Текст книги "Большая игра"

Как смогли убедиться русские за следующую четверть столетия, запугать черкесов только выспренними речами не удалось. Горцы продолжали сопротивляться, даже когда прочие кавказские народы покорились русским. Но в одном русский генерал был прав – среди черкесов действительно находились англичане. Один из них, Джеймс Лонгворт, специальный корреспондент сочувствовавшей делу черкесов газеты «Таймс», прибыл удостовериться, что горцы преуспевают против русских в этой борьбе Давида с Голиафом. Его товарищ Джеймс Белл тоже симпатизировал черкесам[68]68
  На русском языке опубликованы дневниковые записи Д. Белла о «черкесском сидении»: Белл Д. Дневник пребывания в Черкесии в 1837, 1838, 1839 гг. // Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов XIII–XIX вв. Нальчик: Эльбрус, 1974 (см. также полное двухтомное издание – Нальчик: Эль-Фа, 2007).


[Закрыть]. Именно он, поддавшись на уговоры Уркварта, арендовал «Виксен» и принял на борт оружие. Белл, подобно Лонгворту, подхватил брошенную русскими перчатку, вызвался выступить очевидцем этой войны и попытаться удержать ее в заголовках газет на родине. Разумеется, он беспокоился за судьбу своего судна и груза и пытался вернуть арестованную собственность.

За месяцы, проведенные с местными моджахедами под самым носом у русских, эти двое смогли убедиться в исключительном благоговении черкесов перед «Дауд-беем», как они именовали Дэвида Уркварта. Когда более двух лет назад тот высадился на их побережье, черкесы жили разрозненно и не имели общей власти. Чтобы организовать и координировать их сопротивление, Уркварт немедленно занялся созданием центрального командования, а еще написал для них декларацию независимости, которая, по его заверениям, разошлась по всей Европе. Со своей стороны Лонгворт и Белл, дожидавшиеся реакции британского правительства на захват «Виксена» и заявления Санкт-Петербурга о присоединении Черкесии, могли предложить черкесам поддержку и советы. Им выпал случай воочию наблюдать за несколькими сражениями, и Лонгворт отправлял репортажи в свою газету, тем самым продолжая привлекать внимание общественности к участи черкесов.

Сначала, пока бои велись в пограничье, русские пытались сломить сопротивление горцев силами казацкой конницы. Однако, имея за спиной вековой опыт войны в горах и лесах, а также прекрасно зная местность, черкесы показали себя отменными противниками русских. Они были лучше обеспечены и вооружены, чем казаки, и почти не уступали тем в умении и жестокости. В результате русским командирам пришлось крепко задуматься. Следующим шагом стало применение пехоты при поддержке артиллерии, а казакам поручили охранять фланги армии, которая осторожно продвигалась по вражеской территории, разрушая селения и уничтожая урожай.

После отчаянных попыток прорвать русские ряды, когда, как рассказывал Лонгворт, «лучшие и самые смелые воины становились жертвой собственного безрассудства», черкесы также сменили тактику. Вместо того чтобы искать встречи с русскими лицом к лицу, они научились заманивать врага в искусно устроенные засады, нападать неизвестно откуда на своих резвых лошадях и стремительно исчезать. После этого русские стали использовать крупную картечь, предшественницу шрапнели. «Их пушки, – жаловался Лонгворту один черкес, – теперь не палят ядрами, которые обычно пролетали у нас над головами… Ныне этих ядер тысячи, и они разрывают и уничтожают все вокруг». Вот если бы, грезилось ему, англичане снабдили черкесов таким же оружием, русские войска «не удержали бы строй, а когда рассеялись, наша конница сотворила бы с ними все, что захотела, как случалось раньше».

