Текст книги "Михаил Глинка. Чудные мгновенья"

Михаил Глинка. Чудные мгновенья

В феврале 1904 года в Петербурге на Английском проспекте умирала мать известного географа Юлия Шокальского. Бог послал Екатерине Ермолаевне Шокальской трудную жизнь и мирную кончину в восемьдесят шесть лет в окружении сына, снохи и любимой внучки Зинаиды. По дому ходили на цыпочках. По стенам квартиры были развешены географические карты с нанесенными на них маршрутами экспедиций, на полках книжных шкафов лежали раковины, кораллы, куски лавы, необработанного янтаря, морские звезды и прочие разнообразные трофеи из дальних путешествий хозяина.

Старая женщина подозвала внучку и велела открыть ящик стоявшего в углу бюро. Там лежало необычайной красоты гранатовое колье. «Тебе. Еще от моей матери… – проговорила тихо. – Отцу там… в кладовке у стены… посмотри».

После, уже вернувшись с похорон, заглянули в кладовую и за грудой старого хлама обнаружили портрет без рамы: с изрядно помятого и поцарапанного холста на Шокальских глядела молодая женщина в сильно декольтированном по моде сороковых годов XIX века зеленом платье и наброшенном на плечи бордовом шарфе. Высокую прическу украшала золотая диадема. Со всем этим парадным великолепием резко контрастировало выражение затаенной тоски на бледном лице. «Да это же бабушка!» – догадалась Зина.

Портрет отдали на реставрацию одному из учеников Репина, и вставленный в новую раму, он занял почетное место в кабинете Юлия Михайловича. Всякий раз, смотря на него, Зинаида сожалела, что шею дамы в зеленом не украшают алые гранаты: как бы они ей пошли! Впрочем немудрено, что колье самой Анны Керн бабушка не надела: о ее непростых отношениях с собственной матерью девушка была наслышана.

…Зимой 1837 года петербургские салоны будоражили слухи: в семье Михаила Глинки разлад, супруги с трудом переносят друг друга. Как-то в гостях, где были и композитор с женой, речь зашла о недавней гибели на дуэли Пушкина.

– Все поэты и артисты дурно кончают, – громко заявила Мария Петровна, – вот и Пушкин тому пример!

Глинка изменился в лице, взял благоверную за локоть и, глядя ей прямо в глаза, негромко, но твердо произнес:

– Не думаю быть умнее Пушкина, но из-за такой жены лба под пулю не подставлю.

– Да разве не гадость говорить подобное, коли она женщина умная? – судачили светские кумушки.

– Поживите за Михаилом Ивановичем – еще не то начнете говорить, – возражали другие.

По четвергам у Глинок собирались приятельницы хозяйки. Дамы пили чай и сплетничали, а композитор обязан был занимать их игрой на фортепиано, пением и светскими разговорами. Мария Петровна, говорили ее недруги, мечтает о пышных балах, карете с гербами, покупает без счету дорогие наряды и совсем разорила мужа. Заставила его переменить скромную квартиру на Конной улице на более дорогую в центре. А недавно закатила скандал, требуя новый выезд с четверкой лошадей, – мол, на паре выезжать ей не к лицу.

Юная Катрин Керн слушала и не знала, кому верить. Михаила Ивановича она несколько раз видела лишь издали: еще совсем нестарый мужчина – слегка за тридцать, довольно приятной наружности. Неужто он мог быть домашним тираном? Но, собственно, кто она такая, чтобы в девятнадцать лет судить о чужой семейной жизни? Давно уж пора подумать об устройстве своей, надеяться-то особенно не на кого. Говорят, она недурна, почти как мать.

Пушкинская муза не слишком любила свою дочь – та была напоминанием о десяти ненавистных годах, проведенных с ее отцом, генералом Ермолаем Керном. Замуж Аннушку Полторацкую выдали против воли в неполные семнадцать лет. Возражать девушка не смела – в доме все без памяти боялись ее сурового отца, бывшего дипломата, предводителя дворянства в городке Лубны Полтавской губернии. Когда маленькая Аня плакала, Петр Маркович запирал дочь в темной комнате и запрещал кому-либо входить к ней. Породниться с пятидесятидвухлетним вдовцом-генералом он считал лестным, и все прочие претенденты на руку миловидной барышни были решительно отвергнуты.

