Текст книги "Диалоги с Сократом. С комментариями и объяснениями"

«Кто будет доведен до этого предела “эротического” знания, кто узрит в правильной последовательности прекрасное, тот, достигнув уже цели “эротического” знания, внезапно увидит нечто прекрасное, удивительное по своей природе, увидит именно то, Сократ, ради чего совершены были и все предшествующие труды.

Он увидит, прежде всего, что прекрасное существует вечно, что оно ни возникает, ни уничтожается, ни увеличивается, ни убывает; далее, что оно ни прекрасно здесь, ни безобразно там; ни что оно то прекрасно, то не прекрасно; ни что оно прекрасно в одном отношении, безобразно в другом; ни что в одном месте оно прекрасно, в другом безобразно. Прекрасное не предстанет пред ним в виде какого-либо облика, либо рук, либо какой иной части тела, ни в виде какой-либо речи или какой-либо науки, ни в виде существующего в чем-либо другом, например в каком-либо живом существе, или на земле, или на небе, или в каком-либо ином предмете. Прекрасное предстанет пред ним само по себе, будучи единообразным с собою, тогда как все остальные прекрасные предметы имеют в нем участие таким примерно образом, что они возникают и уничтожаются; оно же, прекрасное, напротив, не становится ни большим, ни меньшим и ни в чем не испытывает страдания. Когда кто-то, отправляясь от всего этого посредством правильно понимаемой педерастии [любви без телесного соприкосновения, что сейчас называют “платоническая любовь”], приступит к созерцанию прекрасного, он уже почти достиг своей цели. Цель же эта состоит в том, чтобы правильным путем идти или дать себя вести другому к “эротическим” делам: начиная от тех [одиночных] прекрасных предметов, постоянно восходить вверх ради этого [высшего] прекрасного, поднимаясь как бы по ступенькам, от одного прекрасного тела к двум, от двух ко всем вообще прекрасным телам, а от прекрасных тел к прекрасному образу жизни; от прекрасного образа жизни к прекрасным знаниям, наконец от знаний к тому знанию, которое является знанием не чего-либо иного, но знанием того [высшего] прекрасного – все это для того, чтобы познать в конце концов, что такое прекрасное. Если человек достиг этого в жизни, о дорогой Сократ, – говорила мантинеянка, – более, чем когда-либо, он может сказать, что он жил достойным образом, так как он зрит самое прекрасное. Если ты когда-либо увидишь это, то решишь, что существуешь не так, как существует золото, одежда, красивые мальчики и юноши, при виде которых ты бываешь поражен и готов – ты и многие другие – смотреть на предмет своей любви, постоянно быть в общении с ним и, если бы только возможно было, ни есть, ни пить, а только взирать на него и быть вместе с ним. Что мы подумали бы, если бы кому случилось увидеть само прекрасное ясным, как солнце, чистым, не смешанным, не наполненным человеческою плотью, со всеми ее красками и многою другою смертною суетою, но если бы ему возможно было увидеть само божественное прекрасное единообразным? Как ты думаешь, была ли бы плохою жизнь человека, смотрящего туда, видящего постоянно это прекрасное и пребывающего с ним. Сообрази, что только там, видя прекрасное тем органом, каким его видеть можно, он будет в состоянии рождать не призраки добродетели, но – так как он соприкасается не с призраком – истинную добродетель – так как он соприкасается с истиною. А коль скоро он родил и вскормил истинную добродетель, он может стать любезным божеству и более, чем кто-либо другой – бессмертным».

Вот что, Федр и остальные присутствующие, говорила Диотима. Меня она убедила. (…)

Когда Сократ кончил, одни из присутствующих начали его хвалить. Аристофан пытался что-то говорить, так как Сократ упомянул о произнесенной им речи. Вдруг раздался сильный шум: в дверь, ведущую со двора, стучали, казалось, гуляки; слышалась и игра на флейте.

«Посмотрите-ка, слуги, – сказал Агафон, – если это знакомые, зовите сюда; если нет, скажите, что мы кончили пить и легли уже спать».

Немного погодя раздался на дворе голос Алкивиада. Он был сильно пьян и громко кричал, спрашивая, где Агафон, требуя провести себя к Агафону. Алкивиад вошел в дом, поддерживаемый флейтисткой и некоторыми из своих спутников, и остановился у дверей. На голове Алкивиада был венок из густолиственного плюща и фиалок, а также очень много лент.