Сопротивление на Кавказе, как стало понятно англичанам, не ограничивалось Черкесией. За горами на востоке, на каспийском побережье Кавказа, яростная схватка с русскими шла в Дагестане, где горцев возглавлял мусульманский имам Шамиль, пользовавшийся всеобщим уважением гений партизанской тактики. Впрочем, Дагестан был далеко, там не оказалось ни своего пропагандиста вроде Уркварта, ни своего Лонгворта с газетными репортажами, поэтому тамошняя война осталась незамеченной в Европе. При этом, пусть англичане не слышали о Шамиле, царские генералы хорошо знали имама, против которого, казалось, бессильны все обычные военные приемы. Понадобилось свыше двадцати лет непрерывных боевых действий, прежде чем Шамиль потерпел поражение, и еще пять лет, прежде чем было подавлено сопротивление черкесских племен. Эта кампания чрезвычайно дорого обошлась России – как по финансовым расходам, так и по потерям, зато она вдохновила на творчество ряд ведущих русских писателей и поэтов, включая Пушкина, Лермонтова и Толстого. Правда, до всего этого было еще очень далеко в ту пору, когда Лонгворт и Белл ждали сообщений из Лондона об исходе дела «Виксена».

Когда новости наконец-то поступили (в форме вырезок из газеты «Таймс»), оба англичанина испытали глубокое разочарование. Британское правительство не пожелало раздувать из-за захвата судна скандал, чреватый риском полноценной войны с Россией. К ярости русофобов, Пальмерстон рассудил так: возможно, Черкесия русским пока не принадлежит, но порт Суджук-кале, где арестовали судно, всяко на их территории. Между тем Уркварту велели вернуться в Лондон и там его уволили из министерства за прямое участие в конфронтации между двумя державами, официально союзными друг другу. Никто из влиятельных друзей Уркварта за него не заступился, а король Вильгельм IV за месяц до того умер от болезни. Однако Уркварт не смирился и принялся публично очернять Пальмерстона, утверждая, что того подкупили русским золотом. Он даже пытался добиться отставки министра иностранных дел за предательство, но из этого ничего не вышло.

Новости о малодушии Великобритании поставили Лонгворта с Беллом в крайне затруднительное положение. Они-то непрестанно заверяли своих хозяев-черкесов в скорой поддержке самой могущественной державы мира, будучи, по-видимому, искренне в том убеждены. Решение Пальмерстона стало тяжким ударом для Белла, которому пришлось расстаться со всякой надеждой вырвать арестованное судно из русских рук. Оба англичанина засобирались домой, понимая, что в Черкесии они многого не добьются, но обещали своим кавказским друзьям продолжить борьбу за их свободу. По возвращении в Англию оба опубликовали подробные отчеты о своих приключениях и опыте общения с местными моджахедами. А Уркварт, которому нерешительность Пальмерстона помешала вызвать прямое столкновение Великобритании с Россией, со свежими силами принялся раздувать пламя русофобии – и одновременно организовал контрабандные поставки оружия для черкесов. Джон Бэддли[69]69
  Тж. Баддели; британский путешественник, член Королевского географического общества, многие годы работал в России, автор ряда книг о Сибири, русском Дальнем Востоке и Кавказе.


[Закрыть] в своей классической работе «Завоевание Кавказа русскими» (1908), в значительной степени связывал успехи черкесов «с этими усилиями», не преминув обвинить Уркварта и его сторонников в затягивании войны, которую черкесы ни при каких условиях не могли бы выиграть, и внушении горцам ложных надежд на поддержку Англии.

Уркварт впоследствии избрался в парламент, где продолжал свою кампанию против Пальмерстона и предпринимал попытки сместить министра с должности за предательство, а также не унимался в своей антирусской деятельности. Но постепенно его увлекли другие дела, и в конце концов слабое здоровье заставило Уркварта перебраться в швейцарские Альпы. Как главный русофоб того времени, он многое сделал для того, чтобы восстановить британское общественное мнение против Санкт-Петербурга и углубить растущую пропасть между двумя державами. Современные советские историки, что неудивительно, возлагают определенную вину за нынешние проблемы Кавказа на британское вмешательство и даже утверждают, что имам Шамиль был британским агентом. Разумеется, сопротивление, которое русские встретили на Кавказе, удержало их от дальнейшей военной экспансии и на протяжении нескольких лет препятствовало осуществлению честолюбивых устремлений в остальной Азии. Потому-то, благодаря Уркварту и его друзьям, Кавказ стал частью поля Большой игры.