Прошел всего год, и ее семейная жизнь стала невыносимой. Муж-солдафон закатывал сцены ревности и вопил так, что пугались лошади на конюшне. «У извозчика мысли и то более возвышенные», – с горечью писала Анна в тайном дневнике. В доме проживал восемнадцатилетний племянник Керна, рано потерявший мать. Юноше все разрешалось, в том числе открыто волочиться за Анной. Казалось, дядюшке это даже нравилось.

Рождение в 1818 году дочери Катеньки, Катрин, как девочку звали домашние, не сделало жизнь отраднее. Очередной скандал разгорелся, когда генерал отыскал дневник супруги, где она признавалась, что муж ей отвратителен во всех отношениях – и прежде всего физически. Она даже подумывала сбежать от Ермолая Федоровича, но отец дал понять, что если это случится, в родном доме ее назад не примут. И куда тогда? На что жить?

В 1821 году Анна родила вторую дочь, которую назвали ее именем. В письме тетке она писала: «Сначала очень хотела иметь дитя, и поэтому я имею некоторую нежность к Катеньке, хотя и упрекаю иногда себя, что она не довольно велика. Но этого (ребенка. – Прим. ред.) все небесные силы не заставят меня полюбить: по несчастью я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от него избавиться».

Маленькая Катрин видела мать чаще печальной. «Кто тебя обидел?» – участливо спрашивала ее малышка, и та в ответ разражалась рыданиями… Доходило до того, как вспоминала Анна, что когда ехала с мужем в карете, иной раз молилась, чтобы лошади разнесли экипаж – тогда бы настал конец всему.

В начале 1824 года Анна уехала от Ермолая Керна к родителям в Лубны, втайне надеясь как можно дольше не возвращаться к опостылевшему супругу. Но вскоре папенька потребовал, чтобы Анна вспомнила о семейном долге и приличиях. Та тщетно умоляла не отсылать ее обратно… По пути она остановилась в Тригорском у тетки Прасковьи Александровны Осиповой. Там и встретилась с Пушкиным, с которым познакомилась в Петербурге весной 1819 года в салоне Олениных. Тогда поэт не произвел на нее особого впечатления, теперь же Анна была к нему более благосклонна.

И вот уже последовала поездка в Михайловское душной летней ночью. «Люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо», – говорил поэт, не сводя глаз с Анны. Как же она отвыкла от подобного обращения!

Вскоре всполошившаяся тетушка – только этого не хватало, и так живет «в разъезде» с венчанным мужем! – увезла Анну в Ригу мириться с Керном, который служил там комендантом. На прощание Александр Сергеевич передал ей сложенный вчетверо листок. В карете Анна развернула записку и прочла первые строки «Я помню чудное мгновенье…».

Вслед полетели пушкинские письма: «Милая», «Прелесть», «Божественная», «Я бешусь, и я у ваших ног», «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок…» Он предлагает ей сесть в почтовую карету и ехать к нему в Михайловское: «Если ваш супруг вам надоел, бросьте его!» Ведь у них же полное «сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета!..»

Анна отлично понимала, что поэт влюбляется во всех без исключения привлекательных девушек и женщин, и мчаться в Михайловское не спешила. Но с Ермолаем Федоровичем более оставаться тоже не желала. В начале 1826 года, беременная третьим ребенком, Керн окончательно порвала с мужем и уехала в Петербург.

Наконец-то она была свободна! Пушкин показал ей путь, щелочку в заветной двери, но идти по этой дороге она впредь решила сама, без чьей-либо указки. Анна поселилась вместе с сестрой в доме на набережной Фонтанки. Несмотря на интересное положение Керн, у нее сразу образовалось множество поклонников. Пушкин шутя назвал Анну в письме «вавилонской блудницей» и игриво писал ей: «Вы пристроили Ваших детей – это прекрасно. Но пристроили ли Вы Вашего мужа?» Однако Анне было не до шуток – вторая дочь, Анна-младшая, умерла, не прожив и пяти лет.

