Текст книги "Кража"

11

Этот закоулок знаком мне, как штанины собственных пижамных штанов, и на ухоженный газон Жан-Поля я въехал с полным сознанием того, что сейчас будет: не успею я заглушить мотор, как соседи уже позвонят моему патрону.

Я прожил изрядный кусок жизни в Орчард-Корт, знаменитым художником, идиотом, одуревшим от любви. Сюда я привез свою жену. Я построил ей башню, башню для медитаций, черт побери, и потрясающий шалаш, о каком мальчишка может только мечтать и никогда не увидит наяву, – прямо на дереве, три площадки, две лесенки, спрятанные в ветвях славного старого палисандра, его роскошные фиолетовые лепестки, опавшие два месяца назад, теперь гнили – о печаль! – на темно-серой крыше. В те дни я был другим человеком, таким наивным, что полиция с адвокатами ухитрились превратить мои картины в «общее имущество супругов», то есть отнять их у меня. Теперь холсты хранились здесь, работа всей моей жизни, которой, как «суд постановил», истица может распоряжаться по собственному усмотрению.

В машине уместились только краски и холсты, и отнюдь не случайно мой громадный шедевр с алым ализарином лежал сверху. Я снял чехол и набросился с гвоздодером на ящик. Гвозди из нержавейки визжали, как жертвы маньяка. В павильоне возле бассейна уже трезвонил телефон.

Я подергал Хью за ухо, чтобы вытащить его из машины – сначала он извивался, потом дошло: постановление там суда или не постановление, а в его же интересах побыстрее раскатать это полотно на лужайке нашего мецената.

Жан-Поль – бессердечное дерьмо, но его похоть к искусству не знает себе равных, и хотя его глаз не назовешь сколько-нибудь просвещенным, он легко приходит в возбуждение, отчего и накупил много всякого дерьма и подчас побивал рекорды аукционов. Да, я нанес ущерб его «скромному домику» и внес разлад в Землю Обетованную, воровал удобрение и по всякому обманывал его, но все будет прощено и забыто, если, бросив взгляд на свою лужайку, он хоть капельку поймет, что я такое сделал. Тогда из кучи жидкого навоза он тут же обратится в нечто блестящее и переливающееся.

От вечерних облаков на подготовленные мной декорации ложилась розовая дымка – не беда. Картина с легкостью поглощала и розовый свет, и чересчур аккуратный газон, и скрытый бассейн и все зло, которое они воплощали. Гоночный болид, цел, сколько ни бей. И с нетерпением дожидаясь выхода своего патрона, с какой самоуверенностью покачивался я на пятках рядом с несчастным запуганным Хью, а у того сопли текли и рот расползся в усмешке – сейчас дерьмо запихают, – застывшая гримаса надежды и страха, и оба мы предвкушали появление идеального пробора, волосы убраны со лба и уложены феном, чтобы для льстеца – ох, и подлецом же был я в свое время! – проступило безошибочное сходство Жан-Поля с Дж. Ф.К.[28]28
  Джон Фицджеральд Кеннеди (1917–1963) – 35-й президент США (1961–1963), считался эталоном мужской элегантности.


[Закрыть]

План битвы казался безукоризненным – автомобиль на лужайке, телефон в домике у бассейна, картина выложена как надо, и вот уже лицо моего патрона мелькнуло в окне кабинета.

Но то было не его лицо. Господи, я не сразу ее узнал – истицу, соседку Жан-Поля, женщину, которую я имел вдоль и поперек во все отверстия, прижимал к себе ночью, прекраснейшее создание на всем белом свете. Вот она, мать моего сына, ханжески поджатые губы, острый недоверчивый носик, недешевый загар, а самую дорогостоящую деталь, ее туфли, отсюда не видно. Лишь на секунду мелькнула она за окном, и Хью, завизжав, бросился к машине и захлопнул за собой дверь.

