Текст книги "Отговорила роща золотая… Новокрестьянская поэзия"

«Не жди зари, она погасла…»

 
«Не жди зари, она погасла
Как в мавзолейной тишине
Лампада чадная без масла…» —
Могильный демон шепчет мне.
 
 
Душа смежает робко крылья,
Недоуменно смущена,
Пред духом мрака и насилья
Мятется трепетно она.
 
 
И демон сумрака кровавый
Трубит победу в смертный рог.
Смутился кубок брачной славы,
И пуст украшенный чертог.
 
 
Рассвета луч не обагрянит
Вино в бокалах круговых,
Пока из мертвых не восстанет
Гробнице преданный Жених.
 
 
Пока же камень не отвален
И стража тело стережет,
Душа безмовие развалин,
Чертога брачного поет.
 

1910

«Недозрелую калинушку…»

 
Недозрелую калинушку
Не ломают и не рвут, —
Недорощена детинушку
Во солдаты не берут.
 
 
Придорожну скатну ягоду
Топчут конник, пешеход, —
По двадцатой красной осени
Парня гонят во поход.
 
 
Раскудрявьтесь, кудри-вихори,
Брови – черные стрижи,
Ты, размыкушка-гармоника,
Про судину расскажи:
 
 
Во незнаемой сторонушке
Красовита ли гульба?
По страде свежит ли прохолодь,
В стужу греет ли изба?
 
 
Есть ли улица расхожая,
Девка-зорька, маков цвет,
Али ночка непогожая
Ко сударке застит след?
 
 
Ах, размыкушке-гармонике
Поиграть не долог срок!..
Придорожную калинушку
Топчут пеший и ездок.
 

1912

Обидин плач

 
В красовитый летний праздничек,
На раскат-широкой улице,
Будет гульное гуляньице —
Пир – мирское столованьице.
Как у девушек-согревушек
Будут поднизи плетеные,
Сарафаны золоченые,
У дородных добрых молодцов,
Мигачей и залихватчиков,
Перелетных зорких кречетов,
Будут шапки с кистью до уха,
Опояски соловецкие,
Из семи шелков плетеные.
Только я, млада, на гульбище
Выйду в старо-старом рубище,
Нищим лыком опоясана…
Сгомонятся красны девушки,
Белолицые согревушки, —
Как от торопа повального
Отшатятся на сторонушку.
Парни ражие, удалые
За куветы встанут талые,
Притулятся на завалины
Старики, ребята малые —
Диво-дивное увидючи,
Промежду себя толкуючи:
«Чья здесь ведьма захудалая
Ходит, в землю носом клюючи?
Уж не горе ли голодное,
Лихо злое, подколодное,
Забежало частой рощею.
Корбой темною, дремучею,
Через лягу – грязь топучую,
Во селенье домовитое,
 
 
На гулянье круговитое?
У нас время недогуляно,
Зелено вино недопито,
Девицы недоцелованы,
Молодцы недолюбованы,
Сладки пряники не съедены,
Серебрушки недоменяны…»
 
 
Тут я голосом, как молотом,
Выбью звоны колокольные:
«Не дарите меня золотом,
Только слухайте, крещеные:
Мне не спалось ночкой синею
Перед Спасовой заутреней.
Вышла к озеру по инею,
По росе медвяной, утренней.
Стала озеро выспрашивать,
Оно стало мне рассказывать
Тайну тихую поддонную
Про святую Русь крещеную.
От озерной прибауточки,
Водяной потайной басенки,
Понабережье насупилось,
Пеной-саваном окуталось.
Тучка сизая проплакала —
Зернью горькою прокапала,
Рыба в заводях повытухла,
На лугах трава повызябла…
 
 
Я поведаю на гульбище
Праздничанам-залихватчикам,
Что мне виделось в озерышке,
Во глуби на самом донышке.
Из конца в конец я видела
Поле грозное, убойное,
Костяками унавожено.
Как на полюшке кровавоем
 
 
Головами мосты мощены,
Из телес реки пропущены,
Близ сердечушка с ружья паля,
О бока пуля пролятыва,
Над глазами искры сыплются…
Оттого в заветный праздничек
На широкое гуляньице
Выйду я, млада, непутною,
Встану вотдаль немогутною,
Как кручинная кручинушка,
Та пугливая осинушка,
Что шумит-поет по осени
Песню жалкую свирельную,
Ронит листья – слезы желтые
На могилу безымянную».
 

