Текст книги "Управляя пустотой. Размывание западной демократии"

Партийность

Граждане также явно демонстрируют нежелание брать на себя ответственность и обязательства, связанные с членством в партийных организациях. Здесь также примечательно не только снижение общего числа членов партий в течение долгого времени, но и степень, в которой это снижение проходит во всех устойчивых демократиях (Van Biezen et al., 2009). Хотя эта динамика проявляется здесь более выраженно, чем в случае с изменением уровня явки или волатильностью избирателей, данные по партийному членству имеют тенденцию к более убедительному повторению, чем данные об обычном участии. Другими словами, до 1980-х годов динамика числа партийных членов была довольно неоднозначной и спорной. С 1990-х годов, напротив, тенденция приняла явный и, вероятно, необратимый характер.

В первом крупном исследовании, проведенном Кацем и Майром (Katz, Mair et al., 1992) на агрегированных данных официальной статистики, было рассмотрено большинство европейских государств с начала 1960-х до конца 1980-х годов. Это исследование показало, что формально доля партийцев в соответствующем национальном электорате несколько уменьшилась (везде, кроме Бельгии и Западной Германии), поскольку общая численность электората увеличилась за счет роста рождаемости; в результате абсолютное число партийных членов в исследуемый период оставалось практически неизменным. Действительно, к концу 1980-х годов численность членов партий выросла в абсолютном выражении в Бельгии, Западной Германии, Швеции, Норвегии и Италии и уменьшилась – как в абсолютном, так и в относительном выражении – в Финляндии, Нидерландах, Австрии, Дании и Великобритании. Из-за противоречивости эмпирических данных мы в свое время решили, что слухи о крахе партийной системы несколько преувеличены (Katz, Mair et al., 1992: 332). Этот вывод был подтвержден исследованием партийных предпочтений на индивидуальном уровне, где была обработана большая часть доступных на тот момент социологических данных (Widfeldt, 1995), и данными World Values Survey с начала 1980-х по начало 1990-х. Исследования начала 1990-х годов демонстрировали, что партийность остается на одном и том же уровне или даже устойчиво растет, как в случае Финляндии, Исландии, Нидерландов, Бельгии, Норвегии, Великобритании и Франции. В этих странах практически не наблюдалось доказательств «растущего разочарования в партийной политике» (Norris, 2002: 134, 135). Напротив, данные показывали, что политическая вовлеченность увеличивается.

Однако в конце 1990-х годов ситуация стала менее оптимистичной. К тому времени данные, получаемые на агрегированном уровне, уже не оставляли разночтений в анализе социологических опросов. Первая реальная проверка новых паттернов партийности описана в работе Майра и ван Бейзена (Mair and van Biezen, 2001). Она основывалась на анализе данных по тринадцати устойчивым европейским демократиям, а также ряду новых демократий. В каждой из устойчивых демократий соотношение партийных членов к электорату в период с начала 1980-х и до конца 1990-х годов в целом заметно снизилось (см. также: Scarrow [in Dalton], 2002: 86–95), то есть ни в одном из этих случаев уровень партийного членства не остался прежним, не говоря уже о том, чтобы вырасти. Агрегированные данные поистине поражают: в 1980 году в среднем 9,8 % избирателей в тринадцати стабильных демократиях состояли в партии, а к концу 1990-х этот показатель снизился до 5,7 %. Если проследить разницу по доступным для десяти устойчивых демократий данным еще глубже, то окажется, что в начале 1960-х во всех десяти странах среднее число членов партии составляло 14 %, а в большинстве – шести из десяти стран – этот показатель был выше 10 %. Другими словами, каждый десятый (или даже более) избиратель был членом политической партии. В конце 1990-х число стран, касательно которых можно было найти достоверные данные по партийному членству, увеличилось до двадцати. В них вошли как некоторые старые демократии, так и новые. Во всех двадцати средний коэффициент членства составлял всего 5 %, немногим более трети от уровня, зафиксированного в начале 1960-х, и из этих двадцати стран только в одной – Австрии – уровень партийного членства превысил 10 %[10]10
  Подобные тенденции проявляются и в развитых демократиях за пределами Европы. В Австралии в 1967 году в партиях состояло 251 000 избирателей, то есть 4,1 % электората. В 1997 году число упало до 231 000, что эквивалентно 1,9 % от возросшего по численности электората – см. подробнее: McAllister, 2002: 389–390. В Канаде наблюдался спад партийного членства с 462 000 в 1987 году до 372 000 в 1994-м, или с 2,6 до 1,9 % электората – см.: Carty, 2002: 355. В Новой Зеландии спад с 272 000 (12,5 %) в 1981 году дошел до 133 000 (4,8 %) в 1999-м – см.: Vowles, 2002: 416–419.