Бомба тикала. Я ждал Жан-Поля. Он не замедлил явиться и заглотнуть наживку – я это почувствовал и через пару минут подсек его: вот он выходит ко мне, мой патрон, в чересчур узких плавках, торчат гладкие загорелые ноги, сверху вязаный из хлопковых нитей свитер, темные очки в руках. Выйдя на лужайку, он не стал тратить время на приветствия, но сразу направился к картине, покружил со всех сторон, пристально ее разглядывая, – обычный блеф коллекционера. Сколько я уже имел дело с Жан-Полем, так что могу вам сказать, о чем он думал на самом деле, трепыхая крыльями солнечных очков «Рэй-Бэн»: «Что это за хрень? За сколько я сумею ее заполучить?»

– Штуку, – предложил он. – Наличными. Прямо сейчас.

Я знал, что он на крючке, знал со всей очевидностью, сан-суси,[29]29
  San souci (фр.) – без забот.


[Закрыть] если говорить по-французски, сан, блядь, вопросов, так что молча принялся сворачивать холст. Отсоси, мысленно предложил я ему. Штуку, блядь, ara!

– Полно, друг, – гнул он свое. – Ты же знаешь, что будет на аукционе.

Только дурак торгуется с мясником, а он еще назвал меня «другом», выдав свое желание, и появление полиции – забился в тике проблесковый маячок, спеша на подмогу в Орчард-Корт, – нисколько не помогло ему.

Хью распростерся на полу нашего автомобиля. Полицейский припарковался рядом и, как я заметил, запер дверцу. И тут мой малыш, мой здоровый, крепкий восьмилетний сынишка выскочил из дома Жан-Поля. С ужасным криком, подобным карканью вороны или реву осла, он бросился на меня, маленький злобный паршивец, неистовый, с острыми локтями, коленками, прекрасный. Обвил руками мою шею, и тут я разглядел его лицо – он рыдал, – а посреди всего этого Жан-Поль, подлый лицемер, совал мне две тысячи, и коп уже направлялся ко мне с решимостью на харе, и тогда Хью, благослови его боже, выскочил из машины, помчался, пригнувшись к земле, бесшумный и проворный, как вомбат в ночи. Коп был немолод и не слишком храбр с виду, он громко завопил, когда Хью налетел на него сбоку, и оба они покатились по земле к дороге.

– Я дам тебе пять, – сказал Жан-Поль, – и оплачу адвоката.

От моего сына пахло хлором и кетчупом. Высокий и широкоплечий, грудь колесом, тяжеленькие ручки и ножки крепко обхватили мою голову. Я поцеловал его в плечо, уронил себе на лоб прядь легких, шелковистых волос.

– Не уходи, папа, – просил он.

– Ты дашь мне десятку, – сказал я Жан-Полю. – Наличными. И угомонишь копа. Только так – или забудь.

Жан-Поль скрылся в доме. Я заглянул в серьезные карие глаза сына и утер слезу с веснушчатой, как у всех Мясников, щеки.

– Я не виноват, – сказал я. – Ты же знаешь. – Господи, почему, почему наши дети должны нести это бремя?

Жан-Поль вынырнул со знакомым мне конвертом в руках. Не впервые он приоткрывал свою тайну: пачки сотенных, приклеенные снизу к кухонным ящикам.

– Сосчитай, – предложил он.

– Иди на хуй.

Он приволок также стакан виски, и я еще подумал: вот дурачок, неужели думает подкупить полисмена всего лишь стаканчиком. До такой степени я был убежден в его наивности, что хотя вся сцена разыгралась на моих глазах, я не сразу понял ее значение. Жан-Поль приказал Хью встать и отойти, а когда полисмен приподнялся с земли, выплеснул на него скотч.

– Вы пьяны! – заявил он. – Да как вы посмели?

Еще что-то происходило, не знаю, что отвечал полисмен, потом бедолага умывался под садовым краном, а я пока что учил сына, как правильно сворачивать холст. А что мне оставалось делать? На велике с ним покататься? Мы опустились на колени посреди лужайки, друг подле друга, вопреки судебным постановлением, и намотали главный труд моей жизни на картонный цилиндр.

