Текст книги "Мистер Икс"

26
МИСТЕР ИКС

Выслушайте меня, о Обитающие Среди Звезд Создания, – это оказалось нелегко. И никогда не было легко, если уж Вы хотите знать правду.

Ни один смертный в моем положении, иными словами – никто, за исключением Его, о ком, как я теперь понимаю, Вы и не слыхали, не может понять мучений неуверенности, терзающих меня. О Великие Старейшие, если Вы вообще существуете, я требую Признания, соразмерного моему Служению. Если жизнь моя прожита не зря, я заслуживаю почетного Бессмертия. Перечень моих Тяжких Трудов должен быть выставлен в Великом Музее Старших Богов – назовем его, скажем, Музей Патриотов или Музей Славы. Там будет, если мне дозволено внести предложение, диорама, воссоздающая эти скромные апартаменты. Этот дневник нужно положить на макет моего стола. Я вижу там и копию меня самого (живую, если возможно), то склонившуюся в глубокой задумчивости над страницей, то стоящую в созерцательной позе у раковины. Необходима пояснительная табличка или просто текст в рамочке, но чтобы не менее восьми сотен слов. Я скромен. Припомните, если изволите, что Галилеянин представлен в произведениях искусства всего мира, и его образ есть в каждом христианском храме.

Неужели Вы в своей Уникальности ничего не знаете о Другом Парне? То есть при условии, если Вы на самом деле существуете, – может ли быть так, что Вы избрали Его до меня и преспокойно наблюдали, как дело оборачивается все хуже и хуже? Обратите внимание…

Даже у Иисуса, так бездумно идеализированного в программе занятий канонической воскресной школы, были периоды разочарований, сомнений и отчаяния. Как-никак, Он ведь тоже был наполовину человек! Даю голову на отсечение, Его душила мрачная, слепая ярость гораздо чаще, чем об этом рассказали Евангелии. Вот что мне хотелось бы знать: не задумывался ли порой Иисус о том, что все эти бредни о Мессии – заблуждение, иллюзия? И еще: видел ли Он сны?

Обладание сверхъестественными силами и бремя священной Миссии искупления мира то и дело ввергают Его в уныние. Чаще, чем простой смертный, Он переживает моменты духовного спада, когда Его эмоциональный пейзаж напоминает берег реки во время сильного отлива в пасмурный день. Старые автомобильные покрышки, обломки дерева и пара бутылок из-под пива там и здесь торчат из жидкой грязи. Все важнейшие источники утверждают, что подобные безрадостные периоды необходимы для духовной эволюции. Это не депрессия, это Темная Ночь души. Ставлю сто к одному – кто бы ни пытался поразмыслить над этим, неизменно находил единственный выход в том, чтобы победить свои сомнения верой.

И если Иисус ошибался, что говорить обо мне? Я знаю, но как же я могу быть уверен, что я в самом деле знаю?

Лет до двадцати эгоизм и пренебрежительное высокомерие к человеческим условностям оберегали меня от смущения и огорчения по поводу этих аспектов в произведениях Мастера. Видит Бог, мне хватало всего, чтобы быть счастливым. Сомнение подкралось на цыпочках и вползло в мою душу, когда я признал, что несколько рассказов Мастера оказались не на высоте. А некоторые и вообще откровенно слабые.

Я сказал себе, что, вероятно, Его антенна исказила сообщение и Он не оставлял работу, даже когда был не на той длине волны. Я уверял себя, что Он не различал правду и вымысел в своих собственных творениях.

Эх, теперь я уже почти готов допустить печальную вероятность: то, что я принял за Священное Писание, было лишь беллетристикой. В мои Темные Ночи Души я шептал себе: «Жизнь твоя – нелепая ошибка, и ты ничтожно мал, ты много меньше, чем ты думаешь».

Отягощенные страданием мысли оскверняют мой сон. Я вхожу в убогую комнату, где за письменным столом сидит с головой ушедший в работу мужчина. Изможденное лицо со впалыми щеками и дешевый костюм, знакомые по дюжине фотографий, выдают облик Мастера из Провиденса, и я иду к Нему. Наконец я стою перед Ним. И спрашиваю: «Кто я?» Он улыбается своим мыслям, а перо скользит по бумаге. Он не увидел или не услышал меня – меня здесь нет, я не существую.

