Текст книги "Бетагемот"

У Элис Джовелланос были свои представления о том, как надо извиняться.

«Ахилл, – начала она, – ты иногда такой кретин, что поверить невозможно!»

Он не сделал распечатки. Не нуждался в этом. Он был правонарушителем, затылочные участки коры постоянно работают в ускоренном режиме, способности к сопоставлению и поиску закономерностей, словно у аутиста. Он один раз прокрутил ее письмо, посмотрел, как оно уходит за край экрана, и с тех пор перечитывал сотню раз в воспоминаниях, не забыв ни единого пикселя.

А сейчас он сидел, застыв как камень, и ждал ее. Ночные огни Садбери бросали размытые пятна света на стены его номера. Слишком многое просматривается с ближайших зданий, отметил Ахилл. Надо будет к ее приходу затемнить окна.

«Ты прекрасно знаешь, чем я рисковала, когда вчера тебе призналась, – диктовала программе Элис. – И ты знаешь, чем я рискую, отправляя тебе письмо, – оно автоматически удалится, но наши уроды могут просканировать что угодно, если захотят. И это часть проблемы, вот почему я вообще решилась тебе помочь…

Я слышала, как ты говорил о доверии и предательстве, и может, в некоторых твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы. Но разве ты не понимаешь, что спрашивать тебя заранее не было никакого толку? Пока на сцене Трип, ты не можешь дать ответа сам. Ты настаиваешь, что тут я ошибаюсь, талдычишь о судьбоносных решениях, которые принимаешь, о тысячах переменных, которыми жонглируешь, но, Ахилл, дорогой мой, кто тебе сказал, что свободная воля – это всего лишь какой-то сложный алгоритм?

Я знаю, что ты не хочешь терять объективности. Но разве порядочный честный человек – не страж самому себе, ты об этом не думал? Может, совсем и необязательно позволять им превращать себя в большой условный рефлекс. Просто ты сам хочешь этого, ведь потом ты ни за что не несешь ответственности. Так легко, когда не надо принимать решений самому. Это почти как наркотик. Может, ты на него подсел, а сейчас у тебя синдром отмены».

Она так в него верила. И верила до сих пор: собиралась прийти сюда, ни о чем не подозревая. Номер с защитой от наблюдения обходится не дешево, но старший правонарушитель свободно мог позволить себе категорию «суперприватность». Система охраны в этом здании непроницаема, беспощадна и начисто лишена долговременной памяти. После ухода посетителя о нем не остается никаких записей.

«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных долях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подправили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.

В общем, Спартак – это аналог вины. Он взаимодействует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обычные трансмиттеры вины, достигает более высокой концентрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».

Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привязанный к опрокинувшемуся набок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где-то рядом:

– Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?

В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.

Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выкованные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надежда. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы неполноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы справился – даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.

Но Спартак не знал удержу. Совесть – такая же молекула, как и любая другая, и если для нее не находится свободных рецепторных участков, толку от нее не больше, чем от какого-нибудь нейтрального раствора. Дежардена направили к новой судьбе, в края, где он еще не бывал. В края, где нет вины, стыда, раскаяния – нет совести ни в каком виде.

Элис не упомянула об этом, изливая ему во «входящих» свою оцифрованную душу. Только заверила, что это совершенно безопасно.

«В этом вся прелесть замысла, Кайфолом: выработка естественных трансмиттеров и Трипа не снижается, а потому через любую проверку ты пройдешь чистеньким. Даже анализ на более сложные формы даст положительный результат, ведь базовый комплекс по-прежнему с нами – он просто не может найти свободных рецепторов, за которые мог бы зацепиться. Так что ты в безопасности. Честно. „Ищейки“ – не проблема».

В безопасности. Она не представляла, что таилось у него голове. Ей следовало быть осторожней. Эта простая истина известна даже детям: чудовища обитают повсюду, даже в нас самих. Особенно в нас.

«Я не подвергла бы тебя опасности, Ахилл, поверь мне. Ты слишком много… Ты для меня слишком хороший друг, чтобы так тебя подставлять».