И так, воспользовавшись минутой, когда я был ранен и истекал кровью, Жан-Поль Милан за десять тысяч долларов приобрел «Если увидишь, как человек умирает». Мне поблагодарить того, кто меня ограбил?

12

Хотя Мясник никогда в этом не признается, наш патрон выручал нас вновь и вновь. На этот раз он предоставил нам целый четырехэтажный ДОМ ВНАЕМ на Бэтхерст-стрит, очень удачно расположенный, рядом с развлекательным кварталом на Джордж-стрит и всеми видами транспорта. Разумеется, мой брат – гений, и с какой стати ему благодарить Жан-Поля за что бы то ни было. Эта СХЕМА ПОВЕДЕНИЯ отмечалась и раньше: к примеру, наша мать продала двадцать акров земли в Парване, чтобы Мясник закончил учебу в Футскрэйском Политехе, но в сотнях своих ИНТЕРВЬЮ ДЛЯ ПРЕССЫ мой брат ни разу не упомянул о доброте родственников. Он вылетел из Болота, вознесся из АДА, изрыгая волосатой задницей священный огонь.

Заселение в дом Жан-Поля на Бэтхерст-стрит он начал с того, что изуродовал парадную дверь молотком и дрелью, присобачив снаружи подвесной замок и засов из гальванизированной стали внутри, и вся эта БЕССМЫСЛЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ имела целью преградить доступ законному владельцу, который-де украдет ШЕДЕВРЫ, НАПИСАННЫЕ ПОСЛЕ ЗАСЕЛЕНИЯ. Сначала в этом здании помещалась БАЛЕТНАЯ ШКОЛА АРТУРА МЮРРЕЯ, а потому тут имелось достаточно ламп и зеркала ОБЩЕЙ ПЛОЩАДЬЮ ПЯТНАДЦАТЬ СОТЕН КВАДРАТНЫХ ФУТОВ от пола до потолка, идеальное место, чтобы заниматься искусством, вот только моему брату расхотелось писать. Дурак я был, что надеялся. Нет, ему понадобилось вернуть картину, конфискованную детективом Амберстритом, потому что его ПОМРАЧЕННОМУ УМУ представлялось, будто огромное полотно висит теперь на стене главного управления полиции Нового Южного Уэльса. Вообразите себе. Весь ОТДЕЛ НРАВОВ с большими жирными ТОРЧКАМИ собирается ДЛЯ СЕАНСУ.

В первую ночь он скрипел зубами и случайно заехал мне пяткой по яйцам, помилуй-Господи, он метался во, все стороны, только поспевал отдавать приказы. Днем и ночью мой брат вопил о своем месте в истории и о том, как это место у него отняли. Чего он достиг, бросив родной домой.

А спозаранку, нимало не медля, он вознамерился идти в полицию и требовать, чтобы картину вернули КАК МОЖНО СКОРЕЕ. Совсем забыл, что его подозревают в соучастии в ОГРАБЛЕНИИ, что он обвинен в НАПАДЕНИИ на человека и нарушил судебное постановление, воспрещающее приближаться на пять миль, к СУПРУЖЕСКОЙ РЕЗИДЕНЦИИ? Забыл, что не далее как в июле чуть не слег с перепугу, когда его отправили в Лонг-Бэйза ВЗЛОМ И ВТОРЖЕНИЕ? Сам говорил Мне, что полиция может сделать с человеком все что угодно. Слепым надо быть, чтобы не заметить целый рой копов на улицах возле бывшей балетной школы Артура, Мюррея, глухим надо быть, чтобы не слышать воя их сирен, когда они преследуют в ночи так называемые АЗИАТСКИЕ БАНДЫ. В удушливую мартовскую погоду приходилось спать с открытыми окнами и слышались голоса. ИЗВРАЩЕНЦЕВ в переулке и ссоры НАРКОМАНОВ и поспешные шаги удирающих от АЗИАТСКИХ, БАНД. По ночам я даже радовался, что замки охраняют нас, однако я терпеть не могу, когда меня запирают одного в доме, и как только он двинулся в полицию, я РАЗ – И ЗА НИМ, словно гончая за механическим зайцем.