[Закрыть].

Доказательства равномерного снижения были также подкреплены абсолютными цифрами по членству, потому что здесь тоже, вопреки предыдущим данным (Katz and Mair, 1992), наблюдался спад: в каждой из устойчивых демократий, включенных в анализ, абсолютное число членов партии снизилось практически до 50-процентного уровня по сравнению с 1980-ми годами. Ни в одной стране не наблюдалось увеличения числа членов партии. Следовательно, явление становилось масштабнее с точки зрения охвата и направления. Во всех старых демократиях, как показывает анализ, партии с поразительной скоростью теряли своих членов (Mair and van Biezen, 2001: 13). Падение партийного членства служит еще одним красноречивым показателем беспрецедентного уклонения и отстранения от политики в 1990-х.

История также продолжается в новом веке. Хотя уровень партийного членства в абсолютных цифрах, похоже, практически не меняется – на самом деле он уже упал настолько, что дальнейшее абсолютное падение представляется невозможным без констатации окончательного краха партийной системы Европы, – падение с пиковых показателей, достигнутых в конце 1970-х, не вызывает никаких сомнений. Ошеломительная картина снижения партийного членства отражена в табл. 4. Уменьшение числа состоящих в партии избирателей заметно в каждой устойчивой демократии, начиная с падения более чем на 10 % в Австрии и Норвегии и заканчивая более умеренным снижением примерно на 2–3 % в Германии и Нидерландах. В тринадцати странах, по которым доступны данные за более длительный период, средний коэффициент членства за последние 30 лет упал почти на 5 % – это существенно. Абсолютные цифры также значительно снизились. В Великобритании и Франции партии потеряли около 1 млн членов в течение последних трех десятилетий, что соответствует примерно двум третьим от уровня 1980 года. Итальянские партии сегодня насчитывают на 1 500 000 членов меньше, чем во времена Первой республики (число членов партий сократилось более чем на треть). Скандинавские страны в целом и Норвегия и Швеция в частности потеряли по 60 % и 50 % партийных членов соответственно. Хотя в некоторых странах падение выглядят более плавным, следует также отметить, что во всех стабильных демократиях число членов партий снизилось на 25 % и более. В среднем во всех развитых демократиях уровень членства в абсолютных цифрах сократился приблизительно в два раза по сравнению с 1980 годом.

Заключение

Итак, какой вывод можно сделать, исходя из рассмотренных данных по политическому поведению в Западной Европе? Самый очевидный – в настоящее время становится невозможным отрицать уклонение и отстранение от конвенциональных форм политического участия. Даже если избиратели голосуют (что, впрочем, происходит гораздо реже, чем раньше), их предпочтения определяются только к моменту голосования и гораздо менее зависимы от партийной идентификации. По какой-то причине – и у нас нет недостатка в гипотезах для объяснения этого – число консерваторов уменьшается, и вместо них на избирательные участки приходят граждане, которые если и задумываются о политике, то рассуждают в категориях краткосрочных соображений и желаний. Электорат становится все более деструктурированным, что позволяет СМИ полностью устанавливать повестку дня и существенно осложняет работу партий и кандидатов. Мы наблюдаем здесь, что поведение избирателей во многом зависит от обстоятельств, а решения, принимаемые этими избирателями, все чаще оказываются стихийными или даже произвольными. Многие из этих изменений стали очевидны только с конца 1980-х годов.