Она его любила, конечно же. Раньше он никогда себе в этом не признавался – тонюсенький внутренний голосок иногда нашептывал: «По-моему, она того, самую капельку…», но потом три десятилетия ненависти к себе растаптывали его в лепешку: «Эгоцентрик хренов. Как будто такое убоище кому-то нужно…»

Она никогда не делала ему прямых предложений – при всей своей порывистости, Элис так же сомневалась в себе, как и он, – но кое-что можно было заметить: добродушное вмешательство в любые его отношения с женщинами, бесконечные социальные увертюры, прозвище Кайфолом – данное якобы за домоседство, а скорее – за неспособность приносить удовольствие. Все это теперь бросалось в глаза. Свобода от вины, свобода от стыда дала ему идеально острое зрение.

«Такие дела. Я рискнула, а дальше все в твоих руках. Впрочем, если сдашь меня, знай: это твое решение. Как бы ты его ни рационализировал, какую-нибудь тупую длинноцепочечную молекулу ты винить больше не сможешь. Все ты, все – твоя свободная воля».

Он ее не сдал. Должно быть, причина крылась в некоем неустойчивом равновесии конфликтующих молекул: те, что принуждали к предательству, ослабели, а те, что выступали за верность друзьям, еще не выступили на первый план. Задним числом он считал это большой удачей.

«Потому воспользуйся своей свободой и подумай обо всем, что ты сделал и почему, а потом спроси себя, действительно ли у тебя нет никаких моральных ориентиров. Неужели ты не смог бы принять всех этих жестких решений, не отдавая себя в рабство кучке деспотов? Я думаю, смог бы, Ахилл. Ты порядочный человек, и тебе не нужны их кнуты и пряники. Я в это верю. И ставлю на это все».

Он взглянул на часы.

«Ты знаешь, где меня искать. Знаешь, какие у тебя варианты. Можешь присоединиться ко мне или вонзить нож в спину. Выбор за тобой».

Он встал и подошел к окну. Затемнил стекла.

«С любовью, Элис».

В дверь позвонили.

Все в ней было уязвимо. Она смотрела на него снизу верх – с надеждой, с робостью в миндалевидных глазах. Уголок рта оттянулся в нерешительной, почти горестной улыбке.

Дежарден шагнул в сторону, спокойно, глубоко вдохнул, когда она прошла мимо. От нее пахло невинностью и цветами, но в этой смеси были молекулы, действующие под порогом сознания. Она была не глупа и знала, что он не глуп. Должна была понимать, что он припишет свое возбуждение феромонам, которые она в его присутствии не применяла много лет.

Значит, надеется.

Он сделал все возможное, чтобы укрепить в ней надежду, не выдав себя.

В последние дни Ахилл вел себя так, словно постепенно оттаивает, чуть ли не против собственной воли. Он стоял рядом с ней, когда Кларк и Лабин растворились в уличном потоке, устремившись навстречу своей революции. Он позволил себе задеть Элис локтем и продлить прикосновение. Через несколько мгновений этого случайного контакта она медленно подняла на него глаза, и он наградил ее пожатием плеч и улыбкой.

Он всегда считал ее другом – пока она не предала. Ей всегда хотелось большего. От такой смеси теряешь голову. Дежарден легко сумел обезоружить ее, поманив шансом на примирение.

Сейчас она прошла мимо, приблизившись к нему больше, чем было нужным, и хвостик волос на затылке мягко качнулся над шеей. Мандельброт вышла в прихожую и обвилась вокруг ее щиколоток меховым боа. Элис нагнулась почесать кошку за ухом. Мандельброт замерла, раздумывая, не разыграть ли недотрогу, но решила не валять дурака и замурлыкала.

Дежарден кивнул на блюдце с таблетками дури на кофейном столике. Элис поджала губы:

– Это не опасно?

Химия организма старших правонарушителей могла очень неприятно взаимодействовать с самыми безобидными релаксантами, а Джовелланос совсем недавно обзавелась этой химией.

– Думаю, после того, что ты натворила, тебе уже ничего не страшно, – проговорил Дежарден.

Она понурилась. В горле у Дежардена застряла кроха раскаяния. Он сглотнул, радуясь этому чувству.

– Главное, не мешай их с аксотропами, – добавил он немного мягче.

