Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

«Сказать правду, любезный Агафон, ты, на мой взгляд, прекрасно приступил к своей речи, указав, что сначала нужно показать, что такое Эрот, а затем каковы дела его. От такого начала я в полном восхищении. Ну-ка теперь, после того, как ты вообще так прекрасно и величественно изложил об Эроте, каков он, ответь мне на вопрос: будучи таковым, каков он есть, Эрот есть ли любовь к чему-нибудь или ни к чему? Я не спрашиваю, ведет ли свое происхождение Эрот от какого-либо отца или матери, – смешон был бы вопрос, есть ли Эрот любовь матери и отца, – нет, я спрашиваю так, как если бы о том же самом спрашивал об отце: отец-то, есть ли кому-нибудь отец или нет? Конечно, если бы ты хотел дать на это хороший ответ, то сказал бы, что отец есть отец сыну или дочери. Так ли?»

«Да», – отвечал Агафон.

«То же самое и мать».

Агафон согласился и с этим.

«Ответь-ка мне, – сказал Сократ, – еще немного дальше, чтобы тебе легче было понять, чего я хочу. Если бы я тебе задал вопрос: брат, взятый сам по себе, есть ли кому-нибудь брат или нет?»

«Есть», – сказал Агафон.

«Брат брату или сестре».

«Согласен».

«Постарайся, – сказал Сократ, – применить то же к любви. Эрот есть ли к чему-нибудь любовь или ни к чему?»

«Конечно, к чему-нибудь».

«Не забудь же, – сказал Сократ, – сохранить это при себе, к чему Эрот есть любовь… А теперь скажи мне вот что. Вожделеет ли Эрот к тому, на что он обращает любовь, или не вожделеет?»

«Вожделеет», – отвечал Агафон.

«А когда он вожделеет и любит, тогда ли, когда он обладает тем, к чему вожделеет и что любит, или когда не обладает?»

«Вероятно, когда не обладает», – ответил Агафон.

«Обрати внимание, – сказал Сократ, – не вероятно, а непременно бывает так, что вожделеющее вожделеет к тому, к чему имеет нужду, и не вожделеет, если нужды в чем нет. Мне-то, Агафон, удивительным образом думается, что это непременно так бывает. А по-твоему как?»

«И мне так думается», – заметил Агафон.

«Прекрасно! Великий пожелал бы быть великим? Сильный – сильным?»

«На основании того, в чем мы согласились, это допустить невозможно».

«Ведь не будет же иметь нужду во всем этом тот, кто является таковым?»

«Правда».

«Если бы кто, – продолжал Сократ, – будучи сильным, пожелал быть сильным, быстрый – быстрым, здоровый – здоровым… Может быть, кто подумает, что люди, будучи таковыми и обладая всеми этими свойствами, вожделеют ко всему этому, чем обладают, – я говорю все это с тою целью, чтобы нам не ошибиться, – ведь таким людям, Агафон, если ты поразмыслишь, необходимо обладать каждым из тех свойств, какими они обладают в данное время, все равно, угодно ли это им или неугодно; а кто, разумеется само собою, может вожделеть этого? Но когда кто-нибудь скажет: вот я здоров и хочу быть здоровым; вот я богат и хочу быть богатым, одним словом вожделею к тому, чем обладаю, то мы скажем ему: ты, милейший, приобретя богатство, здоровье и силу, хочешь иметь все это и на будущее время, так как в настоящее-то время ты – хочешь, не хочешь, а обладаешь всем этим. Итак, обрати внимание на следующее: когда ты говоришь, что я вожделею к настоящему, ты выражаешь не что иное, как вот что: я хочу, чтобы то, что у меня есть теперь, было у меня и в будущем. Согласился ли бы он с нами?»

«Согласился бы», – заметил Агафон.

«А не значит ли это, – спросил Сократ, – любить то, что еще не уготовано для него, чем он не обладает, желать, чтобы настоящее сохранилось для него и в будущем?»

«Да», – отвечал Агафон.