«Здравствуйте, – сказал Алкивиад, – примете вы сильно пьяного человека в качестве собутыльника или мне уходить обратно?.. Только после того, как я увенчаю Агафона; для этого я и пришел. Вчера я не мог прийти к нему, теперь же являюсь с лентами на голове и хочу [так сказать] увенчать, сняв их с моей головы, голову мудрейшего и прекраснейшего человека. Пожалуй, вы будете смеяться надо мною: я ведь пьян. Смейтесь! Все-таки я твердо знаю, что говорю правду. Только скажите мне немедля, входить мне на положенных условиях или не входить? Иными словами, будете вы со мною пить или не будете?»

Все зашумели, побуждали его войти и расположиться на ложе. Агафон также стал звать его. Алкивиад шел, поддерживаемый своими спутниками. Он снял ленты, чтобы увенчать ими Агафона. Так как он держал их пред своими глазами, то, не заметив Сократа, сел около Агафона, между ним и Сократом, который потеснился, чтобы дать ему место. Сев около Агафона, Алкивиад приветствовал его и стал его увенчивать.

«Разуйте, слуги, Алкивиада, – сказал Агафон, – чтобы он мог возлечь с нами сам-третий».

«Отлично, заметил Алкивиад, но кто же с нами этот третий собутыльник?» – И, обернувшись при этих словах, видит он Сократа. Увидев его, он вскочил с места и сказал: «Геракл, это что такое? Да это Сократ! А, ты расположился здесь в засаде – обыкновенно внезапно появляешься там, где я менее всего рассчитываю найти тебя. И теперь к чему ты пришел? Зачем ты здесь расположился? Почему не около Аристофана или какого иного шутника? Нет-таки, ты придумал возлечь подле самого красивого из присутствующих».

Воззвание к Гераклу было в древнегреческом почти междометием, вроде русского «Ей-богу».

«Ну, Агафон, – сказал Сократ, – смотри, удастся ли тебе защитить меня. Для меня любовь этого человека дело нешуточное: с тех пор, как я полюбил его, мне уже нельзя больше ни посмотреть ни на одного красивого, ни поговорить с ним; не то он, ревнуя меня и завидуя, на диво “заработает” и бранится и чуть-чуть с кулаками на меня не лезет. Смотри, как бы он и теперь не “заработал”. Итак, либо помири нас, либо, если он пустит в ход силу, защити меня: я очень побаиваюсь сумасбродства этого влюбленного человека».

Заработает – метафора поведения мастера в мастерской, где он может и браниться, и как угодно поступать с материалом.

«Не может быть мира между нами, – сказал Алкивиад. – Но за это я отомщу тебе в другой раз. Теперь же, Агафон, дай мне несколько лент, чтобы увенчать и эту вот удивительную голову. Пусть он меня не упрекает, что я тебя увенчал, а его, одерживающего победы в словесном искусстве над всеми людьми – не только позавчера, как ты, но постоянно, – еще не увенчал». – с этими словами Алкивиад, взяв несколько лент, стал увенчивать ими Сократа и затем располагаться на ложе.

Когда Алкивиад расположился, он сказал: «Ну, мужи, по-моему, вы трезвы. Это не идет; нужно пить – такой ведь был у нас уговор. Начальником попойки я выбираю самого себя, пока вы вдоволь не напьетесь. Пусть, Агафон, принесут большой кубок. Впрочем, не нужно: принеси-ка, мальчик, вот тот холодильник [сосуд со льдом]». Алкивиад видел, что в нем помещается более восьми котил. Он налил в него вина, сначала выпил сам, затем приказал налить Сократу и сказал: «Сократу моя выдумка нипочем: он выпьет столько, сколько ему прикажут, и все-таки никогда пьян не будет».

Мальчик налил Сократу. Тот стал пить. Тут заметил Эриксимах: «Как нам быть, Алкивиад? Ничего так-таки и не говорить за кубком, ничего не петь, а просто пить так, как пьют те, кого жажда мучит?»

Алкивиад объявил себя тамадой, но свою компанию он ввести не мог, потому что Агафон никого, кроме Алкивиада, не пригласил на пир: значит, пир остался без музыки.

«А, Эриксимах, – сказал Алкивиад, – великолепнейший сын великолепнейшего и рассудительнейшего отца, здравствуй!»

«Здравствуй, – отозвался Эриксимах, – делать-то нам что?»