Всегда на воздухе, всю мою жизнь – на стульчике ли перед лавкой, в запряженной ли пони тележке, развозя мясо. В Беллингене я всегда был в пути, хотя летом воздух густ от перелетных семян чертополоха и от пауков, которые летят за много миль на своей паутине, как на планере, и здесь, в городе, я предпочитал по крайней мере безопасные часы проводить на улице, смотреть, как проходят мимо часы-человеки, тут-тук жжж, один, другой, третий, и каждый – центр вселенной. Свихнуться можно, глядя на них, все равно что смотреть на звезды ночью и думать о вечности. Мозги плавятся. Матушка от этого мучилась, все вглядывалась в бесконечность, пока глаза не помутнели, бедная матушка, благослови ее бог.

Совсем недолго я просидел на стуле, как вдруг подходит юный полисмен и заявляет мне, что тут сидеть нельзя без разрешения Мэрии Сиднея. Поскольку ПРАВИТЕЛЬСТВО располагалось как раз позади собора святого Андрея, я пошел туда и НАВЕЛ СПРАВКИ, но никто не желал меня понять, и потому я принялся бродить по улицам, а когда уставал, ставил свой НЕЛЕГАЛЬНЫЙ СТУЛ, всего на минутку.

В Сиднее всюду полно полиции. Угроза, которую Мясник никак не мог оценить. То он орет, что разорился на штрафах за неправильную парковку, а то рвет их в клочья и уверяет, мол, если не платить, все равно квитанции и повестки затеряются в дебрях системы. Сколько раз он парковался против правил и перегораживал выезд даже из полицейского участка Дарлингхерста, куда ему приходилось наведываться. Сначала он оставил меня в машине и пошел за своим шедевром. По возвращении ничего не сказал, но в тот вечер опять дала себя знать ПРОБЛЕМА ЗАПОЕВ.

В скором времени к нам наведался некий Роберт Колосси, тощий кудрявый КУРИТЕЛЬ КОСЯКОВ, подрядившийся фотографировать работы Мясника для галереи. Потом мой брат пожалел о том, что заплатил тысячу долларов наличными за БРАКОВАННЫЕ слайды, выбросил их на помойку и поехал в Редферн, а меня опять оставил ждать в машине. Когда Мясник выбежал из этого дома, я сообразил, что там проживал Роберт Колосси, поскольку он нес очень тяжелую камеру ХАССЕЛБЛАД стоимостью не менее 2000 долларов, в КОМПЕНСАЦИЮ за свои убытки. Он пристроил этот предмет на баке с горячей водой и с тех пор не открывал дверь, кто бы ни звонил. Мне велел выстукивать SOS, a ключа не дал, а то вдруг фотограф меня ограбит. Зато он отдал ключ совершенно чужому человеку – женщине из книжного магазина в Здании Королевы Виктории. Предположительно, тетка была невысокого роста и с большими сиськами, но точно сказать не могу, потому что ключом она так и не воспользовалась.

Итак, слайды Колосси обратились в ГРУДУ ДЕРЬМА, и мой брат решил вместе со мной обойти галереи и предъявить свои работы ВО ПЛОТИ. Утром в понедельник он поставил машину возле здания на Бэтхерст-стрит под знаком «Парковка запрещена», так что мы поругались с дорожным копом, и тот выписал штраф на сто баксов и пригрозил арестом, но Мясник сказал, ерунда, бумажка затеряется в системе. Мы загрузили картины, сердце у меня колотилось, как ДВУХШИЛЛИНГОВЫЙ БУДИЛЬНИК, но вот мы уже в Пэддингтоне, у ПИНАКОТЕКИ, припарковались возле входа и понесли первый ящик с картиной наверх, в здоровенную приемную, безобразную, как «УОТСОН МОТОРЗ», бетонный пол аж сверкает, а на стенах так называемые произведения искусства, красные, синие, зеленые, до того скверные, что краски подмигивают и скачут, точно блохи по ковру такая СВИСТОПЛЯСКА, ВАЛИУМОМ не угомонишь.