«Следовательно, этот и всякий другой, вожделеющий, вожделеет к тому, что для него не уготовано, чего у него нет теперь, и то, чем он сам является и в чем имеет нужду, – все это не есть ли то, в чем заключается вожделение и любовь?»

«Да», – отвечал Агафон.

«Ну, – сказал Сократ, – подведи итог сказанному. Не есть ли, во-первых, Эрот любовь к чему-нибудь и, во-вторых, любовь к тому, в чем Эрот нуждается?»

«Так», – сказал Агафон.

«При этом вспомни, на что, как ты сказал в своей речи, направляется Эрот; если хочешь, я тебе напомню. По-моему, ты высказался примерно так: среди богов дела устроились благодаря любви к прекрасному: ведь любви к безобразному быть не может. Не так ли ты примерно говорил?»

«Так я говорил», – ответил Агафон.

«И ты вполне прав, – приятель, сказал Сократ. – Если так, то не будет ли Эрот любовью к красоте, а не любовью к безобразию?»

Агафон согласился с этим.

«Не условились ли мы, что Эрот любит то, в чем нуждается и чем не обладает?»

«Да», – сказал Агафон.

«Следовательно, Эрот имеет нужду в красоте и не обладает ею».

«Неизбежно так», – заметил Агафон.

«Ладно! А то, что нуждается в красоте, что вовсе не обладает ею, назовешь ли ты прекрасным?»

«Никогда».

«В таком случае, остаешься ли ты все еще при том, что Эрот прекрасен?»

«Чего доброго, – сказал Агафон, – я не имел никакого понятия о том, что тогда говорил».

«И тем не менее, Агафон, ты сказал прекрасно. Однако, скажи еще малость: благое не кажется ли тебе вместе с тем и прекрасным?»

«Да».

«Следовательно, если Эрот нуждается в прекрасном, а благое есть прекрасное, то оно должно иметь нужду и в благом?»

«Я, Сократ, – сказал Агафон, – не в состоянии был бы тебя оспаривать; пусть будет по-твоему».

«Нет, дружище Агафон, ты с истиною спорить не можешь, так как спорить с Сократом совсем не трудно».

Но я тебя оставлю в покое. Теперь попытаюсь, согласно уговору между мною и Агафоном, сам рассказать, поскольку могу, об Эроте. Рассказ этот я слышал некогда от мантинеянки Диотимы, которая и в этом, да и во многом другом, была мудрая женщина – между прочим, после того, как в свое время афиняне совершили жертвоприношение пред чумою, она отсрочила на десять лет появление болезни. Эта-то Диотима и меня научила «эротическим делам»; она же изложила мне и упомянутый рассказ.

Исторических источников, подтверждающих миссию Диотимы нет. Весь рассказ Сократа – скорее, пародия на обычный культ женщин-пророчиц (не случайно созвучие Мантинеи и мантики – искусства гадания), только пародия не унижающая, а возвышающая героиню.

Нужно, Агафон, как и ты полагал, разобрать сначала, кто такой Эрот и каковы свойства его, а затем – дела его. Мне кажется, всего лучше будет рассмотреть это таким же образом, как рассматривала в свое время чужестранка, задававшая мне вопросы.

Я говорил ей тогда почти то же самое, что говорил мне теперь Агафон: что Эрот – великий бог всех прекрасных вещей. Диотима опровергала меня теми же доводами, как я Агафона, что Эрот, по моему разумению, ни прекрасен, ни благ.

«Как ты говоришь, Диотима? – спросил я. – Что же, Эрот безобразный и злой?»

«Не злословь! – сказала она. – Неужели ты думаешь, что то, что не прекрасно, непременно должно быть безобразно».

«Конечно».

«И то, что не мудро, глупо? Или ты не знаешь, что между мудростью и глупостью есть нечто среднее?»

«Что это такое?»