* * *

Несмотря на обвинения Уркварта, Пальмерстон ни в коей мере не являлся ставленником и наймитом Санкт-Петербурга. Он разделял подозрения Уркварта относительно намерений русских, но был далек от убеждения, что русские представляют угрозу интересам Великобритании. Главным источником этой уверенности был лорд Дарэм, тогдашний английский посол в Санкт-Петербурге. Дарэм твердил, что мнимая военная мощь России носит сугубо оборонительный характер и что царь Николай находится не в том положении, чтобы потворствовать собственным тайным экспансионистским мечтаниям. Иностранные авантюры требовали огромных ресурсов, которыми, как точно знал Дарэм от своих агентов в Санкт-Петербурге, Россия попросту не располагала. «Мощь России сильно преувеличивают», – писал Дарэм в марте 1836 года в одном из донесений (позднее Пальмерстон охарактеризовал этот документ как одно из самых блестящих донесений, когда-либо полученных Министерством иностранных дел). «Ни в чем нет преимущества, каковое не уравновешивалось бы соответствующей слабостью… Фактически сила России носит исключительно оборонительный характер. Укрытая неприступной крепостью, доставшейся ей от природы, и привыкшая полагаться на свои климат и пустыни, Россия непобедима, в чем убедился на собственном опыте Наполеон».

Но не все в Министерстве иностранных дел были, подобно Дарэму, убеждены в неспособности России к агрессивным действиям. К числу тех, кто разделял опасения Уркварта, но не одобрял его методов, принадлежали британский посол в Константинополе лорд Понсонби и сэр Джон Макнил, вновь назначенный посланник в Тегеране, которому довелось, по пути к месту нового назначения, добираться вместе с Урквартом до самой столицы Османской империи. Макнил давно подвизался в Персии, несколько лет прослужил в Тегеране под руководством сэра Джона Киннейра и наблюдал, как растет влияние России в ущерб британским интересам. Русские всерьез подозревали, что он причастен к гибели несчастного Грибоедова, когда посольство России восемь лет назад атаковала обезумевшая толпа (никаких доказательств этому не нашлось). Человек изрядных способностей и немалого честолюбия, Макнил впервые прибыл в Тегеран в качестве врача дипломатической миссии, но быстро доказал, что обладает большим дипломатическим потенциалом.

Дожидаясь своего назначения в качестве посланника, Макнил написал книгу, в которой подробно излагал территориальные притязания России на Европу и Азию со времен Петра Первого. Опубликованная по настоянию Пальмерстона анонимно, книга вышла в 1836 году под названием «Развитие и нынешнее положение России на Востоке», причем долгое время была наиболее фундированным текстом, посвященным Большой игре. К книге прилагалась большая складная карта, которая наглядно показывала пугающее расширение русских владений за предыдущие полтора столетия. Карту дополняла сводка о приросте численности населения России в результате этих аннексий и других приобретений. Со вступления на престол Петра число подданных русского царя возросло почти в четыре раза – с 15 миллионов до 58 миллионов человек. В то же самое время русские границы придвинулись на 500 миль к Константинополю и на 1000 миль к Тегерану. В Европе русские приобретения за счет Швеции были больше территории этой некогда могущественной державы, а приобретения за счет Польши по площади почти равнялись территории всей Австрийской империи. Разумеется, эти сведения разительно противоречили той картине чисто оборонительной политики России, которую рисовал лорд Дарэм из Санкт-Петербурга.