«Что прикажешь. Нужно, ведь, тебя слушаться: “Опытный врач драгоценнее многих других человеков”».

«Приказывай, что тебе угодно».

«Выслушай же, – сказал Эриксимах. – До твоего прихода мы приняли такое решение: начиная справа, каждый, по порядку, должен произнести наивозможно красивую речь об Эроте и прославить его в ней. Все мы наши речи уже сказали. Ты своей еще не сказал, зато уже успел выпить. Поэтому будет справедливо, чтобы теперь ты говорил. А сказав свою речь, приказывай Сократу, что хочешь, Сократ прикажет своему соседу справа; так же поступят и все остальные».

«Прекрасно ты говоришь, – заметил Алкивиад, – только несправедливо было бы речь пьяного человека ставить на одну доску с речами людей трезвых. Притом, голубчик, неужели ты веришь тому, что только что говорил Сократ? Разве ты не знаешь, что все пойдет совершенно иначе, чем как он говорил?» (…)

«Сократа, мужи, я постараюсь восхвалять так… путем сравнений. Он-то, пожалуй, подумает, что это скорее в насмешку, но мое сравнение будет иметь в виду истину, не насмешку. Я утверждаю, что он очень похож на тех… силенов, которых можно видеть выставленными в скульптурных мастерских. Скульпторы изображают их с сирингами или с флейтами в руках; если раскрыть их пополам, оказывается, внутри них статуэтки богов. Далее, я утверждаю, что Сократ похож на сатира Марсия.

Сиринга – флейта из нескольких трубок разной длины, обычно ее у нас называют «флейта Пана».

Сатиры – статуэтки домашних богов, из суеверных соображений закрытые от чужих глаз в заведомо нелепом футляре, чтобы завистники и грабители не могли похитить этих богов, или как-то осквернить, или привлечь на свою сторону. Двусмысленная похвала: сатир Марсий подхватил флейту, выброшенную Афиной, и получается, что Сократ в Афинах оказывается не особо любезным покровительнице города. Сократ оказывается в одном ряду с софистами как космополитами, способными прийти в любой город и очаровать его горожан.

Что ты, Сократ, по своему внешнему виду похож на них, ты с этим и сам спорить не будешь. Выслушай далее, что ты и во всем прочем им подобен. Ты – наглый насмешник. Нет? Если ты не согласишься с этим, я достану свидетелей. Ты не игрок на флейте? Да еще более удивительный, чем Марсий! Тот очаровывал людей при помощи своего музыкального инструмента, силою, выходящею из его гортани; и теперь еще [то же очарование производит всякий], кто играет на флейте по способу Марсия – ибо способ, каким играл на флейте Олимп [ученик Марсия], я называю способом Марсия, так как он был учителем Олимпа. Хороший флейтист или посредственная флейтистка только тогда захватывают слушателей, если они будут играть по способу Марсия; лишь тогда среди слушателей найдутся такие, которым нужны боги и таинства, так как способ этот – божественный. Ты отличаешься от Марсия только тем, что достигаешь того же, не прибегая к инструменту, – простою речью. По крайней мере, никому из нас, когда мы слушаем чью-нибудь речь – будь это даже очень хороший оратор, – нам нет до него, так сказать, никакого дела. Но когда слушаешь тебя или когда кто другой передает твои слова, даже если это и посредственный оратор, все, кто слушают – будь это женщина, мужчина, отрок, – все мы бываем потрясены и захвачены. Я, по крайней мере, если бы не опасался показаться в ваших глазах совершенно пьяным, под клятвою скажу вам, что я испытал сам от его речей, да испытываю и по сие время. Когда я слушаю Сократа, мое сердце “прыгает” гораздо сильнее, чем у человека, пришедшего в исступление, подобно корибантам; слезы льются от его речей. Я видел, что и многие другие испытывали то же самое. Когда я слушал Перикла и других хороших ораторов, я признавал, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал; душа моя не приходила в волнение и не негодовала на то, что влачу я жизнь раба. Но этот вот Марсий часто приводил меня в такое состояние, что мне думалось: да стоит ли жить так, как я живу?! И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. И я в данную минуту уверен, что стоит мне подставить ему уши, я не выдержу и впаду в то же состояние. Ведь он заставляет меня согласиться с тем, что я, имея еще недостатки во многом, самим собою все еще пренебрегаю, афинскими же делами занимаюсь.