Конечно, иногда мы имеем дело с довольно скудной доказательной базой, и отмеченные изменения не всегда наблюдаются явно. Но также важно понимать, что когда все эти разнообразные и разрозненные свидетельства суммируются, они очень четко указывают на заметный сдвиг, произошедший в массовой политике. Этот сдвиг не только имеет единое направление по каждому из рассматриваемых показателей, но также замечательно последователен по всему спектру стран. Вывод очевиден: во всей Западной Европе и, по всей вероятности, во всех развитых демократиях граждане самоустраняются из национального политического пространства.

В начале 2002 года в интервью голландскому журналу по социальным наукам Facta Энтони Гидденс обратил внимание на изменения, которые происходят в сфере массовых развлечений (mass media entertainment) под воздействием растущей популярности документальных сериалов и реалити-шоу. «Здесь мы перешли Рубикон, – отметил он. – Раньше телевидение отражало то, что происходило в реальном мире. Теперь телевидение стало скорее средой, в которой вы тоже присутствуете»[11]11
  Интервью Хенка Янсена с Энтони Гидденсом: Facta 11:1, February 2003, 2–5.


[Закрыть]. В конвенциональной политике, напротив, сдвиг произошел в обратном направлении. Ранее, вероятно, по крайней мере до 1970-х годов, конвенциональная политика была прозрачна, имела непосредственное отношение к гражданину, который мог легко в ней участвовать и довольно часто пользовался этой возможностью. Теперь, перефразируя Гидденса, конвенциональная политика стала частью внешнего мира, который люди наблюдают со стороны. Существует мир партий или мир политических лидеров, который отделен от мира граждан. Как выразился Бернард Манен (Manin, 1997: 218–235; Манен, 2008: 271–290), мы являемся свидетелями трансформации партийной демократии в аудиторную демократию[12]12
  Ср. также: Statera, 1986; Sartori, 2002. Более ранняя версия некоторых из этих аргументов изложена здесь: Mair, 1998.


[Закрыть]. До сих пор неясно, является ли возрастающее уклонение и отстранение избирателей причиной появления нового вида демократической политики или же возникающая форма демократической политики приводит к уклонению и отстранению избирателей. Вне сомнений, однако, то, что взаимовлияние существует. По мере ухода граждан с национальной политической арены неизбежно ослабевают основные акторы, действующие на ней, – политические партии. Это, в свою очередь, является частью аудиторной демократии и способствует ее усилению. Как выразился Джованни Сартори (Sartori, 2002: 78), «видеополитика», а значит, и аудиторная демократия, становится сильнее, когда ослабевают партии, и слабее – когда укрепляются. Сильным партиям сложно сохранять позиции, когда политика превращается в зрелищный вид спорта, но такое превращение вряд ли может вызывать удивление, поскольку реальные различия между партиями постепенно стираются. Когда партийная конкуренция не оказывает влияния на реальный процесс принятия решений, политика предсказуемо начинает сводиться к театральному представлению.

ТАБЛИЦА 4. Изменение партийного членства в развитых демократиях, 1980–2009 гг.

Источник: van Biezen et al., 2009.

2. Вызов партийному правительству

ЗА ПОСЛЕДНИЕ 30 лет конфликты, разделяющие политические партии в старых демократиях Европы, существенно ослабли. Это можно заметить на двух разных уровнях. Во-первых, понизилась интенсивность идеологической поляризации. Это произошло в связи с тем, что антисистемные партии, которые бросали вызов базовым принципам, лежащим в основе демократических режимов, и поддерживали фундаментально противоположное политическое устройство, либо умерили свои требования – и тем самым придвинулись ближе к мейнстриму, либо понесли ощутимые потери среди своего электората.

На правом фланге идеологического спектра, например, на настоящий момент исчезли все антисистемные оппозиции режиму, а на смену им пришли ультраправые популистские или националистические партии, которые, несмотря на свои зачастую радикальные политические лозунги, пока не претендуют на то, чтобы бросить вызов демократическому режиму в целом (Mudde, 2007). Более того, как показывает практика последних лет, ключевые правоцентристские партии запросто могут включить подобные партии в состав правительства – будь то в качестве полноправных партнеров по коалиции, как в случае с Австрийской партией свободы, итальянским Национальным альянсом и «Списком Пима Фортейна» в Голландии, или в качестве формальной поддержки правительства меньшинства, как в случае с голландской Народной партией.