«Любая часть этих обширных приобретений, – писал Макнил, – сделана вопреки мнению, желаниям и интересам Великобритании. Расчленение Швеции, раздел Польши, захват турецких провинций и тех земель, что были отделены от Персии, – все это случилось против британских интересов». Русские, добавлял посланник, добились всего хитростью, достигая целей «последовательными вторжениями, ни одно из которых не казалось достаточно важным, чтобы из-за него разрывать дружественные отношения с великими державами Европы». Эта характеристика в грядущие годы будет вновь и вновь применяться к деяниям Санкт-Петербурга в Центральной Азии.

Следующими двумя целями России, предсказывал Макнил, должны стать «недужные близнецы», то есть Персидская и Османская империи, ни одна из которых не в состоянии отразить решительное наступление царской армии. Если Турция покорится Санкт-Петербургу, это станет серьезным ударом по интересам Великобритании в Европе и на Средиземном море, тогда как оккупация Россией Персии способна окончательно решить судьбу Индии. С этим мрачным прогнозом соглашались многие ведущие стратеги тех дней, не говоря уже о записных русофобах и прессе. Все считали, что следующий шаг России вот-вот состоится, и только жребий решит, будет он направлен против Турции или против Персии.

Прибыв к месту назначения, Макнил обнаружил, что влияние России при дворе шаха даже сделалось сильнее, чем было до его отъезда в Лондон. В лице графа Симонича, боевого генерала русской армии, а ныне полномочного министра Санкт-Петербурга в Тегеране, он нашел грозного и не слишком щепетильного в выборе средств противника. Впрочем, Макнил, сам далеко не новичок в политических интригах, был решительно настроен сделать все возможное, чтобы расстроить игру царя Николая. Между тем вскоре после его прибытия в Персию русские принялись скрытно перемещать войска в сторону Герата и Кабула – двух основных ворот в Британскую Индию. Большая игра была близка к тому, чтобы вступить в новую и более опасную фазу.

Глава 13. Таинственный Виткевич

Осенью 1837 года, путешествуя по отдаленным приграничным областям Персии, некий молодой английский младший офицер поразился до глубины души, разглядев в степи отряд казаков в форменных мундирах, движущийся к афганской границе. Было совершенно ясно, что они надеются проникнуть в страну незамеченными: когда офицер нагнал их на бивуаке у ручья, о причинах своего нахождения в этих диких местах они отвечали уклончиво и неохотно. Лейтенанту Генри Роулинсону, политическому советнику службы сэра Джона Макнила в Тегеране, стало понятно, что казаки пришли сюда не с благими намерениями, – но вот с какими, этого он точно сказать не мог.

«Ими командовал, – писал Роулинсон, – стройный молодой человек с очень светлой кожей и очень живым взглядом ярких глаз». Когда англичанин подъехал ближе и вежливо откозырял, русский встал и поклонился, однако ничего не сказал, явно ожидая, что гость заговорит первым. Роулинсон сначала обратился к нему по-французски – этим языком чаще всего пользовались европейцы на Востоке, но русский лишь покачал головой. Роулинсон попробовал заговорить по-английски, а затем и по-персидски, но все безуспешно. Наконец русский заговорил на тюркском, который Роулинсон знал поверхностно. «Я понимал достаточно, – писал он позднее, – чтобы вести простой разговор, но не в той степени, чтобы всецело удовлетворить свое любопытство. Очевидно, что именно этого добивался мой собеседник».

Русский сказал Роулинсону, что везет подарки царя Николая новому шаху Персии, который только что унаследовал трон покойного отца после семейной борьбы за власть. Это звучало довольно правдоподобно, поскольку до ставки шаха было не дольше дневного перехода: персы выступили всей армией на осаду Герат. Вообще-то и сам Роулинсон направлялся в ставку шаха с посланием от Макнила. Однако рассказ русского офицера англичанина не убедил; он подозревал, что тот со своим отрядом, скорее всего, направляется в Кабул. Если дело в действительности обстоит ровно так, то в Лондоне и в Калькутте, воспринимавших Афганистан как неотъемлемую часть сферы британских интересов, поднимется переполох – это Роулинсон отчетливо осознавал. Ведь граф Симонич уже начал вмешиваться во внутренние дела страны, используя шаха как прикрытие. В Тегеране ни для кого не было секретом, что именно русский посол уговаривал шаха двинуться на Герат и вырвать город из рук Камрана, исполнив давнишнюю мечту персов. При этом Макнила граф заверял, что делает все, что в его силах, чтобы удержать шаха от военных действий.