Лишь несколько дней тому назад самоуверенная воля отправила меня, в предвкушении удовольствия, кружить по ночным улицам. Великий Замысел стремился к завершению, и презренному отродью Стар предстояло встретить мучительную смерть. Вот… Вот это, пожалуй, единственное, что способно выгнать меня из логова. Мне кажется, я ошибся. Мне кажется, я ошибался с самого начала.

Если Вы не существуете – если не Старшие Боги отправили меня на землю, чтобы подготовить ее уничтожение, – что я здесь делаю, зачем я здесь? Кто был моим настоящим отцом?

27

Слабый серовато-белый свет лился из окна, и в нем очертания стула и комода выглядели двухмерными. Руки, вытянутые на простыне, тоже показались мне двухмерными. На неясно видном циферблате двухмерных наручных часов я умудрился разглядеть, что было чуть больше половины шестого.

Спать уже не хотелось, и я почистил зубы, умылся, побрился, не переставая убеждать себя в том, что деньги в моем кармане – не более чем часть ночного кошмара. Кошмара, обладавшего все той же фантастической особенностью: он был реальным и нереальным одновременно, этакий полусон-полуявь. Более того, я знал наверняка, что не выигрывал тех денег – следовательно, мне приснилось, что я обнаружил их у себя. Я вытер лицо и открыл платяной шкаф.

Блейзер висел ровно, явно не отягощенный призрачной взяткой. Я проверил боковые карманы и нашел только визитку Эшли Эштон. Мужское тщеславие предположило, что она незаметно опустила визитку мне в карман. Для пущей убедительности я проверил и внутренние карманы.

«Ну, убедился? – сказал я себе. – Ты с самого начала знал это».

Когда я вытянул из сумки джинсы, взгляд мой упал на лежавший под кроватью рюкзак. Сердце екнуло. Я натянул носки и вновь опустил на него глаза, словно привлеченный некой зловещей, едва уловимой особенностью моего старого спутника. Я надел трусы, натянул через голову рубашку с короткими рукавами, просунул ноги в джинсы, рывком достал рюкзак и плюхнул его на кровать. Память о сне избирательно указала на один из застегнутых пряжками наружных карманов. Я расстегнул пряжку, поднял клапан и потянул замочек молнии, бегущий по верху кармана. Запустив руку внутрь, я коснулся предмета, на ощупь напоминающего банкноты. Рука моя вытянула на свет жирную пачку долларов.

Пятьсот восемьдесят пять. Две слипшиеся от пива пятерки.

Я затолкал деньги обратно в карман, застегнул молнию и сунул рюкзак под кровать.

28

Фиолетовая рубашка излишне свободно свисала с плеч Кларка, и бирюзовый браслет болтался у него на запястье. Сейчас он напоминал музыканта – игрока на конгах, ожидающего вызова на сцену, однако единственное, чего Кларк сейчас ожидал, – это завтрака. Я поставил кофе и начал исследовать полки буфета.

– Зерновая смесь – там, в нижнем ящике, в конце. Чашки перед тобой, справа. Мне хлопья «Брэн бадз» и «Грейп натс»[22]22
  Сухой завтрак из смеси пшеницы и солодового ячменя с минерально-витаминными добавками.


[Закрыть], пятьдесят на пятьдесят, с ложкой меда и немного молока. А тебе рановато переходить на «Брэн бадз», молод еще…

Кларк проследил за тем, как зерна, отбив крупную дробь, заполнили половину чашки, и удовлетворенно кивнул.

– Не переборщи с медом, и молока долей ровно столько, чтоб я мог хорошенько перемешать. И за кофе приглядывай.

Я залил все молоком и поставил чашку на стол. Кларк добавил три ложечки сахару. Когда я подсел к нему за стол, он быстро глянул на меня – глаза его были цвета пожелтевших рояльных клавиш слоновой кости.

– Видать, после той ночи, когда ты провернул свое дело, плохо тебе спалось, а? Люди говорят, это признак нечистой совести.

– Простите, если я вас разбудил.

Он доел все и доскреб ложкой остатки со дна.

– И о чем был твой дурной сон?

– Попал под грозу.

– Говорят, ливень – это к неожиданным деньгам.