«Разве ты не знаешь, что невозможно составить себе правильное представление без того, чтобы не привести в его пользу оснований, ибо каким образом предмет не обоснованный мог бы быть знанием? Но неправильное представление и не неведение – ибо как может быть неведением все то, что касается сущего? Без сомнения, правильное представление есть нечто среднее между рассудительностью и неведением».

В этой реплике – спор с софистами, которые любили парадоксы вроде: «Чтобы что-то узнать, нужно знать, что ты узнаешь, значит, уже надо это знать, следовательно, узнать что-либо невозможно».

«Правда», – сказал я.

«Не настаивай же на том, что то, что не прекрасно, безобразно и то, что не благо, зло. То же и об Эроте: после того, как ты сам согласился с тем, что он ни благ, ни прекрасен, вовсе не думай, будто он безобразный и злой; считай его чем-то средним между тем и другим».

«Однако, – заметил я – все признают его великим богом».

«Ты имеешь в виду, – спросила Диотима, – всех не знающих или также и знающих?»

«Решительно всех».

Диотима засмеялась и сказала: «Как же это, Сократ, признают его великим богом те, которые утверждают, что он даже и не бог?»

«Это кто?» – спросил я.

«Один, – отвечала она, – ты, другая – я».

«Как можешь ты это утверждать?» – сказал я.

«Очень просто, – отвечала она. – Скажи мне, разве не утверждаешь ты, что все боги блаженны и прекрасны. Или ты дерзнешь считать кого-либо из богов не прекрасным и не блаженным?»

«Клянусь Зевсом, нет», – отвечал я.

«А разве блаженными называешь ты не тех, кто обладает благом и красотой?»

«Конечно».

«Однако ты согласился, что Эрот, нуждаясь в благом и прекрасном, вожделеет к тому самому, в чем нуждается?»

«Согласился».

«Как же может быть богом тот, кто не имеет доли в прекрасном и благом?»

«По-видимому, никаким образом не может».

«Итак, не видишь разве, что и ты не признаешь Эрота богом?»

«Что же такое Эрот? Смертный?»

«Нимало».

«Но что же?»

«Как я и раньше сказала, нечто среднее между смертным и бессмертным».

«Да что же, Диотима?»

«Демон великий, Сократ; ведь все “демоническое” занимает средину между божеством и смертным».

«Какова же мощь демона?»

«Служить истолкователем и передатчиком богам того, что у людей, людям того, что – у богов; у людей – он передает их моления и жертвоприношения, у богов – их повеления и воздаяния за жертвоприношения; занимая место между богами и людьми, демон восполняет тех и других, связуя собою все. Чрез демонов проходит вся мантика, жреческое искусство, касающееся жертвоприношений, посвящений, заклятий, всякого волшебства и колдовства. Божество не входит в соприкосновение с человеком; все общение и все переговоры богов с людьми – и когда они бодрствуют, и когда они спят – происходят чрез демонов. И муж мудрый во всем этом – муж “демонический”, муж же мудрый во всем другом – касается ли это искусств или ремесел каких – ремесленник. Демонов много, они разнообразны; один из них и есть Эрот».

Ремесленник – слово имело презрительный оттенок, особенно в аристократических кругах, к которым принадлежал Платон: поденщик. Примерно в этом же смысле сейчас говорят «обыватель». Здесь Платон спорит и с древним пониманием мудрости как умения конструировать, и с софистическим пониманием мудрости как искусности в словах или делах.

Далее на сцену выходит Порос (олицетворенное Богатство, того же корня древнегреческое слово «апория», то есть ужасающая бедность, безвыходное положение, а отсюда – интеллектуальный тупик) и Пения (олицетворенная Бедность). Упоминание нектара и отсутствия вина – намек на более позднее в сравнении с олимпийским происхождение культа Диониса, пришедшего в Грецию из Малой Азии.

«Кто его отец и мать?»

«Слишком долго было бы это рассказывать… Все-таки изложу тебе.

