никто возле него не задерживается. При виде меня он заводит: «ГИЛЛЛЛБЕЕЕРРРТ ГРРР…» – но я ускоряюсь – только меня и видели.

Подхожу к будочке кассы, отсчитываю ровно семьдесят пять центов за билет. Разворачиваюсь – и вижу пышный начес, который полностью загораживает мне обзор. Скольжу глазами вниз. Бородавка со вчерашнего дня увеличилась; говорю:

– Здравствуйте, Мелани.

– Ты меня избегаешь, да?

– Нет, что вы. Как можно?

– Ты смотрел на меня с карусели.

– Разве?

– Да-да. Я тебе помахала – неужели ты не видел? Как я жестами звала тебя спуститься?

Я, очевидно, принял ее голову за облако сахарной ваты.

– Нет, я не заметил.

– Ну не знаю, ты смотрел на меня в упор. Как я вижу, на солнышке успел поджариться. Совестно, небось, что вчера не явился в приемные часы?

– А почему мне должно быть совестно?

– Как почему?! Пропустить назначенную встречу – это детский сад и хамство. Не перезвонил. Даже не извинился.

– Извините, пожалуйста.

– Я тут ни при чем. Ты не со мной договаривался.

Со вздохом хватаюсь за голову. У меня сейчас одно желание – прокатиться на колесе обозрения. Пусть какая-нибудь сила – любая – унесет меня вверх. Чтобы я воспарил.

– Ты собираешься перезаписаться на прием? Гилберт?

– Да. Прямо на завтра.

– Завтра ближе к вечеру он поедет забирать сыновей из церковного лагеря. День будет суматошный. Человек он невероятно занятой. Но ты подходи как договаривались – к четырнадцати часам. При первой же возможности он займется твоим делом.

– Отлично, здорово, да, уже готовлюсь.

– Не забудь.

Мелани проводит одним указательным пальцем по другому, словно грозит мне карой, но тут же сверкает улыбкой – дескать, ладно, прощаю – и, покачивая бедрами, удаляется: дизайнерские джинсы слишком узкие, высоченный начес жутко яркий.

– Вот мой билет.

Лысый оператор с гитлеровскими усиками делает мне знак садиться, проверяет, защелкнута ли поперечная перекладина, жмет на рычаг от себя – и я взмываю вверх. При каждом спуске меня по самое некуда пробирает – вжух! – знакомое ощущение, похожее на щекотку. От этого в голову лезут всякие шкодные мысли. Ниже пояса.

Описывая круги, зажмуриваюсь. Рисую себе дальние края, где никто не знает меня по имени.

Мне предстоит воспарить с закрытыми глазами еще десять-пятнадцать раз. Зависая в наивысшей точке, разлепляю веки и вглядываюсь в даль. Солнце уже закатилось. Темнота расцвечена огнями аттракционов. Отсюда, с высоты, вижу наш понурый дом, бывшую мою школу и «Сливочную мечту». За тридевять земель светятся фонари на парковке «Фудленда». Скосив глаза в сторону и вниз, вижу: какого-то малыша вместе с мамой выгружают из кабинки. Оператор бежит с ведром, чтобы окатить сиденье водой. Не то ребенка, не то мамашу во время катания стошнило. Я нервно осматриваюсь – нет ли рядом следов рвотных масс, но, к счастью, в моей кабине, или корзине, или как там ее… безупречная чистота – ну, насколько такие аттракционы вообще могут быть чистыми. Пока я здесь вроде как в заточении, продолжаю обзор местности. Замечаю, что тент над каруселью прохудился. Надо будет указать на это Лесли. Над баком-ловушкой восседает Такер, по-прежнему сухой, и желающих поупражняться в меткости не находится. Очередь, как всегда, выстроилась только к «ракушкам». Малышня бегает с воздушными шарами, бросает мяч в баскетбольное кольцо или зависает у игровых автоматов типа «хватайка».

Гляжу, как отмывают заблеванную кабинку, и замечаю внизу велосипед, причем мужской, а на нем – некую девушку. Она в белой тенниске и синих джинсах, черные волосы развеваются, аки конская грива. Колесо обозрения с внезапным толчком останавливается для посадки нового пассажира. Провожаю глазами велосипедистку: та объезжает игровые аттракционы и детский картинг. Поравнявшись с оператором, говорю: «Я уже готов сойти», а он отмахивается, будто ему комплимент отпустили. Девушка устремляется в сторону «Спрута», минует «Серебряный твистер», палатку, где продают попкорн, и батутный комплекс. «Выпустите меня! – кричу. – Выпустите!» Стараюсь хранить беспечный вид, но все напрасно. Оператор чешет кончик носа и поплевывает.