Молоденький МАМЕНЬКИН СЫНОК за столом принял нас за курьеров из ФЕДЭКСА или ДИ-ЭЙЧ-ЭЛ и поспешил поставить нас на место, то бишь отправить к служебному входу.

– Где Джим? – спросил Мясник Бойн, едва мы опустили ящик на пол.

– Нет тут никакого Джима, – сказал Маменькин Сынок. – И ящики сюда вносить нельзя.

Мясник растянул губы в широкой и тонкой папашиной ухмылке.

– Джим Агнелли, – пояснил он.

– Мистер Агнелли скончался, – ответил Сынок.

Ежели Мясник и огорчился, времени на скорбь у него не было.

– Что ж, – молвил он, – а я – Майкл Боун.

Это имя не произвело желанного впечатления, даже когда он сказал:

– Пришел показать Джиму, чем я тут занимался.

Он не добавил: «Жаль, что с ним разминулся», но смысл был такой.

– В таком случае, – сказал юнец, – я готов посмотреть ваши слайды. Оставьте их мне.

– Знаете ли вы, кто я такой? – спросил Мясник, хотя было ясно, что юнец не читал пятилетней давности номера «Искусства Австралии». – Ничего, – продолжал он, – сейчас узнаете, черт побери. Дрель, Хью! – распорядился он.

Да, сэр, нет, сэр, видел бы мой папаша Череп и Кости, как я берусь за СМЕРТОНОСНОЕ ОРУЖИЕ и разматываю шнур и бегу за тридцатифутовым удлинителем, чтобы воткнуть его в розетку с напряжением 240 вольт. Во мгновение ока все снаряжение готово, и никто не запрещает мне трогать выключатель.

При виде моей дрели юнец забеспокоился и закатил ИСТЕРИКУ ШЕПОТОМ, но разве Мясника удержишь, когда дело касается его ИСКУССТВА, дрель знай себе визжала, а он собственноручно выдергивал шурупы из ящика и вот мы уже разворачиваем холст, чудовищное богохульство, ТВОРЕНИЕ БЕЗУМЦА, если хотите знать мое мнение.

Я думал, Маменькин Сынок забьется в припадке, но он сложил ручки на груди и склонил на бок аккуратную головку, и даже улыбка заиграла в уголках губ.

– О, Майкл БОУН! – сказал он. – Ну конечно же!

– Вот именно, – подтвердил Мясник, но грудь почему-то не выпятил, нет, его крупный подбородок дрогнул и глаза сузились. Вышел из моды. Это даже я понял. Я помог ему свернуть холст, и мы заторопились к выходу. Маменькину Сынку, похоже, стало его жаль. Он нагнулся и подобрал все разбросанные нами в бегстве, шурупы.

– Слайды гораздо удобнее, – посоветовал он, ссыпая шурупы мне в ладонь.

Казалось бы, с Мясником покончено, а он купил 12 бутылок вина по 40 долларов и к утру раздулся вновь. Ему нужен был только костюм от АРМАНИ, и к вечеру, вернувшись домой со стулом под мышкой, я увидел, что он похож на вышибалу из стрип-бара. Я не стал спрашивать, много ли денег у нас осталось, но он тут же решил, что на ПРЕЗЕНТАЦИЮ мы пойдем вместе, и велел мне есть и пить все, что увижу на подносах, потому что финансы тают и отныне у нас не будет обедов. На поверку там имелись только сыр и маринованные огурчики, и я сообразил, что мне грозит СТРАШНЫЙ ЗАПОР, если так дело пойдет. После этого ему приспичило НАЛАДИТЬ СВЯЗИ, и он отвез меня обратно на Бэтхерст-стрит и запер ДЛЯ ВЕРНОСТИ, Господи Боже ж ты мой. Я бродил вверх-вниз по лестнице, а потом сидел под дверью на своем стуле. Раз кто-то пытался войти, но я успешно изобразил ЗЛУЮ СОБАКУ.