Когда родилась Афродита, устроили боги пир; в числе их был и сын Метиды, Порос. После обеда пришла просить милостыню, как это бывает на пирах, Пения, и стала у дверей. Порос, упившийся нектаром – вина тогда еще не было, – вышел в сад Зевса и, отяжелев от выпитого, заснул. Пения, замыслив по своей беспомощности, прижить ребенка от Пороса, легла возле него и зачала Эрота. Вот почему Эрот и стал спутником и слугою Афродиты. Он зарожден в день ее рождения и по природе является поклонником всего, относящегося к прекрасному, – а Афродита прекрасна. То, что Эрот сын Пороса и Пении, определило соответствующим образом и всю его судьбу. Прежде всего, он всегда беден и многого недостает, чтобы быть ему нежным и прекрасным, каковым его признает большинство; напротив, он жесткий, грязный, необутый, бесприютный, всегда на земле валяется, не прикрывшись, спит у дверей и на дороге под открытым небом [как влюбленный перед домом возлюбленной] – все это он унаследовал от своей матери; нужда – постоянный его товарищ. С другой стороны – по отцу – он полон замыслов на все прекрасное и благое, мужествен, смел, упорен, страстный охотник, всегда плетет какие-нибудь хитрости, страстно любит рассудительность и способен подать ее, в жизни при всяком случае он проявляет любовь к мудрости, ужасный колдун, чародей и софист. Он по природе ни бессмертен, ни смертен; то в один и тот же день, когда он в довольстве, живет и цветет, то умирает, однако, благодаря природе своего отца, снова оживает. То, что он себе приобретает, постоянно утекает, так что он ни богат, ни неимущ.

Он стоит посредине между мудростью и невежеством, и вот почему: из богов никто не любит мудрости и не стремится стать мудрым; он уже мудр, все равно, как и всякий другой мудрец не станет любить мудрости. И невежды не любят мудрости и не стремятся стать мудрыми; невежество тем-то и тяжко, что невежда, не будучи ни прекрасным, ни благим, ни разумным, кажется довольным самим собою, не считает себя нуждающимся и не стремится к тому, в чем он, по его мнению, не нуждается».

«Кто же, Диотима, – спросил я, – любит мудрость, раз ее не любят ни мудрецы, ни невежды?»

Диотима отвечала: «Да это ясно и ребенку – те, кто стоят между обеими этими крайностями; к ним принадлежит и Эрот. Ведь мудрость относится к числу самых прекрасных вещей; Эрот есть любовь к прекрасному; следовательно, неизбежно Эрот любит мудрость, любящий же мудрость занимает средину между мудрецами и невеждами». (…)

На это я сказал: «Пусть так, чужестранка! Хорошо ты говоришь. Но если Эрот таков, какая польза от него людям?»

«Это, – отвечала Диотима, – я и попытаюсь разъяснить тебе дальше. Таков Эрот по своим свойствам, таково его происхождение; область его ведения, согласно твоему утверждению, прекрасное. Если бы кто задал нам вопрос: Сократ и Диотима, в каком смысле Эрот – прекрасное? Или я отчетливее поставлю вопрос: тот, кто любит прекрасное, в каком смысле его любит?»

Я ответил: «В том смысле, чтобы достигнуть его».

«Этот ответ возбуждает, однако, такой вопрос: что будет с тем, кто достигнет прекрасного?»

«Не очень-то я могу сразу ответить на этот вопрос».

«Ну а если бы кто заменил прекрасное благим и спросил: Сократ, я тебя спрашиваю, стремящийся к благу, с какою целью к нему стремится?»

«Достигнуть его».

«И что будет с тем, кто достигнет блага?»

«На это ответить легче: он будет счастлив».

«Да, кто счастлив, тот счастлив потому, что обладает благом».

«И не к чему дальше спрашивать, почему желающий быть счастливым, желает этого? Этим ответом вопрос исчерпан».

«Правда».

«Но это желание, это стремление к любви, считаешь ли ты общим всем людям? Все ли постоянно желают себе блага? Как ты полагаешь?»

«Да, это желание и это стремление общи всем».