1908, 1919

Осинушка

 
Ах, кому судьбинушка
Ворожит беду:
Горькая осинушка
Ронит лист-руду.
 
 
Полымем разубрана,
Вся красным-красна,
Может быть, подрублена
Топором она.
 
 
Может, червоточина
Гложет сердце ей,
Черная проточина
Въелась меж корней.
 
 
Облака по просини
Крутятся в кольцо,
От судины-осени
Вянет деревцо.
 
 
Ой, заря-осинушка,
Златоцветный лет,
У тебя детинушка
Разума займет!
 
 
Чтобы сны стожарные
В явь оборотить,
Думы – листья зарные —
По ветру пустить.
 

1913

Отверженной

 
Если б ведать судьбину твою,
Не кручинить бы сердца разлукой
И любовь не считать бы свою
За тебя нерушимой порукой.
 
 
Не гадалося ставшее мне,
Что, по чувству сестра и подруга,
По своей отдалилась вине
Ты от братьев сурового круга.
 
 
Оттого, как под ветром ковыль,
И разлучная песня уныла,
Что тебе побирушки костыль
За измену судьба подарила.
 
 
И неведомо: я ли не прав
Или сердце к тому безучастно,
Что, отверженный облик приняв,
Ты, как прежде, нетленно прекрасна?
 

1910

Пахарь

 
Вы на себя плетете петли
И навостряете мечи.
Ищу вотще: меж вами нет ли
Рассвета алчущих в ночи?
 
 
На мне убогая сермяга,
Худая обувь на ногах,
Но сколько радости и блага
Сквозит в поруганных чертах.
 
 
В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро-светел
И неразгадан, как оно.
 
 
Вы обошли моря и сушу,
К созвездьям взвили корабли,
И лишь меня – мирскую душу,
Как жалкий сор, пренебрегли.
 
 
Работник родины свободной
На ниве жизни и труда,
Могу ль я вас, как терн негодный,
Не вырвать с корнем навсегда?
 

1911, 1918

«Печные прибои пьянящи и гулки…»

 
Печные прибои пьянящи и гулки,
В рассветки, в косматый потемочный час,
Как будто из тонкой серебряной тулки
В ковши звонкогорлые цедится квас.
 
 
В полях маета, многорукая жатва,
Соленая жажда и сводный пот.
Квасных переплесков свежительна дратва,
В них раковин влага, кувшинковый мед.
 
 
И мнится за печью седое поморье,
Гусиные дали и просырь мереж…
А дед запевает о Храбром Егорье,
Склонив над иглой солодовую плешь.
 
 
Неспора починка, и стег неуклюжий,
Да море незримое нудит иглу…
То Индия наша, таинственный ужин,
Звенящий потирами в красном углу.
 
 
Печные прибои баюкают сушу,
Смывая обиды и горестей след.
«В раю упокой Поликарпову душу», —
С лучом незабудковым шепчется дед.
 

1916 (?)

Плясея

 
Девка – запевало:
 
 
Я вечор, млада, во пиру была,
Хмелен мед пила, сахар кушала,
Во хмелю, млада, похвалялася
Не житьем-бытьем – красной удалью.
 
 
Не сосна в бору дрожмя дрогнула,
Топором-пилой насмерть ранена,
Не из невода рыба шалая,
Извиваючись, в омут просится, —
 
 
Это я пошла в пляску походом:
Гости-бражники рты разинули,
Домовой завыл – крякнул под полом,
На запечье кот искры выбрызнул:
 
 
Вот я —
Плясея —
Вихорь, прах летучий,
Сарафан —
Синь-туман,
Косы – бор дремучий!
Пляс – гром,
Бурелом,
 
 
Лешева погудка,
Под косой —
Луговой
Цветик незабудка!
 
 
Парень – припевало:
 
 
Ой, пляска приворотная,
Любовь – краса залетная,
Чем вчуже вами маяться,
На плахе белолиповой
Срубить бы легче голову!
 
 
Не уголь жжет мне пазуху,
Не воск – утроба топится
О камень – тело жаркое,
На пляс – красу орлиную
Разбойный ножик точится!
 

1912

Поволжский сказ

 
Собиралися в ночнину,
Становились в тесный круг.
«Кто старшой, кому по чину
Повести за стругом струг?
 
 
Есть Иванко Шестипалый,
Васька Красный, Кудеяр,
Зауголыш, Рямза, Чалый
И Размыкушка-гусляр.
 