Что касается антисистемных партий левого крыла, то они также либо приблизились к центру идеологического спектра, либо вовсе ушли из политического пространства. После распада Советского Союза коммунистические партии тоже либо исчезли, либо превратились в более приемлемые социал-демократические альтернативы. Те партии, которые избрали последний вариант, также получили доступ к правительству. Даже Шинн Фейн, которая раньше была ответвлением некогда весьма заметной и активной террористической группировки ИРА, теперь входит в состав правительства Северной Ирландии. В свою очередь партии зеленых довольно скоро отказались от своих претензий осуществлять деятельность вне системных рамок и были с легкостью инкорпорированы в широкие левоцентристские коалиции. Таким образом, случилось то, что было немыслимо в 1950-х и 1960-х годах: почти все западноевропейские партии в настоящее время вошли в политический мейнстрим и стали salonfähig [приемлемыми]. В электоральной политике сегодня есть только демократическая альтернатива[13]13
  Из многочисленных недавних исследований данных процессов, опубликованных в журнале West European Politics, см.: Downs, 2001; Heinisch, 2003; Minkenberg, 2001; van Spanje and van der Brug, 2007.


[Закрыть].

Хотя сегодня эта новая форма консенсуса, может быть, и воспринимается как наиболее очевидная, она отражает значительные расхождения с моделями, которые преобладали еще в конце 1970-х годов. Рассмотрим ситуацию на примере Италии, где контраст прослеживается наиболее ясно. В середине 1970-х годов ключевой тенденцией в итальянской политике было то, что влиятельная Коммунистическая партия Италии, ранее ассоциируемая с так называемым «историческим компромиссом», из-за чего она оказалась сильнейшей партией подобного рода в Западной Европе, стала стучаться в двери правительства.

Вопрос об участии коммунистов был включен в повестку дня в январе 1978 года, когда правительство меньшинства Христианско-демократической партии под руководством Джулио Андреотти ушло в отставку. Это было тридцать пятое по счету правительство христианских демократов начиная с 1946 года и последнее в длинной череде нестабильных управленческих комбинаций, каждая из которых во главу угла ставила исключение как левых (в лице Коммунистической партии Италии), так и правых, представляемых небольшим неофашистским движением (Итальянское социальное движение). Однако к началу 1978 года воссоздать подобное правительство, похоже, уже было невозможно, оставалось только формально включить Коммунистическую партию в состав парламентского большинства. Подобная перспектива тревожила многих наблюдателей как в самой Италии, так и за ее пределами. Причем тревога оказалась настолько сильной, что побудила Госдепартамент США сделать в середине президентского срока демократа Джимми Картера следующее предупреждающее заявление:

Наша позиция ясна: мы не поощряем [коммунистическое участие в западных правительствах], и мы хотели бы увидеть ослабление коммунистического влияния в любой западноевропейской стране. Соединенные Штаты Америки вместе с Италией полностью разделяют демократические ценности и интересы, и мы не считаем, что коммунисты разделяют их в той же степени. Как заявил президент [Картер] на прошлой неделе в Париже: «Совершенно ясно, что, когда демократия сталкивается лицом к лицу с серьезными вызовами, лидеры должны проявить твердость, противостоя соблазну найти решение в недемократических силах»[14]14
  Цит. по: Ranney, 1978: 1.


[Закрыть].

Ровно таким же аргументом руководствовался бывший госсекретарь США Генри Киссинджер в оценке как настоящих, так и будущих успехов коммунистических партий на выборах в Италии, Франции, Португалии и Испании. Для Киссинджера (Kissinger, 1978: 184–185) «приход к власти коммунистов в союзных странах будет означать колоссальные изменения в европейской политике… будет иметь значительные последствия для устройства послевоенного мира, каким мы его знаем, и для отношений Америки с ее самыми важными союзниками и повлияет на перспективы безопасности и прогресса для всех свободных стран». Другими словами, в период возобновления холодной войны коммунистическая альтернатива на выборах была просто недопустима. Идеологический разрыв был слишком большим, а стратегические намерения и легитимность самой партии ставились под серьезное сомнение.