Выкурив с казаками и их офицером пару трубок, Роулинсон распрощался и поспешил своей дорогой, но твердо решил выяснить, куда на самом деле русские направляются. Добравшись вечером того же дня до ставки шаха, Роулинсон незамедлительно попросил о встрече с монархом, и его провели в шахский шатер. Он поведал о встрече с русскими, которые якобы везли шаху царские дары. «Подарки для меня?» – воскликнул изумленный шах и заверил Роулинсона, что упомянутые дары предназначаются не ему, а Досту Мухаммеду в Кабуле. По просьбе Симонича, признал персидский правитель, он разрешил казакам беспрепятственно пересечь свои владения. Вот тебе и якобы правдивый ответ русского офицера! Роулинсон сообразил, что добыл сведения необычайной важности, которые следует как можно скорее передать в Тегеран.

Тут и русский отряд прибыл в ставку шаха, не подозревая, что Роулинсон раскрыл их легенду. Обратившись к Роулинсону на великолепном французском, русский офицер представился капитаном Яном (Иваном) Виткевичем из оренбургского гарнизона, извинился за прежнюю холодность и уклончивость и пояснил, что счел неблагоразумным чрезмерно откровенничать с чужестранцем, которого встретил посреди пустыне. Он попытался загладить оплошность, проявляя к англичанину особую сердечность. Эта случайная встреча в сердце страны на поле Большой игры стала первой из множества подобных между игроками с обеих сторон. В целом Игра велась скрытно, противники лично встречались крайне редко, если встречались вообще. Однако данная встреча состоялась и имела непредвиденные, далеко идущие последствия, ибо она помогла предотвратить одну из жутчайших катастроф, когда-либо постигавших британскую армию.

Чтобы попасть в ставку шаха, лейтенант Роулинсон преодолел 700 миль от Тегерана за почти рекордное время – 150 часов. Теперь, двигаясь сутки напролет, ему предстояло совершить путь в обратном направлении и добраться со своими новостями до британской миссии к 1 ноября. Когда предупреждение Макнила о том, что русские начали действовать, попало в Лондон и Калькутту, все ужасно перепугались. Дело было не только в том, что антирусские настроения в столицах и без того достигли наивысшего накала; страх внушило известие, что за походом шаха на Герат стоит Симонич. Если Герат окажется в руках персов, русские получат важный и опасный плацдарм в западном Афганистане. Вдобавок случайное открытие Роулинсона показало, что интересы Санкт-Петербурга в Афганистане не ограничиваются одним Гератом, что звучало угрожающе само по себе. Неожиданно опасности подвергся и Кабул. Если общение Виткевича с Достом Мухаммедом будет успешным, русские смогут одним броским маневром одолеть барьер из пустынь, гор и враждебных племен, лежащий между ними и Британской Индией.

Впрочем, власти в Лондоне и Калькутте могли успокаивать себя минимум одним доводом, за неимением прочих. Скорее по счастливой случайности, нежели по чьему-то предвидению, именно тогда в их распоряжении очутился исключительно способный человек. Если кто и мог противостоять капитану Виткевичу вплоть до расстройства русской игры (что и требовалось), то таким человеком был капитан Александр Бернс, находившийся в Кабуле при дворе Доста Мухаммеда.