– Спасибо.

Она приняла наркотик как оливковую ветвь, забросила в рот вишнево-красный шарик. Видно было, как она собирается с духом.

– Я боялась, что ты никогда больше не захочешь со мной разговаривать, – тихо проговорила она.

– И ты это заслужила. – Он оставил фразу висеть в воздухе между ними. И представил, как наматывает на кулак ее вороной хвостик. Как поднимает за волосы, чувствует, как ее ноги дергаются в воздухе…

«Нет, остановись».

– Но я, наверно, понимаю, почему ты так поступила, – сказал он наконец, позволяя ей перевести дыхание.

– Правда?

– Думаю, что понимаю. Ты очень самоуверенна, – он вздохнул, – и очень веришь в меня. Иначе бы этого не сделала. Думаю, это чего-то стоит.

Казалась, она не дышала с самого появления, и только теперь выдохнула, услышав приговор: условное освобождение.

«Купилась, – подумал Дежарден. – Решила, что надежда есть».

А другая мысль, подавленная, но упрямая, твердила: «Разве она неправа?»

Он погладил ее ладонью по щеке, уловил тихий короткий вздох, вызванный прикосновением. И сморгнул мелькнувший образ: удар с плеча по этому милому, доверчивому лицу.

– Ты веришь в меня куда больше, чем я сам, Элис. Не знаю, насколько это оправданно.

– Они украли у тебя свободу выбора. Я просто ее вернула.

– Ты украла у меня совесть. Как мне теперь выбирать?

– Умом, Кайфолом. Блестящим, прекрасным разумом. Не какими-то инстинктивными примитивными эмоциями, от которых в последнюю пару миллионов лет больше вреда, чем добра.

Дежарден опустился на диван, в животе у него внезапно засосало.

– Я надеялся, что это побочный эффект, – тихо сказал он.

Она присела рядом.

– Ты о чем?

– Сама знаешь. – Дежарден покачал головой. – Люди никогда ничего не продумывают до конца. Я вроде как надеялся, что вы с дружками просто… не предусмотрели этого осложнения, понимаешь? Что вы просто хотели отключить Трип, а все эти дела с совестью… ошибка. Непредвиденная. Но как видно – нет.

Она тронула его за колено.

– Почему ты на это надеялся?

– Сам точно не знаю. – Его смешок был похож на лай. – Наверное, я рассуждал так: если вы не знали – то есть сделали что-то случайно, то это одно, а вот если сознательно взялись изготовить свору психопатов…

– Мы не психопатов делаем, Ахилл. Мы освобождаем людей от совести.

– Какая разница?

– У тебя по-прежнему есть чувства. Миндалевидное тело работает. Уровень серотонина и дофамина в норме. Ты способен к долгосрочному планированию. Ты не раб своих импульсов. Спартак ничего этого не изменил.

– Это ты так думаешь.

– Ты правда считаешь, что все гады на свете – психически больные?

– Может быть, и нет. Но готов поспорить, что все психи на свете – гады.

– Ты – нет, – сказала она.

И уставилась на него серьезными темными глазами. Он вдыхал ее запах и не мог остановиться. Он хотел ее обнять. Хотел выпотрошить ее, как рыбу, и насадить голову на палочку.

Он скрипнул зубами и промолчал.

– Слышал когда-нибудь о парадоксе стрелки? – помолчав, спросила Элис.

Дежарден покачал головой.

– Шесть человек в неуправляемом вагоне несутся к обрыву. Единственный способ их спасти – перевести поезд на другой путь. Только вот на другом пути кто-то стоит и не успеет отскочить – поезд его задавит. Переведешь ли ты стрелку?

– Конечно.

Это был простейший пример общего блага.

– А теперь предположим, ты не можешь перевести стрелку, но можешь остановить поезд, столкнув кого-нибудь на пути. Столкнешь?

– Конечно, – немедленно ответил он.

– Вот что я для тебя сделала, – объявила Элис.

– Что?

– Для большинства людей это не одно и то же. Они считают, что перевести стрелку – правильно, а столкнуть кого-то на рельсы – нет. Хотя это в точности та же самая смерть против того же количества спасенных жизней.

Он хмыкнул.