На следующее утро Батчер вернулся, и мы снова загрузили машину, он побрился наголо и мы опять поехали, точно ПАРНИ ИЗ «ЭЛЕКТРОЛЮКСА» предлагать свой товар. Костюм от Армани вонял, как пивная Восточного Мельбурна, но я не удивился, что ему понадобилось ПОДЗАПРАВИТЬСЯ, прежде чем снова явиться в галерею. Страшное унижение, день за днем, без ПЕРЕКУРА, ни минуты свободного времени пройтись по Джордж-стрит и поставить стул в тенечке рядом с шоссе Кахилл. В некоторых местах Мясника встречали поласковее, однажды нас даже в китайский ресторан сводили, но в большинстве своем молодежь НИ ХРЕНА не знала о Майкле Боуне, и на третий день он с утра был ПЬЯН КАК СВИНЬЯ и налетел на «ягуар», припаркованный в переулке позади галереи «Уоттерс». Как всегда, вину за собой он не признавал, и дважды давал задний ход и еще дважды врезался, а потом развернулся и помчался по тупику, натыкаясь на помойные ящики и на машины и оставив там решетку бампера, очевидную улику против себя.

Это было вечером в среду. Никаких презентаций не намечалось, так что он купил бутылку кларета «Макуильямс» за 8.95 и повел меня в Храм Харе Кришна в Дарлингхерсте, к ребятам, среди которых даже мой братец казался игроком «австралийских правил».[30]30
  «Австралийские правила» – австралийский футбол, распространен только в Австралии; возник в штате Виктория в 1858 г. Правила были разработаны в 1866 г: количество игроков в команде варьировалось от 16 до 20, в настоящее время – 18 игроков и 2 запасных; на овальном поле играют овальным мячом; матч состоит из 4 периодов по 25 мин.


[Закрыть] Ни отбивной, ни стейка, ни приличной сосиски. Питаясь этой мерзкой иностранной едой, я думал, что сам свихнусь при виде того, что с нами сталось. Я решил взять свой стул и вернуться в Блат, и я бы так и поступил, кабы знал дорогу. Порой я очень жалею, что не сделал этого. Насколько лучше сложилась бы жизнь, если б я ничего не боялся.

13

Только решишь, что у придурка все налаживается, и снова беда – ссора, несчастный случай, афронт, грабеж, поджог, недоразумение из-за покинувшей аквариум рыбки. Новый город, другой квартал – уже проблема, вот почему я так обрадовался, обнаружив на Бэтхерст-стрит среди прочего наследия бальной школы Артура Мюррея кривой, забронзовевший, потертый и побитый стальной стульчик ценой баксов в двадцать, на нем и сидеть-то никто не сидел, прятали в трубках наркотик или становились ногами, чтобы сменить лампочку.

– Черт побери, стул! – воскликнул Хью. – Господи боже! – И его толстая квадратная задница тут же вступила во владение.

Мой брат вырос на стуле, всю свою жизнь с третьего класса провел, раскачиваясь взад-вперед на стуле перед лавкой, так что когда он поднялся и сложил свое сокровище, я не спрашивал его, что он собирается делать. Он был так счастлив, я сам поневоле рассмеялся.

От дома шла довольно широкая пешая дорожка, и хотя с ближней Джордж-стрит доносился шум толпы, здесь было достаточно спокойно для того, в чем нуждался Хью: сидеть себе тихо и смотреть, как жизнь течет мимо. Он устроился с чипсами под одной рукой и кока-колой под другой, и когда я повернулся к дому, он обратил ко мне рожу со сморщенным носом и раскосившимися глазами – верный признак то ли полного счастья, то ли намерения испортить воздух. Отлично, решил я. все в порядке. Где уж там – через полчаса я вышел посмотреть, а его уже след простыл.