Собою пренебрегаю – пока не научился контролировать себя, несмотря на политические и военные успехи. Здесь Алкивиад предвосхищает будущую стоическую философию, в которой предстоящий политик должен прежде всего научиться самоконтролю.

Поэтому я, насилуя себя, бегу и затыкаю уши, как от сирен, чтобы, сидя здесь, около него, не состариться. Это – единственный человек, пред которым я испытываю то, что, по общему мнению, вовсе мне несвойственно – стыдиться кого бы то ни было. Я только одного Сократа стыжусь. Сознаю свое бессилие противоречить ему, что не следует поступать вопреки его приказаниям; но стоит мне уйти от него, и я увлечен тем почетом, которым окружает меня толпа. Поэтому я бегу от него, спасаюсь бегством; а когда увижу его, мне стыдно за те обещания, которые ему я давал. И нередко я с радостью готов был бы увидеть, что его нет в живых. А случись это, я – это хорошо мне известно – стал бы горевать еще гораздо сильнее. Вообще, не знаю я, что делать мне с этим человеком».

«Вот какое действие производит и на меня и на многих других игра на флейте этого сатира. Теперь, послушайте, в чем сходство у него с тем, кому я его уподобил, и какою изумительною мощью он обладает. Будьте уверены, никто из вас и понятия не имеет об этом человеке. Но я, раз уже начал, представлю его в полном свете.

Вы видите, что Сократ питает “эротические” склонности к красивым, постоянно вращается среди них, увлекается ими… и, в свою очередь, ничего в этих делах он не понимает, ничего не знает. Как же не быть ему после этого силеноподобным? Да еще как! С внешней стороны он выглядит словно вылепленный силен. А раскройте его изнутри, и вы представить себе не можете, сотоварищи по пиру, сколько в нем благоразумия! Знайте, ему вовсе нет дела до того, красив ли кто, богат ли кто, обладает ли какими-либо другими преимуществами из числа тех, что прославляются толпою – нет, ко всему этому он относится с таким презрением, какого никто себе и вообразить не может. Все такого рода ценности он признает ничего не стоящими, да и нас всех, уверяю вас, ни во что не ставит. Всю свою жизнь он постоянно посмеивается над людьми, шутит над ними. Я не знаю, видел ли кто – когда он серьезен и “раскрыт” – те статуэтки, что находятся внутри его? Но я раз видел эти статуэтки, и они показались мне столь божественными, золотыми, всепрекрасными, изумительными, что, говоря коротко, по моему мнению, во всем следует поступать так, как прикажет Сократ…

Итак, полагая, что Сократ питает серьезные намерения насчет моей цветущей молодости, я считал для себя это на диво счастливою находкою, находкою, представляющую мне возможность, после того как я предоставил себя в распоряжение Сократа, узнать от него все то, что он знает. Так сильно я рассчитывал на свою цветущую молодость. С такими мыслями я, не имевший обыкновения до тех пор оставаться с ним с глазу на глаз, без провожатого, тогда отослал последнего и остался с ним один на один. Я должен поведать вам всю правду, считайтесь с этим, и, если я лгу, Сократ, изобличи меня! Остался я с ним, мужи, один на один и рассчитывал услышать от него то, что любящий говорит предмету своей любви, когда они наедине, и радовался этому. Однако ничего подобного не случилось: по обычаю, побеседовав со мною и проведя вместе весь день, он ушел. После этого я пригласил его участвовать вместе со мною в гимнастических упражнениях и заниматься вместе со мною гимнастикой, рассчитывая тут добиться чего-нибудь. Сократ занимался со мною гимнастикою, неоднократно боролся со мною, когда никого не было. И что же? Этим дело и кончилось. Не достигнув такими путями ничего, я решил, что нужно пойти на Сократа напролом и не отпускать его, раз дело начато, а довести его до конца. Итак, я пригласил его отобедать вместе, питая на него те же замыслы, какие питает любящий на предмет любви. И тут он не сразу принял мое приглашение, но, с течением времени, согласился. Когда он пришел в первый раз, он после обеда хотел уйти. И тогда – мне стало стыдно – я отпустил его. Вторично я пошел со своими замыслами на него, и тут, после обеда, мы проговорили далеко за ночь. Когда он, ссылаясь на поздний час, собирался уходить, я заставил его остаться. Он расположился на ложе, стоявшем около моего, на том самом, на котором он возлежал во время обеда. В комнате никто, кроме нас, не спал. До сих пор все это можно было отлично рассказывать кому угодно. Но далее… я не стал бы вам рассказывать, если бы, во-первых, по пословице, вино и при детях и без детей не было правдою [“истина в вине”], а, во-вторых, если бы не казалось мне несправедливым затемнить самый блестящий поступок Сократа, коль скоро я дошел до прославления его. Сверх того, со мною происходит то же, что с человеком, которого укусила змея. Говорят, с кем это случилось, тот захочет рассказывать, как дело было, только укушенным, потому что только они поймут это и простят рассказчику его решимость, под влиянием боли, на все дела и на все слова. Я же укушен тем, что причиняет еще более сильную боль, укушен в самое чувствительное место, в какое можно только укусить – в сердце, или как бы там ни называть это, – получил удар и укушен речами, рождающимися в любви к мудрости. А эти речи кусают более люто, чем кусает ехидна, когда они захватят душу молодую и не без природных дарований и побуждают ее на всякого рода поступки и слова… Ко всему тому я вижу здесь всех этих Федров, Агафонов, Эриксимахов, Павсаниев, Аристодемов и Аристофанов – Сократа самого упоминать не к чему, – а сколько есть других еще? Ведь все вы сообщники вакхического восторга, любящего мудрость, ну так все и слушайте! Вы простите, следовательно, что тогда произошло и о чем теперь идет речь. А вы, слуги, вы все, непосвященные мужланы, закройте уши огромными засовами!»