– А что говорят, если во сне чуть не убило молнией?

– Это к перемене судьбы. Может, куча денег свалится. Раскрой зонтик, переверни его и держись подальше от мистера Тоби Крафта. Деньжата у него, кстати, водятся.

Я с тревогой вспомнил пачку денег в моем рюкзаке.

– Ливень, говоришь… – Кларк помедлил. – Вспоминается мне в этой связи кое-что забавное. Давно дело было. Река, затопила город. Сносила и подхватывала все, что можно. Машины. Скот. Взрослых людей. Утопленников потом вылавливали – синих. Трупы распухают от газов, их тащит течением. И лапы у них – как бейсбольные рукавицы. Я всю жизнь прожил у Миссисипи. Многие любят реки, однако умные люди доверяют только речкам не шире тех, что можно перепрыгнуть.

Я сказал ему, что до вчерашнего дня, когда увидел реку из окна больницы Святой Анны, я не помнил о том, что Эджертон строился вдоль берега Миссисипи. Хмуро усмехнувшись, Кларк вновь оживился.

– Ты не помнишь реку?

– Не помнил – до вчерашнего дня.

– Самая лучшая река – та, что позволяет не вспоминать о себе. В давние времена нам без реки было никак, и история говорит, что такие города, как наш, строились только на реках (и благодаря им). Город на реке – это место особенное.

– Чем же?

– Город на реке – город нестандартный, – ответил Кларк. – Шулеры и мошенники появляются здесь раньше, чем проповедники, и много воды утечет, прежде чем кто-то из них вдруг станет добропорядочным гражданином. Здесь совсем другой склад ума, понимаешь?

То, о чем он рассказывал, больше подходило для Берега Слоновой Кости, чем для Южного Иллинойса. Тем не менее я согласно кивнул.

– Здесь ты можешь спокойно прожить и двадцать лет без наводнений. А когда оно вдруг приходит, после него приходится все отстраивать заново. Реке без города никак, и городу без нее – тоже. А месяц-два спустя даже вонь исчезает.

– Вонь?

Вновь хмуро усмехнувшись, Кларк несколько мгновений не сводил с меня глаз.

– Я долго размышлял над вопросом, отчего река пахнет свежестью и чистотой, когда спокойно бежит вдоль берегов, а после наводнений оставляет такое зловоние. Думаю, дело в том, что наводнение выворачивает реку наизнанку, и дно с поверхностью меняются местами. Когда большая вода уходит, куда ни глянь – всюду речное дно. Нет, это не та грязь, что остается после дождя и потом высыхает сама собой. Дно – это то, что всегда скрыто от глаз. Дно – это уродливая сторона природы, где все вывернуто наизнанку, где все неправильно. Оно тайт в себе много смерти, а смерть несет в себе мощный заряд вони. Смерть – живое дело, если вдуматься.

– Наверное, тяжело потом все отчищать…

– Эта дрянь прилипчива. По-моему, Эджертон перестраивали три раза между тысяча восемьсот семидесятым и началом столетия. Каждый раз, когда его отстраивали заново, он разрастался. Появились цирк и ярмарочная площадь, в каждом квартале можно было найти пару-другую салунов и казино. Однако склад ума-то оставался прежним, понимаешь, о чем я?

– «Открытый порок»[23]23
  Wide-open town(амер.) – открытый для неограниченной продажи спиртных напитков, для игорных и публичных домов; город «открытого порока».


[Закрыть].

– Ну, да… С его банками, бизнесом, аристократией, светскими дамами и проститутками. – Кларк вновь бросил на меня насмешливый взгляд, в котором мне почудилась гордость. – Именно в те времена в Эджертон приехали твои родственники. Знаменитые братья Данстэны, Омар и Сильвэйн. Тысяча восемьсот семьдесят четвертый год.

– Омар и Сильвэйн? – переспросил я. – Первый раз слышу.

– Братья Данстэн въехали в город на повозке с сеном и соскочили с парой саквояжей и двумя сотнями долларов золотыми монетами. Только пусть тебя не вводит в заблуждение повозка с сеном. Братья обладали этаким шиком, присущим жителям большого города. Сообразительные, симпатичные джентльмены, говорившие на правильном английском, прекрасные манеры, одеты по последней моде. Когда Омар и Сильвэйн подобрали себе временное жилье, они легко нашли работу в игорном предприятии и в течение дня утроили привезенный запас.