Хотел бы я, чтобы с каждым разом становилось легче, но нет; пусть у него руки, что твои окорока, широченные плечи, сила дурачья, но каждый раз мне представляется, что он погиб, утонул, попал под машину, его затащили в свои трейлеры какие-то маньяки. А делать нечего, только ждать, и всю вторую половину дня я пытался выбить кредит, а сам носился вверх-вниз по лестнице как волосатая реинкарнация покойной матушки, ожидающей возвращения Черепа и Кости с футбольного матча в Джилонге. Всякий раз она уверялась в его смерти, оплакивала нас, сирот, а он являлся, пьяный в сосиску, и мы, мальчишки, тащили его в прихожую, шестнадцать стоунов мертвого веса.

– Давай, Мясник, будь умницей, сынок, сходи за меня к Китайцу! – У Китайца не видели, что творится с моей матушкой, чего им было не потакать отцу?

А теперь я ждал брата, и когда услышал, как он стучится в дверь, в глазах у меня засверкала ярость, как некогда в глазах матушки.

– Ах ты, блядина подлая, где таскался?

Ну, они со стулом вздумали прогуляться. Оно бы хорошо, одна беда – гулять-то он любил, но ключ я ему доверить не мог, а придурок свихнулся бы окончательно, если б не застал меня дома. Вот почему пришлось таскать его вместе с чертовым стулом по галереям, плевать, есть у меня проблемы пострашиее Хью. Во-первых, довольно скоро я понял, что не добьюсь выставки без двух главных моих работ, из которых первую украли копы, а вторую – Жан-Поль. Казалось бы, чего проще. Одолжить их. Но Жан-Поль отказывался помогать, потому что – послушать только! – утратил ко мне доверие.

– Я готов предоставить фотографию, – заявил он. – Если это поможет.

– Десять на восемь футов.

– Легче, друг мой, легче.

Вот хуила, думал я, это тебе легче, ебаный ворюга!

– Я предоставлю вам десять на восемь футов.

«Прэдоставлю», говорит он, его отец ведь не приехал из Антверпена на эмигрантском пароходишке по десять фунтов с человека, он не строил амбары для шерсти и не ел какаду на ужин. Откуда взялось это дерьмо – «прэдоставлю»? Старая леди Уилсон расплачивается со стригалями! «Прэдъявите шэрсть. Есть прэтэнзии?»

– И когда же вы прэдоставите мне мои десять на восемь футов? – спросил я Жан-Поля.

– Завтра, – прищурился он.

Я выждал день и позвонил в его контору и, разумеется, никто слыхом не слыхивал ни про какие десять на восемь, а что касается Жан-Поля, он пока что уехал в Аделаиду выступать на конференции по хирургической ампутации имущества больных и престарелых.

Трижды я обращался в полицию, четырежды звонил по телефону, указанному на визитке детектива Амберстрита, но тот, как настоящий сиднейский коп, не отзванивал. К черту все – я забросил стул Хью в багажник, и мы поехали к паршивому бомбоубежищу, которое полиция возвела себе в Дарлингхерсте. Стоял уже конец марта, но все еще было очень жарко, и я заранее прикупил чипсов и кока-колу, чтобы поставить стул в тенечке возле Оксфордского спортзала через дорогу.

Но Хью боялся полиции и как увидел бомбоубежище, отказался выходить из машины, запер дверцу и закрыл рукой бородавчатые глазки.

– Скотина глупая, – сказал я. – Ты тут изжаришься.

Он только пукнул в ответ. Цветочек ароматный.

Я вошел в участок исключительно с целью разыскать Амберстрита, но вскоре понял, что могу идти, куда хочу, никто не мешает, вот почему через пару минут я вышел из лифта на третьем этаже и обнаружил пригвожденную к стене вывеску «ИСКУССТВО». Кто из тысяч людей, побывавших в этом ужасном здании, мог вообразить подобное распятие? Рядом двойная дверь открывалась в большой зал без окон, в глубине которого высилась железная клетка, смахивающая на обезьянник. Там хранились ящики, полотна, тридцать две бронзовые копии Роденовых[31]31
  Огюст Роден (1840–1917) – французский скульптор.


[Закрыть] скульптур, из-за которых вечно заводится дело в суде, а они размножаются, ровно кролики по весне. Дверь вольера была широко распахнута, но моему следующему и вполне естественному шагу воспрепятствовали.