– Совесть нерациональна, Ахилл. Знаешь, какие части мозга включаются, когда ты делаешь моральный выбор? Я тебе скажу: медиальная лобная извилина, задняя часть поясной, угловая извилина. Все это…

– Центры эмоций, – вставил Дежарден.

– Именно так. Лобные доли вообще не искрят. Даже тем, кто признает логическое равенство этих сценариев, приходится приложить усилие. Просто толкнуть кого-то на смерть ощущается как нечто неправильное, даже если на весах те же жизни. Мозгу приходится бороться с глупым, беспричинным чувством вины. Для перехода к действию требуется больше времени, больше времени нужно для принятия решения, и в конечном счете вероятность правильного решения ниже. Вот что такое совесть, Кайфолом. Она подобна насилию, жадности, родственному отбору – была полезна миллион лет, но стала вредить с тех пор, как мы перестали просто выживать в естественной среде и стали над ней доминировать.

«Ты эту речь отрепетировала», – подумал Дежарден.

И позволил себе легкую улыбку.

– Человек – это немножко больше, чем вина и разум, моя дорогая. А ты не подумала, что, возможно, вина не просто стреноживает разум? Может, она сдерживает и еще кое-что?

– Например?

– Ну, просто ради примера… – Он выдержал паузу, притворяясь, будто ищет вдохновение. – Откуда тебе знать, что я не какой-нибудь чокнутый маньяк-убийца? Откуда знать, что я не психопат, не суицидник, ну или садист, допустим?

– Я бы знала, – просто сказала Элис.

– Думаешь, у маньяков это на лбу написано?

Она сжала ему колено.

– Я думаю, что знаю тебя очень давно, а безупречно притворяться невозможно. Тот, кого переполняет ненависть, рано или поздно сорвется. А ты… ну, никогда не слышала о монстрах, уважающих женщин до такой степени, что отказываются их иметь. И, кстати, не хочешь ли пересмотреть последний пункт? Просто поразмысли.

Дежарден покачал головой.

– Так ты, значит, во всем разобралась?

– Вполне. И терпения мне не занимать.

– Это хорошо. Сейчас оно тебе понадобится. – Он встал и улыбнулся ей сверху. – Я на минутку в ванную. Чувствуй себя как дома.

Она улыбнулась в ответ.

– Обязательно. Можешь не спешить.

Он запер дверь, облокотился на раковину и пристально уставился в зеркало. Отражение ответило свирепым взглядом.

«Она предала тебя. Превратила тебя в это».

Она ему нравилась. Он ее любил. Элис Джовелланос много лет была ему верным другом. Дежарден сложил все это на чашу весов.

«Она сделала это нарочно».

Нет, нарочно это сделали они.

Потому что Элис действовала не сама по себе. Она дьявольски умна, но Спартака создала не в одиночку. У нее были друзья. Она сама призналась. «Мы вроде как политические, правда, с организацией беда» – сказала она, сообщив ему о его «освобождении».

Он чувствовал, как ржавеют и рассыпаются связи у него в голове. Как его ущербность, ухмыляясь, дергает эти разъеденные ржавчиной проводки. Он поискал в себе намек на сожаление, которое испытал несколько минут назад: когда задел чувства Элис, причинил ей боль. Он и сейчас мог бы ощутить раскаяние или что-то похожее, если бы постарался.

«Ты не раб своих импульсов», – сказала она.

В принципе, это было правдой. Ахилл мог сдержаться, если хотел. Но вот беда: он начинал понимать, что не хочет.

– Эй, Кайфолом, – позвала из комнаты Элис.

«Заткнись. ЗАТКНИСЬ!»

– Да?

– Мандельброт требует ужина, а кормушка пустая. У тебя не осталось корма под раковиной?

– Не осталось. Она научилась открывать дверцы.

– Тогда г…

– В шкафчике в спальне.

Ее шаги простучали мимо двери, Мандельброт подгоняла Элис мяуканьем.

«Нарочно!»