– Они были профессиональными игроками?

– На хлеб насущный они себе зарабатывали коммерцией и финансовыми операциями. Никто так никогда и не узнал, чем они занимались до приезда в Эджертон, хотя слухов ходило множество. Кое-кто даже говорил, они были наемными убийцами. Болтали, что один из них или оба побывали за решеткой.

– Чем они занялись здесь?

– Все, к чему бы они ни прикасались, процветало. Когда случались наводнения, Омар и Сильвэйн богатели. Скупали собственность тех, кто покидал город. Скупали землю, где, по их мнению, предполагалось строительство новых районов города. Пятнадцать, двадцать лет спустя сдавали в аренду важнейшие городские здания. Ну а от природы они были сами не свои до женщин.

Кларку очень нравилась история братьев Данстэнов. Радуга, протянувшаяся от повозки с сеном до полного процветания, завораживала его воображение. Теперь он явно считал Омара и Сильвэйна своими кровными родственниками, чьи достижения прибавляют достоинства и ему самому.

– Вот как…

– Люди говорили, братья были дьявольски хороши собой. – Самодовольной торжествующей усмешкой Кларк дал мне понять, что, несмотря на разрушительную работу лет, он, Кларк Рутлидж, считает себя не менее привлекательным. – И были похожи как две капли воды. Говорят, время от времени темперамент увлекал братьев настолько, что побуждал создавать у дам их сердца впечатление, что они развлекаются не с тем, с кем думают, если ты понимаешь, о чем я. Не сомневайся, их принимали во многих приличных домах в те моменты, когда хозяин отсутствовал. – Кларк помедлил. – Говард, насколько я знаю, пошел по стопам папочки. Так же как и два других сына, но те то ли умерли еще молодыми, то ли ударились в бега.

– Яблоко от яблоньки… Печально.

Кларк снова помедлил.

– Знаешь, как это бывает. Залетишь слишком высоко – тебя оттуда сшибут. Омар женился на женщине из Нового Орлеана по имени Этель Бриджес и малость остепенился. Тем не менее как-то утром он вышел из дома, в котором мы с тобой сейчас сидим, и кто-то подстрелил его, когда он направлялся к своему экипажу. Насмерть. Сильвэйн услышал выстрел, выбежал из дома, но успел лишь заметить всадника на лошади, во весь опор летевшего по улице. Человека этого правосудие не сыскало. Как ты думаешь, можно было бы установить его личность? Если все было именно так?

Я кивнул.

– Сильвэйн женился на вдове брата, построил дом за городом и переехал туда. У них с Этель родились дети, трое, четверо – никто не знает точно.

– Должны были остаться документы.

– Ты забываешь, какие были времена и в каком все происходило месте. Все тогда рожали детей дома, а Данстэны не утруждали себя приглашать повивальную бабку или фельдшера.

– Но почему?

Усмешка моментально сползла с лица Кларка, но врожденная словоохотливость одержала верх над осторожностью.

– Как-то сто лет назад один старожил поведал мне, что братья Данстэны понятия не имели о том, что их дети появляются на свет такими уродцами, о каких медицина слыхом не слыхивала. Например, с огромной головой и телом не крупнее кегли. Или с жабрами под ушами, или без рук, без ног. Или того страшней. Почти все новорожденные умирали, сказал он, но тех немногих, что выжили, держали на чердаке. – Он глянул на меня. – Лично я считаю, один или два малыша Этель не вовремя вышли из лона, а Говард, старший ребенок в семье, в детстве нечаянно услышал то, что не следовало слышать маленькому мальчику. Этим объясняется необузданность его характера в дальнейшем – он промотал все свое состояние. Говард натворил бед. Ближе к закату своих лет он, по-моему, совсем обезумел. Жил словно в мире грез.

У меня создалось впечатление, что все услышанное пришло из мира грез, а именно – мира грез, выдуманного на кухне сплетен маленького городка.

– Кто из братьев был моим прапрапрадедушкой? Если Говард был старшим ребенком в следующем поколении, значит – Омар?

– Насколько мне известно, братья делились друг с другом всем. Не думаю, что они знали, чьим сыном был Говард.