Как и следовало ожидать, Итальянская коммунистическая партия так никогда и не смогла войти в правительство. Андреотти сформировал новое правительство меньшинства и продолжил свою успешную карьеру, проводя дружественную Соединенным Штатам политику, пока его партия не развалилась из-за череды коррупционных скандалов, а он сам не предстал перед судом по обвинению в соучастии в совершении связанных с мафией преступлений. И только в 1996 году более умеренная преемница Итальянской коммунистической партии, Демократическая партия левых сил, наконец-то вошла в правительство в качестве ведущей партии в широкой левоцентристской коалиции под руководством Романо Проди, позднее ставшего председателем Европейской комиссии. Три года спустя это правительство снова вступило в тесный контакт с руководством США, во главе которого был тогда Билл Клинтон, первый президент-демократ со времен Картера. В ноябре 1999 года Клинтон отправился во Флоренцию, чтобы принять участие в международном съезде мировых политических лидеров. Целью встречи было обсуждение общего направления политики, чтобы затем набросать план «Прогрессивного управления для XXI столетия». Среди других национальных лидеров, принимавших участие в дискуссиях о «третьем пути», были Фернанду Энрике Кардозу из Бразилии, Тони Блэр из Великобритании, Лионель Жоспен из Франции и Герхард Шрёдер из Германии. Самое удивительное заключалось в том, что эта встреча была организована и проводилась под председательством Массимо Д’Алема, на тот момент лидера демократических левых, то есть бывшей Итальянской коммунистической партии и к тому же главы нового левоцентристского правительства Италии. Теперь, когда холодная война закончилась, больше никто не видел в его партии угрозу для будущего свободных наций – ни американцы, ни кто-либо другой. Напротив, теперь он был объявлен одним из создателей нового плана развития. Тем не менее для самого Д’Алемы «самым „прогрессивным“ мероприятием, которое мы [итальянские левоцентристы] реализовали, стало приведение в порядок национальных счетов и подготовка страны к переходу от лиры к евро путем борьбы с инфляцией и снижения процентных ставок»[15]15
  Приведенный текст был переиздан здесь: Progressive Governance for the XXI Century: Conference Proceeding Florence, 20 and 21 November 1999. Florence: European University Institute and New York University School of Law, 2000, 42.


[Закрыть]. Ничего общего с угрозой свободному миру.

Для партий, которые пытались выжить за пределами мейнстрима, времена изменились, но изменились они и для тех, кто не выходил за рамки привычной политики. Это и есть второй уровень, на котором можно выделить основные изменения. Всего за три года до того, как Киссинджер и Госдепартамент США предупредили Италию о чрезмерном расширении полномочий правительства, известный политолог Э. С. Файнер (Finer, 1975) предпринял атаку на, как он назвал ее, британскую «политику противостояния». Великобритания на тот момент была государством, характеризовавшимся высокой конкуренцией в рамках двухпартийной модели политики. Лейбористская партия возглавляла парламент сначала с незначительным большинством, затем с внушительным перевесом, с 1964 по 1970 год, когда она проиграла консерваторам, которые оставались у власти с простым большинством до марта 1974 года. Лейбористы затем стали правительством меньшинства и после вторых выборов в конце 1974 года смогли удержать власть в своих руках с небольшим перевесом. Партия находилась у власти до 1979 года, когда она утратила свое устойчивое большинство, а на смену ей пришло первое консервативное правительство Маргарет Тэтчер. С тех пор классическая двухпартийная система сдвинулась в сторону того, что наиболее уместно рассматривать как систему с одной (меняющейся) доминирующей партией: консерваторы, побеждавшие на трех последующих выборах, как правило, с большим перевесом, затем лейбористы, победившие с подавляющим большинством в 1997, 2001 и 2005 годах. Однако в середине 1970-х британской политике была присуща изменчивость, конкуренция и состязательность, и именно это вызывало определенное беспокойство у Файнера. Политика того времени не только отражала значительный уровень поляризации и конфликтов; она также сопровождалась резкими колебаниями правительственного курса, когда вновь пришедшая к власти партия стремится отменить все то, что было сделано до нее. Для Файнера британская политика изменилась к худшему и стала похожа на «кулачный бой между двумя противниками за благосклонность зрителей… и что еще больше обостряет это противостояние, так это то, что ставки чрезвычайно высоки». Позже, в этой же самой книге «Политика противостояния и избирательная реформа» он пренебрежительно отозвался о «разрывах, изменениях и крайностях в существующей системе» (Finer, 1975: 3, 32). Схожую обеспокоенность выразил и лорд Хэйлшем, ветеран консервативного правительства, который сетовал на то, что британская система становится «выборной диктатурой», где оппозиция бессильна перед лицом правительства, являющегося активным сторонником той или иной партии[16]16
  Речь Хэйлшема напечатана в: The Listener, October 21, 1976. После выборов 1979 года Хэйлшем стал активным членом сильного партийного правительства Маргарет Тэтчер.