 
Стать негоже Кудеяру,
Рямзе с Васькой-яруном!»
Порешили: быть гусляру
Струговодом-большаком!
 
 
Он доселе тешил братов,
Не застаивал ветрил,
Сызрань, Астрахань, Саратов
В небо полымем пустил.
 
 
В епанчу, поверх кольчуги,
Оболок Размыка стан
И повел лихие струги
На слободку – Еруслан.
 
 
Плыли долго аль коротко,
Обогнули Жигули,
Еруслановой слободки
Не видали – не нашли.
 
 
Закручинились орлята:
Наважденье чем избыть?
Отступною данью-платой
Волге гусли подарить…
 
 
Воротилися в станища,
Что ни струг, то сирота,
Буруны разъели днища,
Червоточина – борта.
 
 
Объявилась горечь в браге.
Привелось, хоть тяжело,
Понести лихой ватаге
Черносошное тягло.
 
 
И доселе по Поволжью
Живы слухи: в ледоход
Самогуды звучной дрожью
Оглашают глуби вод.
 
 
Кто проведает – учует
Половодный, вещий сказ,
Тот навеки зажалкует,
Не сведет с пучины глаз.
 
 
Для того туман поречий,
Стружный парус, гул валов —
Перекатный рокот сечи,
Удалой повольный зов.
 
 
Дрожь осоки – шепот жаркий,
Огневая вспышка струй —
Зарноокой полонянки
Приворотный поцелуй.
 

1913

Посв. Гумилевой

 
Ржавым снегом – листопадом
Пруд и домик замело.
Под луны волшебным взглядом
Ты – как белое крыло.
 
 
Там, за садом, мир огромный,
В дымных тучах небосклон,
Здесь серебряные клены,
Чародейный, лунный сон.
 
 
По кустам досель кочуя,
Тень балкон заволокла.
Ветер с моря. Бурю чуя,
Крепнут белые крыла.
 

Прогулка

 
Двор, как дно огромной бочки,
Как замкнутое кольцо;
За решеткой одиночки
Чье-то бледное лицо.
 
 
Темной кофточки полоски,
Как ударов давних след,
И девической прически
В полумраке силуэт.
 
 
После памятной прогулки,
Образ светлый и родной,
В келье каменной и гулкой
Буду грезить я тобой.
 
 
Вспомню вечер безмятежный,
В бликах радужных балкон
И поющий скрипкой нежной
За оградой граммофон,
 
 
Светлокрашеную шлюпку,
Весел мерную молву,
Рядом девушку-голубку —
Белый призрак наяву…
 
 
Я все тот же – мощи жаркой
Не сломил тяжелый свод…
Выйди, белая русалка,
К лодке, дремлющей у вод!
 
 
Поплывем мы… Сон нелепый!
Двор, как ямы мрачной дно,
За окном глухого склепа
И зловеще и темно.
 

1907

Рождество избы

 
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.
 
 
Тепел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры,
И лудянкой выпестрен конек.
 
 
По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной щубке
Явь и сонь мерещились – легки.
 
 
Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа как письмена:
Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
 
 
И когда оческами кудели
Над избой взлохматится дымок —
Сказ пойдет о красном древоделе
По лесам, на запад и восток.
 

1915 или 1916

Свадебная

 
Ты, судинушка – чужая сторона,
Что свекровьими попреками красна,
 
 
Стань-ка городом, дорогой столбовой,
Краснорядною торговой слободой!
 
 
Было б друженьке где волю волевать,
В сарафане-разгуляне щеголять,
 
 
Краснорядцев с ума-разума сводить,
Развеселой слобожанкою прослыть,
 
 
Перемочь невыносимую тоску —
Подариться нелюбиму муженьку!
 
 
Муж повышпилит булавочки с косы,
Не помилует девической красы,
 
 
Сгонит с облика белила и сурьму,
Не обрядит в расписную бахрому.
 
 
Станет друженька преклонливей травы,
Не услышит человеческой молвы,
 
 
Только благовест учует поутру,
Перехожую волынку ввечеру.
 

1912

«Солнце Осьмнадцатого года…»

 
Солнце Осьмнадцатого года,
Не забудь наши песни, дерзновенные кудри!
Славяно-персидская природа
Взрастила злаки и розы в тундре.
 
 
Солнце Пламенеющего лета,
Не забудь наши раны и угли-кровинки,
Как старого мира скрипучая карета
Увязла по дышло в могильном суглинке!
 