Я выдавил в ответ что-то нечленораздельное. Ухмылка Кларка источала вселенскую мудрость:

– Полагаю, это Сильвэйн. Омар был более уравновешенным. Сильвэйн крутил романы, даже когда жил в этом доме с Этель и детьми. Когда Говард достиг совершеннолетия, он стал вести себя абсолютно так же, за редкими исключениями. Что его и погубило, потому как к этому времени Эджертон стал другим.

– Добропорядочным, – вставил я.

– Дело все в том, что Говарду необходим был свой собственный Омар, а поскольку такового не было, в одиночку он «сдулся». Хэтчесы и Милтоны воспользовались его слабостью.

Заскрипели ступени, и Кларк выпрямился на стуле.

– При Нетти об этом лучше не надо.

29

Изменение в распорядке дня заставило Нетти сдвинуть брови, и, глядя на Кларка, она с подозрением сказала:

– Что-то ты раненько сегодня, – затем повернулась ко мне. – Как тебе спалось?

– Неплохо.

– Судя по тому, что было слышно мне, за тобой гонялся сам дьявол. Все мы так встревожены – удивительно, что кому-то вообще удалось заснуть.

Нетти плавно переместилась к плите и зажгла газ под чугунной сковородой. Она достала из холодильника картонку с яйцами и бекон, шлепнула бекон на сковородку и, как заправский шеф-повар, аккуратно разбила пять яиц в стеклянную миску, действуя одной лишь правой рукой.

– Я чувствую, сегодня мы узнаем, что твоей матушке стало лучше.

– Хорошо бы, – сказал я.

Нетти взбила яйца, перевернула на сковороде бекон и достала прозрачный пакет окры[24]24
  Окра, или бамия, – овощная культура, происходит из Южной Африки.


[Закрыть] из холодильника. Вскоре окра уже кипела на медленном огне на второй сковородке. Когда бекон чуть потемнел, она выложила его ломтики на бумажное полотенце. Затем вылила яйца на сковороду и еще раз взбила. Тосты были щедро намазаны маслом, разрезаны по диагонали пополам и разложены по краешкам тарелок. Посыпав перцем и сухой петрушкой на сковороду, Нетти напоследок еще раз взболтала яйца и разложила по тарелкам окру.

– Вы всегда так завтракаете?

– Иногда добавляем немного жареной картошки, а иногда бывает куриная печень, но сегодня я не хочу возиться. Кофе не остыл?

– Сейчас подогрею, – сказал я и включил газ под кофейником.

В дверь позвонили.

– Это Мэй, – сказала Нетти. – Сынок, пойди, открой ей, пожалуйста.

На крыльце стоял водитель УПС[25]25
  United Parcel Service (англ.) – Единая посылочная служба, транснациональная корпорация, предоставляющая услуги экспресс-почты.


[Закрыть] в летней униформе и держал в руках коробку в грубой оберточной бумаге.

– Посылка для… – Он сверился с именем в адресе. – Миссис Стар Данстэн?

В левом верхнем углу коробки я рассмотрел адрес отправителя: Ист-Сисеро. Расписавшись на квитанции, я принес посылку на кухню.

– Почта, – сообщил я. – Наверное, Стар перед приездом переслала кое-какие свои вещи.

Нетти шлепнула ладонью по коробке:

– Положи на пол.

Я опустил коробку на пол у отделанной Деревянными панелями стены. Нетти разделила омлет лопаткой и разложила по тарелкам. В дверь позвонили второй раз.

Я пересек прихожую и открыл дверь. В великолепной, украшенной цветочным узором шляпе тетя Мэй тянула мне изуродованную старостью руку.

– Нэдди, помоги мне перебраться через порог. Я немножко припозднилась, заходила поздороваться к Джой. У нас сегодня случаем не куриная печень?

– Тетя Нетти сказала, что это долго.

– Куриная печень – минутное дело.

Мэй опиралась на меня весь путь до кухни. Я придержал ее за руку, пока она опускалась на стул. Она сделала вид, что с восхищением разглядывает наполненную до краев тарелку перед собой.

– Если честно, куриная печень сегодня для меня была бы излишней, – прощебетала Мэй и отдала мне свою трость.