– Кто вы такой? – Возникла крошечная женщина в форме с замечательно длинным и прямым носом.

Я осведомился насчет детектива Амберстрита.

– Детектива Амберстрита здесь нет. – Вся в галунах, серебре, пронзительно яркие голубые глаза.

– А как насчет детектива Юбэнка?

– Он покинул нас.

Господи, в последний раз, когда я видел тупицу, он уносил с собой мою картину.

– Только не это! – возопил я.

Глаза ее увлажнились, и дамочка погладила меня по рукаву.

– Он ездил в Коффс-Харбор, – пояснила она.

– И что?

– Инфаркт, полагаю.

Но моя картина? Так и осталась в районной больнице Коффс-Харбора? Ящик уронили, он раскололся, и теперь картина даже не в больнице, хуже того – где-нибудь на таможне, в аэропорте Коффс-Харбор, сложенная вдоль и поперек, смятая, будто меню, забытое в ящике стола.

– Детектив Амберстрит уехал на похороны, – пояснила она, раздувая ноздри в знак сочувствия. – В Ла-Перуз.

Если б не эти ноздри, я уточнил бы, какой веры придерживался покойный, и это сильно облегчило бы мою задачу, поскольку кладбище в Ла-Перуз необъятно, и когда мы с Хью проехали пресвитерианскую часть и двинулись вдоль иудейской, мы уперлись в заводскую стену, ограждающую участок с севера, и оставалось только ползти по узкой дорожке среди китайских мавзолеев. В стороне покоились католики, а далеко внизу, там, где кладбище вплотную подходит к тянущимся вдоль реки китайским огородам, я разглядел одинокую похоронную процессию. Шанс игрока, но я припарковал машину, Хью извлек свой стул, и мы двинулись наперерез плакальщикам.

Я успел добежать до середины холма, придерживаясь узкой асфальтовой дорожки, как вдруг позади раздался громкий вопль и, оглянувшись, я увидел, что Хью взволнованно тычет пальцем в сторону контейнерного терминала Ботани-Бэй – а в какой именно по вероисповеданию участок, не разберешь.

Заметил Барри Амберстрита?

Не мог же я сразу ему довериться, но когда Хью вместе со стулом помчался вниз по склону холма, перепрыгивая через могилы, падая, перекатываясь, вскакивая на ноги, через пресвитерианцев и методистов, устремляясь под сень электростанции Баннеронг, я разглядел далеко у подножья одинокую фигуру в официальном костюме. Довольно тощий – неужели он? Мои кожаные тапки мало подходили для такого дела, но Хью носил кроссовки и бежал неумолимо, взмахивая левой рукой, словно его приковали к тренажеру в Оксфордском спортзале.

У меня за спиной разъезжались машины с католических похорон. Что я себе думал, почему не мог отложить встречу с Амберстритом на другой день? Нестерпима была разлука с моей работой. Если картина осталась в Коффс-Харбор, я завтра же сяду на самолет. Да, я ребенок, пугливый, нервный, зацикленный на своем, и вот я уже бегу рядом с безумным здоровяком-братом, неразрывно связанный с ним и отраженный в нем, двойная, блин, спираль, с меня слетает пижонская обувка, но я уже добрался до нижней части кладбища, где лежат анабаптисты и свидетели Иеговы, бегу, как пес за брошенной палкой, и уже не вижу того парня в костюме, не вижу ничего, кроме цепи, ограждающей всю территорию, и Хью перебирается через ограду, решительно дергает на себя стул, когда ножка застревает в щели. По другую сторону пляж – это доконало меня, глаза защипало горло сжалось, пляж, воспоминание о других пляжах, о том, как Хью поддерживает моего мальчика, моего малыша в перламутровой пене прибоя Китовой заводи. Теперь он топал по грязному песку Ла-Пердеть-руз, и снял с себя рубашку из «Кей-марта», кремовая, розовая, дранная кожа, уселся разглядывая ржавые контейнеры дальнего причала. За нашей спиной рядами амфитеатра сгрудились покойники. Проволока оцарапала мне палец, и я заплакал.