* * *

Со времен падения великой империи Дуррани, основанной Ахмад-шахом в середине XVIII столетия, Афганистан сотрясала насыщенная и беспрерывная схватка за власть. Камран во всеуслышание поклялся восстановить владения своей семьи, свергнув Доста Мухаммеда в Кабуле, а персы, как мы видели, предприняли попытку вернуть некогда утраченную восточную провинцию. В обмен на Герат шах даже предложил помочь Камрану свергнуть Доста Мухаммеда и освободить афганский трон, но его предложение было отвергнуто. Со своей стороны Дост Мухаммед заявил, что не только вернет Афганистану былую славу и величие, но и незамедлительно отнимет у Ранджита Сингха богатую плодородную провинцию Пешавар, которую тот захватил, пока афганцы занимались другими делами. Несмотря на предупреждение Бернса – мол, англичане связаны с Ранджитом Сингхом договором о помощи, – Дост Мухаммед продолжал рассчитывать на их поддержку в грядущем столкновении.

Возможно, учитывая все вышеизложенное, в октябре 1835 года Дост Мухаммед и сделал русским секретное предложение, оставшееся неизвестным англичанам. Царь Николай, чье беспокойство по поводу действий англичан в Афганистане, не говоря уже о прочих регионах Центральной Азии, неумолимо нарастало, немедленно отправил в Кабул Виткевича. Тот должен был выяснить, что конкретно предлагает Дост Мухаммед, и установить с ним дружеские связи. Тем временем Дост Мухаммед узнал, что в Индию назначен новый генерал-губернатор, лорд Окленд, и поспешил обратиться к нему с просьбой помочь в возвращении Пешавара. Но Камран и Дост Мухаммед были не единственными претендентами на власть в Афганистане. В изгнании в Британской Индии укрывался бывший шах Шуджа, который плел из Ладхианы бесконечные интриги против Доста Мухаммеда, отобравшего у него трон. Правда, его шансы вернуться к власти выглядели неутешительными, ибо незадолго до того он потерпел сокрушительное поражение от Доста Мухаммеда, когда сам лично возглавил 22-тысячную армию вторжения, наступавшую на Кандагар. Как говорили, Шуджа бежал с поля битвы одним из первых.

Такова, если коротко, была ситуация, когда 20 сентября 1837 года Бернс с триумфом вернулся в Кабул. Дост Мухаммед искренне обрадовался возвращению старого друга: Бернса усадили на слона и довезли до отведенных ему покоев в величественной крепости Бала-Хиссар неподалеку от дворца Дост Мухаммеда. Впрочем, афганский владыка стремился, как только позволит дипломатический этикет, заняться серьезными делами. Его заботила не столько торговля, сколько политика, а важнее всего было дело, которого так опасалось руководство Ост-Индской компании. Дост Мухаммед уже знал, в отличие от Бернса, что Виткевич с казаками выдвинулся в путь. Правитель больше желал союза с англичанами, своими ближайшими соседями, чем с русскими, жившими слишком далеко, чтобы из сотрудничества с ними можно было извлечь практическую пользу; с другой стороны, англичане медлили с предоставлением помощи, в которой Дост Мухаммед отчаянно нуждался, а прибытие русских могло развеять их сомнения. В любом случае стратегия, как это заведено у владык, сводилась к тому, что все средства хороши для достижения цели.

Между тем с возвращением Бернса в Кабул в историю событий вступил новый персонаж – довольно любопытная личность по имени Чарльз Мессон, скиталец-антиквар, увлеченный историей Центральной Азии: он несколько лет странствовал по Персии и Афганистану в поисках монет и прочих древностей. Передвигаясь обычно пешком, временами без денег и в лохмотьях, он изучил те края до степени, неведомой прочим европейцам. Мессон представлялся американцем из Кентукки, но, как выяснил британский политический агент в Ладхиане капитан Клод Уэйд, он был вовсе не американцем, а дезертиром из армии Ост-Индской компании, и звали его на самом деле Джеймс Льюис. Летом 1833 года он прибыл в афганскую столицу и поселился в армянском квартале, неподалеку от крепости Бала-Хиссар.