Летом 1826 года на свет появился третий ребенок – опять девочка. Ее назвали в честь сестры Пушкина Ольги Сергеевны Павлищевой, ставшей новорожденной крестной матерью. Генерал Керн лишил Анну всякой поддержки. Но она как-то перебивалась: не считала зазорным одалживаться у родственников и многочисленных поклонников. Писала без конца прошения на высочайшее имя, требуя заставить Керна выплачивать ей содержание.

Катрин была определена в пансион, а после – в Смольный институт благородных девиц, куда воспитанниц принимали с шести лет. В 1833 году в семилетнем возрасте умерла Ольга, и Катрин осталась единственной дочерью «той самой Керн». При ее появлении оживленно щебечущие соученицы обычно замолкали. Девочка знала: говорят о ее «беспутной» матери, которая уже пребывала отнюдь не в «годах пламенных восторгов», но продолжала кружить головы и без памяти влюбляться сама. Более пятнадцати лет жизни почти впроголодь, всеобщее осуждение, и однако же в те редкие минуты, когда Катя видела мать, та не казалась несчастной. Девушка часто думала, хватило бы ей духу поступить как она? И отвечала себе: не посмела бы, нет в ней такой твердости и бесстрашия…

В марте 1836 года она с отличием окончила Смольный институт: крестница покойного царя Александра I получила в подарок от нынешнего императора к выпуску десять тысяч рублей «за службу отца, на приданое». Ермолай Федорович хотел забрать дочь в Смоленск, где служил в то время, но уезжать из столицы так не хотелось! К тому же она хорошо знала отцовский тяжелый характер. Но тут объявилась мать и сказала Керну, что последует за дочерью. Сама немало натерпевшись от него, она не позволит издеваться теперь и над ребенком. При этом Анна наотрез отказалась возвращаться в дом генерала в качестве жены, заявив, что будет жить там… гувернанткой.

«Какою вы можете быть ей гувернанткою, вы, привыкшая к беззаконной жизни?! – вскипел Керн. – Поздновато же вспомнили, мадам, что у вас есть дочь!.. Или же дело в том, что вы вконец поиздержались на молодых любовников?» Катрин слушала все это, забившись от страха в угол. Брать в Смоленск Анну генерал отказался наотрез и на другой же день увез дочь из Петербурга.

В провинции потянулись дни, полные скуки и проклятий Ермолая Федоровича в адрес непутевой жены. Привыкший к плацу, на ругательства он не скупился. Катрин испуганно отмалчивалась. По совету матери она подала прошение о принятии ее в Смольный на должность классной дамы. И вот она снова в Петербурге, но с Анной Петровной видится нечасто: тридцатисемилетняя матушка поглощена новым романом – на сей раз со своим семнадцатилетним кузеном Александром Марковым-Виноградским. Опять повод для скандала! Однако первого февраля 1837 года они с дочерью встретились на отпевании в храме Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади у гроба Пушкина, поэта, когда-то назвавшего Анну Керн «гением чистой красоты»…

Поступив на службу, Катрин старалась жить тихо и безупречно: почти нигде не бывала, разве что у Марии Ивановны Стунеевой, чей муж также работал в Смольном (их семья жила при институте на казенной квартире). Общества сторонилась, ибо когда ее представляли: «Мадемуазель Екатерина Ермолаевна Керн» – и без того робкой барышне хотелось спрятаться, она бледнела, краснела, горбилась. «Дочь той самой?.. Пожалуй, недурна…» – читалось в глазах любопытствующих.

На третий день Пасхи, двадцать восьмого марта 1839 года, она перебирала ноты в гостиной у Стунеевых, когда в дверь буквально ворвался взъерошенный, явно рассерженный молодой мужчина. Катрин испуганно отпрянула, но Мария Ивановна поспешила представить двадцатидвухлетней преподавательнице своего брата: «Извольте жаловать – господин Глинка Михаил Иванович». Он кивнул и нервно заходил взад-вперед по комнате, отвечая невпопад на вопросы сестры, хмурясь и изредка бросая доса

...

конец ознакомительного фрагмента