 
Солнце Ослепительного века,
Не забудь Праздника великой коммуны!..
В чертоге и в хижине дровосека
Поют огнеперые Гамаюны.
 
 
О шапке Мономаха, о царьградских бармах
Их песня? О Солнце, – скажи!..
В багряном заводе и в красных казармах
Роятся созвучья-стрижи.
 
 
Словить бы звенящих в построчные сети,
Бураны из крыльев запрячь в корабли…
Мы – кормчие мира, мы – боги и дети,
В пурпурный Октябрь повернули рули.
 
 
Плывем в огнецвет, где багрец и рябина,
Чтоб ран глубину с океанами слить;
Суровая пряха – бессмертных судьбина
Вручает лишь Солнцу горящую нить.
 

1918

Старуха

 
Сын обижает, невестка не слухает,
Хлебным куском да бездельем корит;
Чую – на кладбище колокол ухает,
Ладаном тянет от вешних ракит.
 
 
Вышла я в поле, седая, горбатая, —
Нива без прясла, кругом сирота…
Свесила верба сережки мохнатые,
Меда душистей, белее холста.
 
 
Верба-невеста, молодка пригожая,
Зеленью-платом не засти зари!
Аль с алоцветной красою не схожа я —
Косы желтее, чем бус янтари.
 
 
Ал сарафан с расписной оторочкою,
Белый рукав и плясун-башмачок…
Хворым младенчиком, всхлипнув над кочкою,
Звон оголосил пролесок и лог.
 
 
Схожа я с мшистой, заплаканной ивою,
Мне ли крутиться в янтарь-бахрому…
Зой-невидимка узывней, дремливее,
Белые вербы в кадильном дыму.
 

1912

«Уже хоронится от слежки…»

 
Уже хоронится от слежки
Прыскучий заяц… Синь и стыть,
И нечем голые колешки
Березке в изморозь прикрыть.
 
 
Лесных прогалин скатеретка
В черничных пятнах, на реке
Горбуньей-девушкою лодка
Грустит и старится в тоске.
 
 
Осина смотрит староверкой,
Как четки, листья обронив,
Забыв хомут, пасется Серко
На глади сонных, сжатых нив.
 
 
В лесной избе покой часовни —
Труда и светлой скорби след…
Как Ной ковчег, готовит дровни
К веселым заморозкам дед.
 
 
И ввечеру, под дождик сыпкий,
Знать, заплутав в пустом бору,
Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке,
Заводит с первенцем игру.
 

1915

«Хорошо ввечеру при лампадке…»

 
Хорошо ввечеру при лампадке
Погрустить и поплакать втишок,
Из резной низколобой укладки
Недовязанный вынуть чулок.
 
 
Ненаедою-гостем за кружкой
Усадить на лежанку кота
И следить, как лучи над опушкой
Догорают виденьем креста,
 
 
Как бредет позад дремлющих гумен,
Оступаясь, лохмотница-мгла…
Все по-старому: дед, как игумен,
Спит лохань и притихла метла.
 
 
Лишь чулок – как на отмели верши,
И с котом раздружился клубок.
Есть примета: где милый умерший,
Там пустует кольцо иль чулок,
 
 
Там божничные сумерки строже,
Дед безмолвен, провидя судьбу,
Глубже взор и морщины… О Боже —
Завтра год, как родная в гробу!
 

1915

«Чтобы медведь пришел к порогу…»

 
Чтобы медведь пришел к порогу
И щука выплыла на зов,
Словите ворона-тревогу
В тенета солнечных стихов.
 
 
Не бойтесь хвойного бесследья,
Целуйтесь с ветром и зарей,
Сундук железного возмездья
Взломав упорною рукой.
 
 
Повыньте жалости повязку,
Сорочку белой тишины,
Переступи в льняную сказку
Запечной, отрочьей весны.
 
 
Дремля присядьте у печурки —
У материнского сосца
И под баюканье снегурки
Дождитесь вещего конца.
 
 
Потянет медом от оконца,
Паучьим лыком и дуплом,
И, весь в паучьих волоконцах,
Топтыгин рявкнет под окном.
 
 
А в киноваренном озерке,
Где золотой окуний сказ,
На бессловесный окрик – зорко
Блеснет каурый щучий глаз.
 

1917 (?)