В ту пору Ост-Индская компания использовала сеть агентов, известных под прозвищем «поставщиков новостей» (часто это были торговцы-индусы), чтобы получать разведывательную информацию по политическим и экономическим вопросам из отдаленных областей, где не было европейских представителей. Сведения, добытые таким способом, редко представляли какую-либо ценность, поскольку большей частью сводились к непроверенным базарным слухам. Но когда Уэйду донесли, что в Кабуле поселился Чарльз Мессон, капитан сразу понял, что тот может стать ценным поставщиком новостей из жизненно важного региона. Уэйд знал Мессона как человека трезвомыслящего, способного отсеивать правду от нелепых слухов. Беда была в том, что дезертирство из рядов вооруженных сил компании каралось смертным приговором. Пришлось договориться, что Мессона официально помилуют и даже будут начислять небольшое жалованье, если он согласится регулярно поставлять новости из Кабула, одновременно продолжая свои археологические и исторические изыскания.

Быть может, между двумя англичанами проявилась своеобразная ревность, или причина заключалась в чем-то другом, – остается лишь гадать; так или иначе, Мессон, похоже, сильно невзлюбил Бернса. В книге, написанной после смерти соперника, Мессон обвинял того во всех промахах. Возможно, антипатия была взаимной, ведь Бернс не мог не знать, что Мессон дезертировал из армии компании. Столь чувствительный человек, как Мессон, вполне мог ощутить неодобрительное отношение к себе. В своем отчете о собственной миссии Бернс упоминал Мессона вскользь, хотя в те критические недели эти двое должны были проводить вместе немало времени. В итоге же вышло так, что последнее слово осталось за Мессоном.

Была критика Мессона в адрес Бернса справедливой или нет, их миссия с самого начала оказалась обреченной на провал. Лорд Окленд решительно отказывался вести какие-либо дела с Достом Мухаммедом, так как опасался вызвать недовольство Ранджита Сингха. При выборе между двумя владыками предпочтение следовало отдавать последнему. Англичане уже отговорили Ранджита Сингха от захвата части Синда, и теперь пытаться убедить его вернуть Пешавар заклятому врагу Досту Мухаммеду было бесполезно и даже опасно. Бернс предложил компромисс: тайно пообещать Досту Мухаммеду Пешавар после кончины Ранджита Сингха, ждать которой оставалось, судя по всему, недолго. Но это предложение отверг генерал-губернатор, принципиально возражавший против подобных сделок. Не одобрили и желание Доста Мухаммеда в обмен на возвращение Пешавара отправить одного из его собственных сыновей ко двору Ранджита Сингха в качестве дипломатического заложника, хотя такая практика на Востоке встречалась довольно широко.

20 января 1838 года после длительных переговоров генерал-губернатор лично написал Досту Мухаммеду письмо, в котором рассеял любые остававшиеся у того надежды использовать англичан для давления на Ранджита Сингха, а также посоветовал отказаться от всяких мыслей о возвращении Пешавара. Взамен лорд Окленд предложил помириться с правителем сикхов. «В силу благородства своего характера, – писал генерал-губернатор, – и в силу его приверженности давнему союзу с британским правительством махараджа Ранджит Сингх согласился с моим пожеланием прекратить распри и установить всеобщее перемирие, если вы примете менее ошибочное отношение к его поступкам». Едва ли что-то иное могло прозвучать более оскорбительно – или сильнее уязвить гордость Доста Мухаммеда. Правда, худшее было впереди.