[Закрыть].

Однако в последние годы правительства Тэтчер партии в Великобритании избрали весьма отличную от предыдущих образцов поведения модель и устремились к центру, а беспроигрышная (win-win) политика «третьего пути» у новых лейбористов и вовсе преподносилась как замена идеологии и партийной приверженности в качестве ключевой силы в процессе принятия политических решений. На смену политике партий, а затем резким колебаниям и крайностям, присущим более ранней системе, пришла, как выразился Бернхэм, «политика деполитизации» – стратегия управления, в которой полномочия по принятию решений передаются внешне беспартийным органам власти и в которой устанавливаются обязательные для соблюдения правила, отрицающие свободу действий существующего в данный момент правительства. Эта политика была сформулирована в строго непартийных терминах и в случае Великобритании, в частности, была представлена в качестве нового синтеза, преодолевающего традиционное разделение на левых и правых и уже в силу этого бесспорного: «политика, которая работает». Так же, как британская двухпартийная система уступила место чередующимся периодам доминирования, так и политика противостояния уступила место центристскому консенсусу. Партии могут продолжать конкурировать друг с другом за голоса избирателей, иногда весьма активно, но в конечном итоге им приходится разделять одни и те же широкие обязательства в правительстве и не выходить за рамки одного и того же все более ограниченного политического сценария.

Приверженность схожему курсу проявляется и в других системах, в частности, там, где есть четкое разделение властей, и/или там, где правительство обычно формируется партийной коалицией. Так, во Франции, по крайней мере до реформы, сократившей президентский срок, довольно часто можно было увидеть «разделенное правление» в американском стиле, где левый президент сосуществовал с правым парламентом и правительством, либо, наоборот, когда обе стороны должны были прийти к согласию или консенсусу по поводу действий правительства. Во всех континентальных европейских парламентских системах основа для консенсуса и общего курса становилась более выраженной. В Нидерландах, например, такой прецедент был создан, когда в 1994 году, впервые в истории страны новое коалиционное правительство оказалось сформировано путем объединения в одном кабинете Партии труда и правой Либеральной партии, прежде находившихся на противоположных полюсах внутри системы. В Ирландии традиционная биполярная модель конкуренции была безвозвратно утеряна в 1993 году, когда лейбористы, давние союзники Фине Гэл, пересекли привычную разделительную линию «гражданской войны», чтобы сформировать правительство с Фианна Файл. Спустя несколько лет в Германии новая коалиция привела зеленых вместе с социал-демократами в правительство, и из-за институциональных ограничений, действующих в ФРГ, они вынуждены были работать вместе с оппозиционными христианскими демократами, – партией, которая удерживала власть во влиятельной верхней палате парламента. Другими словами, в современной политике любой партии или партийному блоку все сложнее монополизировать власть, в результате чего правительство, состоящее из нескольких партий, стало более распространенным явлением[17]17
  См. также: Laver and Shepsle, 1991, где эта проблема обсуждалась в контексте вопроса о правительстве меньшинства.


[Закрыть]. Так как все партии становятся более или менее способными к формированию коалиций, правительство становится разношерстным. Это обстоятельство, а также необходимость баланса внутри отдельных национальных и общеевропейских институтов неизбежно привели к тому, что процесс разработки политики стал менее зависимым от партий.