Когда светильник погас и рабы вышли, я решил бросить хитрить с ним, а свободно сказать ему, на что я решился. Толкнув его, я спросил:

«Сократ, ты спишь?»

«Нет, отвечал он».

«Знаешь ты, на что я решился?»

«На что?»

«Ты один, кажется мне, являешься поклонником, достойным меня; только, по-видимому, не решаешься намекнуть мне об этом. Я же рассуждаю так: я считаю совершенным безумием не пойти тебе навстречу в этом и во всем другом, раз ты нуждаешься в том, что принадлежит мне или моим друзьям. Для меня нет ничего выше, как стать самым лучшим, а в этом случае нет, я думаю, более могущественного помощника, чем ты. Если бы я не пошел навстречу такому человеку, я стыдился бы людей рассудительных гораздо больше, чем стыдился бы большинства людей безрассудных, если бы пошел навстречу».

Выслушав это, Сократ с большою иронией, совсем по-своему, сказал: «Дорогой Алкивиад, кажется, ты и в самом деле малый не промах, если действительно правда то, что ты обо мне говоришь, и если действительно я обладаю какою-то силой, которая может сделать тебя лучше. Так! Во мне ты узрел какую-то непостижимую красоту, очень сильно отличающуюся от твоей благовидной наружности. Если ты увидел во мне эту красоту и стремишься вступить в общение со мной, променяв красоту на красоту, то ты замыслил получить с меня немалую выгоду: вместо кажущейся красоты, ты стремишься приобрести истинную и думаешь обменять “на золото медь”. Но, голубчик, посмотри внимательнее, не прячется ли от тебя мое ничтожество? Глаза рассудка начинают остро смотреть лишь тогда, когда прекращается острота зрения телесного. Тебе же до этого еще далеко».

Услышав это, я заметил: «Мое решение тебе известно, и так, как я сказал, я и рассуждаю. Ты сам с собою посоветуйся, что ты считаешь наилучшим для себя и для меня».

«Это ты говоришь правильно. Приняв решение на будущее время, мы будем поступать и в этом, и во всех других случаях так, как это для нас обоих представляется наилучшим».

Выслушав это, я подумал, что слова мои ранили его, словно пущенная стрела. Я встал и не дозволил ему в чем-либо далее противоречить. Накинув на него свой длинный плащ – дело было зимою, – я лег вот под этот короткий плащ, обнял руками этого «демонического» и поистине удивительного человека и пролежал так всю ночь. И тут, опять-таки, Сократ, скажи-ка, что я лгу! Когда я проделал все это, как он преодолел мою цветущую молодость, с каким презрением отнесся к ней, как надсмеялся и надругался над ней – а я-то думал, что она что-нибудь значит, – судите вы, судьи, потому что вы – судьи высокомерия Сократа. Будьте уверены – клянусь богами, клянусь богинями, я встал после того, как проспал с Сократом, таким же, как если бы я спал с отцом или старшим братом.