Лорд Окленд уже знал, что в Кабул направляется капитан Виткевич (фактически тот только что прибыл в город), и потому счел нужным предупредить афганского правителя: если тот вздумает вести какие-то дела с русскими без личного предварительного одобрения генерал-губернатора, англичане не будут считать себя связанными какими-либо обязательствами по сдерживанию Ранджита Сингха. На случай, если содержание письма не поймут однозначно, бедолаге Бернсу предстояло разъяснить все Досту Мухаммеду устно. Если тот вступит в союз с русскими или с любой другой державой, которая рассматривается как враждебная британским интересам, тогда его силой свергнут с трона. Когда содержание письма огласили в Кабуле, афганцы преисполнились возмущения. Бернс и сам досадовал на бескомпромиссный тон послания, фактически выбивавший почву у него из-под ног. Обращаясь к Досту Мухаммеду как к непослушному школьнику и указывая ему, с кем можно иметь дело, а с кем нет, лорд Окленд сулил в награду разве что туманные обещания доброй воли англичан. Несмотря на обуявший его гнев, Дост Мухаммед сумел сдержаться, до сих пор рассчитывая, видимо, склонить англичан на свою сторону. В конце концов, он держал в рукаве еще одну карту – русскую.

* * *

Будучи по происхождению человеком совсем иного круга, капитан Ян Виткевич обладал тем не менее многими личными качествами, которые объединяли его с Бернсом, Роулинсоном и Конолли. Рожденный в аристократической литовской семье, он еще студентом оказался вовлечен в антироссийское движение сопротивления в Польше. Смертной казни избежал благодаря юному возрасту, но в 17 лет был сослан в Сибирь[70]70
  Так у автора; на самом деле Я. В. Виткевич начал службу в Орской крепости под Оренбургом, на границе казахских степей.


[Закрыть] рядовым солдатом. Чтобы заполнить хоть чем-то полезным долгие и скучные месяцы службы, он взялся за изучение языков Центральной Азии, и очень скоро его лингвистические и прочие способности привлекли внимание старших офицеров оренбургского гарнизона. Виткевича со временем произвели в лейтенанты и активно привлекали к сбору разведывательных сведений среди мусульманских племен в приграничных районах. Наконец, русский главнокомандующий в Оренбурге генерал Перовский забрал его в свой личный штаб и гордо заявлял, что бывший революционер Виткевич знает о здешних местах больше любого другого офицера.

Когда подоспела пора выбирать эмиссара для деликатной миссии по доставке в Кабул царских даров и ответа на письмо Доста Мухаммеда, вряд ли возникли затруднения с кандидатурой. После встречи в Санкт-Петербурге с министром иностранных дел графом Нессельроде и получения инструкций Виткевич отправился в Тегеран, где Симонич поделился с ним свежайшими новостями. Его пребывание в Тегеране было настолько засекречено, что даже сэр Джон Макнил, внимательно следивший за всеми действиями русских в городе, ничего и не узнал. Только по несчастной случайности Роулинсон наткнулся на русского офицера с казачьим отрядом и поднял тревогу. В результате, по словам одного русского историка, отряду пришлось отбивать нападения местных кочевников, которых, как утверждается, науськали англичане. Впрочем, никаких доказательств не приводится. Как бы то ни было, когда Виткевич в канун Рождества 1837 года прибыл в Кабул, английский соперник, Александр Бернс, встретил его в высшей степени доброжелательно, в классическом духе Большой игры. Видимо, желая познакомиться поближе и составить личное мнение, Бернс немедленно пригласил русского присоединиться к рождественскому ужину.

Виткевич произвел хорошее впечатление на Бернса, который нашел его «вполне достойным джентльменом, приятным, умным и хорошо осведомленным». В дополнение к языкам Центральной Азии русский бегло говорил по-турецки, по-персидски и по-французски. Бернс был несколько удивлен, узнав, что Виткевич уже трижды побывал в Бухаре, тогда как сам он добрался туда лишь однажды. В общем, у них нашлось много тем для беседы, помимо того деликатного вопроса, из-за которого они оба очутились в Кабуле. Судьба сложилась так, что эта встреча оказалась единственной, хотя при более счастливых обстоятельствах Бернсу явно хотелось бы почаще видеться со столь необыкновенным человеком. Но, как он объяснял, это было невозможно, «иначе относительное положение двух наших стран в этой части Азии истолкуют неверно». Вместо того оба соперника за внимание Доста Мухаммеда в грядущие критические недели внимательно следили друг за другом.