Под пристальным взглядом Кларка я устроился между Мэй и Нетти. Сестры приступили к завтраку. Зазвонил телефон. Мэй промокнула рот салфеткой и сказала:

– У Джой, похоже, очередное видение.

Качая головой, Нетти поднялась из-за стола и взяла трубку.

– Хорошо, – сказала она и прикрыла рукой микрофон. – Это тебя. Тот самый доктор с большой головой и маленьким красным ртом.

Я почувствовал в голове легкость, будто уменьшилась сила притяжения. Затем потянулся вперед и, облокотясь на разделочный столик, проговорил в трубку:

– Доктор Барнхилл? Это Нэд Данстэн.

Доктор Барнхилл сообщил мне: тридцать минут назад у моей матери был еще один удар, и все усилия спасти ее оказались безуспешны. Он еще много чего сказал. Будто заготовил речь и прочел ее по бумажке.

Я опустил трубку и лишь тогда заметил обращенные ко мне три лица, словно подвешенные между надеждой и тем, что они уже поняли, – правдой.

Часть 3
КАК МЕНЯ ЕДВА НЕ УБИЛИ

30

Ни Нетти, ни Кларк, казалось, не стали горевать, когда я сообщил им, чтобы к ужину меня не ждали. Кларк провел полдня в мрачном настроении из-за того, что ему сегодня не дали сделать обход силков, а Нетти все никак не могла простить мне преступное расточительство, проявленное мною при выборе гроба. После осмотра выставленных образцов в похоронном бюро мистера Сполдинга «Вечный покой» она увлекла меня в уголок и прочитала лекцию о разумном поведении. Все еще полагая, что мое решение разумно, потому что оно мое, я напомнил Нетти, что тратил собственные деньги на похороны собственной матери. Этот довод ей крыть было нечем, не правда ли? Черт меня дернул.

Мистер Сполдинг заглянул и дипломатично исчез. Кларк повел плечами в своей рубашке исполнителя на конгах и усмехнулся. Когда я опустился в кожаное кресло перед столом мистера Сполдинга и выписал чек, Нетти что-то недовольно пробормотала. Мне вдруг пришло на ум, что выбор мой, павший на третий по стоимости гроб, грубо нарушил семейные принципы, гласившие, что неразумно тратить деньги на мертвых, если можно отдать их живым. Любые иллюзии насчет того, что у Нетти не было планов относительно моей чековой книжки, растаяли, когда Кларк провел «бьюик» между кирпичными колоннами в конце подъездной дорожки заведения мистера Сполдинга, повернул к офису кладбища Литл Ридж на Торговой улице и проговорил:

– Иногда, сынок, следует подумать о других, а потом уже – о себе.

Полтора часа, что я провел вместе с тетей Джой и дядей Кларенсом, оказались и того хуже. Я-то шел к ним с мыслью о том, что это акт милосердия по отношению к двум пожилым людям. Мне нужна была информация о личности Говарда Данстэна, и я хотел посмотреть, что будет, если я упомяну Эдварда Райнхарта. Кларенс помнился мне довольно бодрым старичком и не должен был измениться, а его старость не могла омрачить мой визит – так, по крайней мере, я думал.

Как глупый ребенок, который не обращает внимания на вонь собственных экскрементов, Кларенс неуклюже сидел в кресле-каталке, навалившись на удерживающий его кожаный ремень. Комья высохшего и подсыхающего детского питания украшали его рубашку. Джой рассказала мне, что ежедневно в семь вечера она спускает мужа на коляске вниз, на первый этаж – в ванную, и моет его, хотя сама не понимает, откуда берутся силы. Кларенс же чувствовал себя превосходно. Джой очень бы хотелось сказать то же о себе.

Мы с ней сидели в двух креслах – единственная мебель в гостиной. В то время как Джой вела меня по своему захламленному дому и мое сострадание уступало место безотчетному ужасу, более застарелое зловоние, чем то, что я ощутил прошлой ночью, постепенно наполняло атмосферу вокруг Кларенса. Въевшееся, укоренившееся, оно казалось столь же неотъемлемой частью дома, как половые доски и потолочные брусья. Все было пропитано им, включая саму Джой, – она поистине плавала в его волнах, затопивших дом.