«Почему же, Сократ, мы не говорим, что все люди любят, хотя они все и всегда стремятся в своей любви к одному и тому же? Почему об одних мы говорим, что они любят, о других – этого не говорим?»

«Я и сам дивлюсь этому».

«Не дивись! Мы ведь выделяем определенный вид стремления к любви и называем ее любовью, прилагая к нему название целого рода, для остальных же видов пользуемся другим названием».

«Например?»

«Например, так: ты знаешь, что творчество есть понятие широкое. Действительно, всякий переход одного предмета из небытия в бытие основывается на известном творчестве, так что деятельность в области всех искусств есть своего рода поэзия, а все мастера в них – поэты».

Поэты – в широком смысле «творцы», в противоположность как «теоретикам» (философам), так и «практикам» (деятелям, ответственным за результаты своей деятельности, ответственным перед своим материалом, в отличие от поэтов, которые могут делать с материалом все что угодно).

«Правильно».

«Тем не менее, тебе известно, что они не называются поэтами, а носят другие обозначения; от творчества, в его целом виде, отделяется одна часть, свойственная мусическому искусству и метрическим размерам, и она обозначается именем целого рода. Ибо только эта часть называется поэзией, и люди, обладающие этой частью творчества, называются поэтами».

«Правда».

«То же самое и с любовью. В сущности, всякое вожделение к благу и к счастью есть для всякого величайшая и коварная любовь. Но одни стремятся к ней разнообразными иными путями – кто ради наживы, кто из-за любви к гимнастике, кто из-за любви к мудрости, – но они не говорят, что они любят или любимы. Зато другие, те, кто идут и ревностно стремятся к одному определенному виду, удерживают имя целого, имя любви, [и о них говорят, что] они любят и любимы».

Величайшая и коварная – цитата из неопознанного поэтического произведения. Жаль, что до нас не дошел этот труд, учитывая, сколь тема коварства любви важна для западной литературы.

«Пожалуй, это справедливо».

«Говорят и так: любящие те, кто ищут свою половину; я же утверждаю, что любовь не бывает ни любовью к своей половине, ни любовью к целому, если она, приятель, не заключает в себе блага. Соглашаются же люди на то, что у них отнимают ноги и руки, если, по их мнению, они у них негодные. Ведь не все, думаю я, любят то, что им принадлежит, а только то, что у каждого есть хорошего; человек называет это близким и своим, дурное же называет чужим. Точно так же и в своем стремлении к любви люди стремятся только к любви к благу. Или ты иначе думаешь?»

«Ей-богу, нет».

«Таким образом, нельзя ли сказать просто: люди любят благо».

«Можно».

«Дальше. Не следует ли добавить, что они и стремятся к тому, чтобы обладать благом?»

«Следует это добавить».

«И не только просто обладать, но и постоянно обладать?»

«И это нужно добавить».

«Итак, можно в общем итоге сказать: любовь есть стремление к вечному обладанию благом».

«Истинная правда».

«Коль скоро любовь постоянно направляется к этой цели, при каком способе преследования последней, при каком характере человеческой деятельности напряженное рвение людей может быть названо любовью? Чем представляется вся эта деятельность? Можешь сказать мне?»

«Нет! Иначе я не удивлялся бы твоей, Диотима, мудрости и не пришел бы к тебе с целью именно этому научиться».

«Ну так я тебе скажу. Это есть рождение в прекрасном, и телесное, и духовное».

«То, что ты говоришь, нуждается в искусстве истолкования оракула; мне это непонятно».

«Хорошо, я скажу тебе яснее. Все люди, Сократ, беременеют телесно и духовно. Когда они достигают известного возраста, природа наша стремится к разрешению от бремени. Разрешиться в безобразное она не может, но только в прекрасное. Зачатие и рождение – божественный акт, заключающийся в том, что в смертном живом существе имеется бессмертная часть. Этот акт, зачатие и рождение, не может совершиться в существе, не приспособленном к тому. Безобразное же не приспособлено ни к чему божественному, а прекрасное – приспособлено. (…) Так-то у существа, беременеющего и готового разрешиться, есть большое стремление к прекрасному, потому что оно может разрешить беременеющего от великих родильных мук. Итак, Сократ, любовь стремится не к прекрасному, вопреки твоему мнению».