Я сейчас в нижней точке, начинается очередной подъем. Велосипедистка жмет на педали, приближаясь к моему колесу обозрения. Останавливается, внимательно смотрит. Я продумываю, каким жестом обозначу на спуске свое присутствие, но ее уже как ветром сдуло.

Исчезла.

Выпускают меня где-то минут через пять.

Благодарю оператора за «великолепное» катание и одними губами добавляю: «Говнюк». Девушка из Мичигана уехала из луна-парка, нутром чую. Но на всякий случай проверить не мешает. Никаких признаков. Даже следов от шин не осталось.

– Спасибо, что присмотрел за моим братишкой, – говорю, а сам указываю на прореху в брезенте; Лесли кивает – мол, знаю, знаю. – О’кей, Арни, лошадке нужен отдых.

– Нет, моя лошадка не устала…

– Арни!

– Нет… нет!

– Скажи «спокойной ночи».

Обняв лошадь за шею, Арни принимается ее обцеловывать.

– Прекрати, Арни!

Хватаю его за руку и тащу вниз с помоста.

Купив ему каких-то тянучек, идем к выходу, и вдруг из репродуктора доносится:

– А ВОТ И ГИЛБЕРТ ГРЕЙП, ОН ЖЕ ГИБЛЫЙ ГРИБ!

Это Такер; никто его до сих пор не искупал в баке. Метров с пятидесяти показываю ему «фак».

– ДА ТЫ КРУТ, ГИБЛЫЙ ГРИБ! ТЫ РЕАЛЬНО КРУТ!

Арни заметался – не понимает, откуда доносится этот рев, прохожие на меня глазеют, а я на тот случай, если из укрытия за мной наблюдает красотка Бекки, вразвалочку направляюсь к Такеру. На буксире у меня Арни.

– К НАМ ИДЕТ МИСТЕР КРУТ! ОЙ-ОЙ-ОЙ, ВСЕ СО СТРАХУ МРУТ!

На доллар дают три мяча; протягиваю в кассу пятерку, это на пятнадцать бросков. Первые шесть – мимо. Собирается толпа. Той девушки пока не видно. Такер тараторит без умолку, изгаляется на все лады. Седьмой мяч запускаю прицельно в него. Такера окружает защитная металлическая сетка, но приятно уже то, что он шугается. Толпа раззадорилась и поделилась на два лагеря: одни требуют устроить Такеру купание в резервуаре, другие заступаются. Мячи с восьмого по одиннадцатый вообще летят черт-те куда. Двенадцатый попадает точно в цель, но Такер почему-то не проваливается в бак.

– ЭХ ТЫ, ХИЛЯТИК-ВОЛОСАТИК, СОВСЕМ, ВИДАТЬ, ЗАРЖАВЕЛ!

Дальше сносить такие унижения просто нельзя. Все кругом хохочут, а на меня вдруг накатила злость. Такер уже обгадил и мою фамилию вместе с именем, и длинные волосы, и проржавевший пикап. В других обстоятельствах можно было бы наплевать, но не при таком раскладе, не сегодня, не сейчас. Тринадцатый мяч выскальзывает у меня из пальцев. Наклоняюсь, чтобы его подобрать, но тут Арни ныряет под заграждение и мчится прямиком к стенду. Такер это видит, но даже не успевает привстать: Арни бьет кулаком по красному диску, срабатывает пружинный механизм, днище под сиденьем из тракторной шины проваливается, и Такер плюхается в воду. Народ гогочет.

Арни Грейп на свой манер вышел победителем.

В награду мой умственно отсталый брат получает от меня молочный коктейль в «Сливочной мечте». Едем домой. Он сразу заваливается спать – лошадки его укатали. Я лежу в постели неудовлетворенный, как будто получил отлуп, и думаю о той девушке из Мичигана. Картинка складывается идеально. А покамест обслужил себя сам и воспользовался старым носком, чтобы не оставлять следов.