Младшая и самая слабенькая из дочерей Говарда Данстэна сидела в кресле и говорила, говорила – будто десятилетиями копила слова. Перебивать ее не было смысла: речь Джой была переполнена горечью настолько, что диалога не получалось. Негромкий, но отчетливый голос Джой соткал в моем воображении образ: вцепившись в весла утлой лодчонки, она изо всех сил гребла прямо к горизонту знакомого мира. Она достигла горизонта, но продолжала грести. Джой говорила о себе, и о нашей родне, и о Говарде Данстэне. Она отчаянно налегала на весла, а устойчивое, нечеловеческое зловоние дома ее отца влекло ее вперед и вперед. «Дно» Кларка выплеснулось на дом Джой и заполнило его тем, что он называл «уродливой стороной природы». Если природа и впрямь такова, мне не надо никакой ее «стороны».

Мигающая малиновая рука[26]26
  В США – запрещающий красный сигнал светофора на пешеходном переходе.


[Закрыть] приказала мне остановиться на перекрестке. В тот момент, когда мои ноги прекратили движение, в моей голове вдруг возник образ Джой, сидящей на кресле-развалюхе с протянутой в сторону мужа рукой. Я увидел, что произошло потом. Я слепо повернул налево и пошел. Через два квартала вниз по Сосновой зажегся зеленый свет, позволяя перейти улицу, которую я почти бессознательно определил как Кордуэйнер-авеню.

Я брел по Сосновой, ничего не различая перед собой,. пока шедший навстречу седоволосый гигант с лицом бойца и в красной с зеленым дашики[27]27
  Мужская рубашка в африканском стиле, с круглым вырезом и короткими рукавами.


[Закрыть] не замедлил шаг. Он не сводил с меня глаз до тех пор, пока расстояние между нами не сократилось. На его лице читались гнев и горе. Я ждал, что он заговорит. В тот момент, когда мы поравнялись, гигант повернулся ко мне, но ничего не сказал. Нить мощного напряжения между нами порвалась с почти слышимым хлопком, когда мы разошлись.

Я сделал еще два-три шага, затем остановился и оглянулся. Человек в дашики тут же обернулся.

– Сынок, вид у тебя препоганый, и, похоже, ты совсем загнал себя, дышишь, как паровоз. Сердце в порядке?

– Моя мать умерла. Утром.

– Если не будешь внимателен к тому, что происходит вокруг тебя, встретишься со своей матушкой гораздо раньше, чем думаешь. Береги себя, парень.

– Постараюсь, – проговорил я, провожая его взглядом Вытерев лицо носовым платком, я прислонился к столбу со знаком «Парковка запрещена» и прикрыл глаза, ощутив, как откуда-то из груди хлынуло горе. Я прижал к глазам платок. Горе имеет невероятную силу, больше ничего тут не скажешь. Горе ставит все на свои места.

Когда бешеный натиск горя понемногу стих, я решил оглядеться. Места для парковки и ограждения из цепей обозначали границы владений складов автозапчастей, каких-то хранилищ и совсем уж непонятных сооружений. Большинство зданий на Сосновой улице были одноэтажными. Своими закопченными кирпичными фасадами и разнокалиберными окнами они напоминали уменьшенные копии более крупных и вместительных строений.

Через три квартала ограждение из цепей и места для парковки исчезли, а кирпичные здания, придвинувшись ближе, как будто подросли. С каждого угла перекрестков красно-желто-зелеными глазами подмигивали светофоры. Я свернул налево и пошел мимо витрин с видеокассетами и бутылками со спиртным. Рубашка моя начала подсыхать. Указатель обозначил, что я нахожусь на Кобден-авеню. Я почувствовал, что голоден.

Мимо проплывали машины с молодыми супругами и группами подростков. Через два перекрестка Кобден заканчивалась у четырехрядного проспекта и маленького, треугольной формы сквера. Я дошел до Коммершиал-авеню, центра города. Повернул направо и пошел в том направлении, где рассчитывал перекусить. Прямо передо мной, источая беззаботную нагловатую самоуверенность состоятельных жителей Среднего Запада, через вращающуюся дверь вышли две пары, провожаемые долгим взглядом невозмутимого швейцара в мундире с эполетами и медными пуговицами. Пышущий здоровьем жизнерадостный мужчина лет пятидесяти говорил:

– Он сам-то хоть понимает, что происходит? Я к тому – вы можете в это поверить?