Элис заразила его, опередив график, чтобы освободить его разум для сражения с Бетагемотом – а может быть, и по личным причинам, осознанным или нет. Но ее дружки целили куда выше Ахилла Дежардена – они задумали «освободить» всех правонарушителей на Земле. Лабин, в темноте, две недели назад, подытожил: «Всего несколько тысяч человек держат руки на кнопках, способных парализовать весь мир, а вы превратили этих людей в клинических социопатов».

Интересно, стала бы Элис применять свои семантические аргументы на Лабине? Будь она привязана к тому стулу, ничего не видя, намочив штаны от страха, слыша, как это кровожадное отродье расхаживает рядом, сочла бы она уместным читать ему лекции об уровне серотонина и угловой извилине?

Может, и сочла бы. Что ни говори, она и ее друзья – «политические», хоть и «с организацией беда», а от политики человек глупеет. Начинает верить, что человеческое достоинство – какой-то платоновский идеал, моральный итог, который можно вывести из неких первооснов. Не тратьте время на примитивную биологию. Не волнуйтесь за судьбу альтруистов в дарвиновской вселенной. Люди другие, люди – особенные, люди – агенты морали. Вот к чему приходишь, когда слишком много времени уделяешь составлению манифестов и слишком редко глядишься в зеркало.

Ахилл Дежарден оказался всего лишь первым представителем новой породы. Скоро появятся другие, столь же могущественные и столь же неудержимые. Может, уже появились. Элис не посвящала его в подробности. Он не представлял, насколько далеко простираются амбиции Общества Спартака. Не знал, кого еще успели инфицировать и сколько длится инкубационный период. Знал только, что рано или поздно у него появятся соперники. Если не начать действовать сразу, пользуясь полученной форой.

Мандельброт еще мяукала в спальне – видимо, распекала неумелую домработницу. Дежарден ее понимал: у Элис было более чем достаточно времени, чтобы достать гранулированный корм, принести пакет в кухню и…

«В спальне!» – сообразил Ахилл.

«Ну, что ж, – подумал он миг спустя, – пожалуй, это решает вопрос».

Лицо в зеркале вдруг стало очень спокойным. Оно не двигалось и в то же время словно говорило с ним. «Ты – не политик, – говорило лицо, – Ты – механизм. Природа запрограммировала тебя на одно, УЛН – на другое, Элис вмешалась и переключила на третью программу. Все это не ты, и все – ты. Ты сам ничего из этого не выбирал. И ни за что не отвечаешь.

Это она сотворила с тобой такое. Эта мочалка. Тупая давалка. Что бы ни случилось дальше, вина не на тебе.

На ней».

Он отпер дверь и прошел в спальню. Сенсориум у него на подушке предательски поблескивал. Тактильный костюм лежал поперек кровати, словно сброшенная кожа. Элис Джовелланос тряслась у изножья кровати, стаскивая с головы шлем. Лицо у нее было красивым, без кровинки.

Жертву в этом виртуальном застенке она не могла не узнать. Дежарден настроил симуляцию с точностью до тысячных.

Мандельброт тут же забыла об Элис и, громко мурлыча, начала бодать лбом хозяина. Дежарден на нее не смотрел.

– Мне нужна кое-какая техническая информация, – чуть ли не виновато объяснил он, – и сведения о твоих друзьях. Хотя я надеялся вытянуть все это из тебя по-хорошему. – Он кивнул на сенсориум, упиваясь ее ужасом. – Ну вот, забыл убрать.

Она мотала головой. Ее лицо кривилось от паники.

– Я… н-не думала, что ты… – выдавила она наконец.

– Выходит, не думала, – пожал плечами Ахилл, – но постарайся увидеть и светлую сторону. Ты впервые насчет меня не ошиблась.

Наконец все приобрело смысл: покупки, почти неосознанно сделанные через анонимные кредитные линии, полимерная пленка и переносной мусоросжигатель, инверсионный звукопоглотитель. Небрежное копание в ежедневнике Элис и списке ее контактов. Вот почему хорошо быть правонарушителем на Трипе – когда всем известно, что ты прикован к столбу, никто не утруждает себя возведением забора вокруг двора.

– Прошу тебя. – Губы у Элис дрожали, в блестящих глазах стоял страх. – Ахилл…

Где-то в подвале его мозга рассыпался последний ржавый проводок.

– Зови меня Кайфолом, – сказал он.