«Но к чему же?»

«К рождению и произведению на свет в прекрасном».

«Так».

«И очень даже так. Но почему к рождению? Да потому, что рождение дает существу смертному нечто вечное и бессмертное».

«А что любовь вожделеет к бессмертному, равно как и к благу, неизбежно следует из того, в чем мы пришли к соглашению, а именно, что любовь постоянно стремится к обладанию благом. Отсюда непреклонно следует, что она стремится также и к бессмертию». (…)

Далее, как позднее Фрейд, Диотима сближает влечение и инстинкт, ставя в один ряд половое влечение и инстинкт защиты детенышей. Она говорит, что настоящая любовь включает в себя упражнение (др.-греч. мелете) – это и тщательное заучивание, и длительное размышление, которое позволяет вспомнить забытое. Это можно сопоставить с нашим понятием «добросовестность», если отнести его только к интеллектуальному, а не к физическому труду.

«В эту часть “эротической” науки и ты, Сократ, можешь быть, пожалуй, посвящен. Не знаю, однако, мог ли бы ты быть посвящен в высшую ее степень, “эпоптическую”, ради которой и первая часть, если кто правильно к ней приступает, существует. Изложу я тебе ее, ничего не упущу в своем рвении [научить тебя]; ты же попытайся следовать за мною, насколько сил будет.

Эпоптическая – слово взято из Элевсинских мистерий, религиозного праздника в честь богини Деметры. Эпоптом назывался посвященный, который мог смотреть на то, как совершаются таинства, буквально «смотритель» или «смотрящий». Как эпопт видит в совершаемых в разные годы таинствах единый ритуал, так и влюбленный в красоту видит в разных прекрасных телах единую идею красоты.

Тот, кто может взять правильный путь к этому делу, должен начать с того, чтобы еще и в молодости направляться к прекрасным телам. Сначала, если правильно будет руководить им его руководитель, он должен стремиться любить одно из них и здесь “рождать” прекрасные речи. Затем он должен уже сам заметить, что красота человека, какому бы телу она ни принадлежала, родственна телесной красоте другого; и если следует стремиться к тому, что прекрасно по виду, то было бы большим безумием не считать тождественною красоту, свойственную всем телам вообще. Раз он это заметил, ему надлежит стать поклонником всех прекрасных тел вообще, ту же сильную любовь к одному ослабить, отнесясь к ней с презрением, как к мало чего стоящему. После этого ему следует красоте духовной отдавать предпочтение пред красотою телесною. Если кто, имея душу такою, какою ей быть надлежит, пышно [телом] не цветет, все же должно довольствоваться им, любить его, заботиться о нем, стремиться “рождать” такие речи, которые сделали бы молодых людей лучшими, чтобы заставить себя, в свою очередь, созерцать то, что имеется прекрасного в людских стремлениях, в образе жизни, и из этого созерцания убедиться, что все это родственно самому себе, что красоту телесную следует считать за нечто незначительное. А после такого занятия [упомянутый руководитель] должен повести его к знанию, чтобы постиг он красоту знания и, взирая на прекрасное уже в большом объеме, не удовольствовался, подобно рабу, прекрасным, имеющимся только у одного, любя красоту какого-нибудь мальчугана, или взрослого человека, или одного какого-нибудь стремления. Не должно ему быть рабом жалким, человеком мелочным, но, обратившись к созерцанию широкого моря прекрасного, “рождать” много прекрасных и возвышенных речей и размышлений в любви изобильной мудрости; [и так продолжать до тех пор] пока он, укрепившись и возвеличившись в этом, не узрит одно только такое знание, которое и является знанием именно такого прекрасного. Попытайся теперь напрячь, насколько возможно, свое внимание!»