Тот, к кому он обращался, повыше ростом и не такой плотный, положил ладонь ему на плечо. Очки в золотой оправе поймали лучик угасающего вечернего солнца. Ежик его седых волос был острижен до уровня щетины.

– Еще бы! – Вертикальные морщинки будто смяли его лицо, и плотоядная улыбка обнажила желтые зубы. – Минут через пять он тоже поверит.

Темноволосая женщина рядом с ним протянула:

– Солнышко, ты что, собираешься сказать ему?

Лет на двадцать моложе того, кого она назвала «солнышком», женщина с подтянутой аэробикой фигурой и подтянутым косметической хирургией лицом явно занимала положение «второй жены», изо всех сил борющейся за первое место в сердце своего спутника. Она бросила на меня раздраженный взгляд, почти мгновенно трансформировавшийся из раздраженного в какой-то неопределенный, – я не смог уловить его значения, но почувствовал в нем удивление, испуг и замешательство.

Хрипловатым покашливанием ее муж изобразил подобие смеха, отреагировав на ее предположение «сказать ему».

– Да не стоит, все ведь знают, наш друг... – мужчина заметил выражение лица жены, глянул на меня и резко выпрямился. Ростом он был не менее шести футов и шести дюймов, еще один гигант, в полотняном пиджаке цвета сочной травы и мятых розовых брюках. Галстук его переливался трепещущим изобилием ярких цветов. Ему было лет семьдесят, и всем своим видом он напоминал нераскаявшегося хулигана, до сих пор считающего себя настоящим бойцом.

– Не требуется ли вам какая-либо помощь?

Мне очень понравилось слово «требуется». Тонкая грань отделяет его от «испытывать нужду». «Требуется» ставит вас на место. «Какая-либо» тоже звучит мило.

– Я ищу хороший ресторан. Что бы вы порекомендовали?

Справляясь со своим удивлением лучше, чем я предполагал, мужчина махнул рукой в сторону здания, у которого мы стояли. Бронзовая табличка рядом с вращающейся дверью гласила: «Мерчантс-отель».

– «Лё Мадригаль». В фойе сразу направо. Мы там только что отужинали. – Он заметил что-то во мне, отчего вдруг застыл, а улыбка его увяла. – Но там дорого, хотя… нет, дорого. Может, вам лучше в «Лоретту», отсюда три квартала на север. У них прекрасно готовят стейк, ребрышки – все, что пожелаете.

– «Мадригал», пожалуй, подойдет.

– «Аллллёё Мадригаль», а не «Мадригал». Именно здесь собираются достойные люди.

– Обожаю слушать, когда ты говоришь гадости, Федерал, – вступил в разговор второй мужчина.

– Маленький совет, приятель. – Федерал обрушил широченную лапу мне на плечо. Шелковое крыло его галстука скользнуло по моему виску. – Ты, конечно, можешь пускать пыль в глаза, сорить деньгами направо-налево, но для начала рекомендую зайти в мужской туалет и привести себя в божеский вид. Такой благовоспитанный юноша, как ты, должен соответственно выглядеть, правильно?

Я вскинул голову и поднес губы к его жесткому уху:

– Совет свой можешь засунуть сам знаешь куда, ты, самоуверенный провинциальный болван.

Отскочив от меня со стремительностью распрямившейся пружины, он схватил за руку жену и рывком потянул ее за собой. Вторая пара, захлопнув рты, стремглав пустилась вслед за ними. Мой новоявленный друг нашел в себе смелость обойти спереди темно-зеленый джип, чтобы открыть жене дверь, в то время как их приятели забирались на заднее сиденье.

Секунду-другую спустя швейцар позволил себе одарить меня улыбкой.

Пожилой коридорный подсказал мне, как пройти к мужской уборной – вверх по мраморной лестнице. Под любопытным взглядом служителя я вымыл руки и сполоснул лицо, затем направил струю теплого воздуха сушилки на рубашку, перевязал галстук и пригладил руками волосы. Прополоскал рот, освежил себя одеколоном. Служащий отметил изменения к лучшему в моем внешнем облике, и я пожертвовал ему два доллара, положив их на фарфоровое блюдечко.