Юность

 
Мой красный галстук так хорош,
Я на гвоздику в нем похож, —
Гвоздика – радостный цветок
Тому, кто старости далек
 
 
И у кого на юной шее, —
Весенних яблонь розовее,
Горит малиновый платок,
Гвоздика – яростный цветок!
 
 
Мой буйный галстук – стая птиц,
Багряных зябликов, синиц,
Поет с весною заодно,
Что парус вьюг упал на дно,
Во мглу скрипучего баркаса,
Что синь небесного атласа
Не раздерут клыки зарниц.
Мой рдяный галстук – стая птиц!
 
 
Пусть ворон каркает в ночи.
Ворчат овражные ключи,
И волк выходит на опушку, —
Козлятами в свою хлевушку
Загнал я песни и лучи…
Пусть в темень ухают сычи!
 
 
Любимый мир – суровый дуб
И бора пихтовый тулуп,
Отары, буйволы в сто пуд
В лучах зрачков моих живут;
Моим румянцем под горой
Цветет шиповник молодой,
И крепкогрудая скала
Упорство мышц моих взяла!
 
 
Мой галстук с зябликами схож,
Румян от яблонных порош,
От рдяных листьев Октября
И от тебя, моя заря,
Что над родимою страной
Вздымаешь молот золотой!
 

1927

«Я молился бы лику заката…»

 
Я молился бы лику заката,
Темной роще, туману, ручьям,
Да тяжелая дверь каземата
Не пускает к родимым полям —
 
 
Наглядеться на бора опушку,
Листопадом, смолой подышать,
Постучаться в лесную избушку,
Где за пряжею старится мать…
 
 
Не она ли за пряслом решетки
Ветровою свирелью поет…
Вечер нижет янтарные четки,
Красит золотом треснувший свод.
 

1912

«Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор…»

 
Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор,
Из-за быстрых рек, из-за дальних гор,
Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище,
Подышать лесной древней силищей!
 
 
Ты прости, отец, сына нищего,
Песню-золото расточившего,
Не кудрявичем под гуслярный звон
В зелен терем твой постучался он!
 
 
Богатырь душой, певник розмыслом,
Раздружился я с древним обликом,
Променял парчу на сермяжину,
Кудри-вихори на плешь-лысину.
 
 
Поклонюсь тебе, государь, душой —
Укажи тропу в зелен терем свой!
Там, двенадцать в ряд, братовья сидят —
Самоцветней зорь боевой наряд…
 
 
Расскажу я им, баснослов-баян,
Что в родных степях поредел туман,
Что сокрылися гады, филины,
Супротивники пересилены,
 
 
Что крещеный люд на завалинах
Словно вешний цвет на прогалинах…
Ах, не в руку сон! Седовласый бор
Чуда-терема сторожит затвор:
На седых щеках слезовая смоль,
Меж бровей-трущоб вещей думы боль.
 

1912

«Я – посвященный от народа…»

 
Я – посвященный от народа,
На мне великая печать,
И на чело свое природа
Мою прияла благодать.
 
 
Вот почему на речке-ряби,
В ракитах ветер-Алконост
Поет о Мекке и арабе,
Прозревших лик карельских звезд.
 
 
Все племена в едином слиты:
Алжир, оранжевый Бомбей
В кисете дедовском зашиты
До золотых, воскресных дней.
 
 
Есть в сивке доброе, слоновье,
И в елях финиковый шум, —
Как гость в зырянское зимовье
Приходит пестрый Эрзерум.
 
 
Китай за чайником мурлычет,
Чикаго смотрит чугуном…
Не Ярославна рано кычет
На забороле городском, —
 
 
То богоносный дух поэта
Над бурной родиной парит;
Она в громовый плащ одета,
Перековав луну на щит.
 
 
Левиафан, Молох с Ваалом —
Ее враги. Смертелен бой.
Но кроток луч над Валаамом,
Целуясь с ладожской волной.
 
 
А там, где снежную Печору
Полою застит небосклон,
В окно к тресковому помору
Стучится дед – пурговый сон.
 
 
Пусть кладенечные изломы
Врагов, как молния, разят, —
Есть на Руси живые дремы,
Невозмутимый, светлый сад.
 
 
Он в вербной слезке, в думе бабьей,
В богоявленье наяву,
И в дудке ветра об арабе,
Прозревшем Звездную Москву.
 

1918

Петр Васильевич
Орешин
(1887–1938)

«Вспыхнуло вешнее пламя…»

 
Вспыхнуло вешнее пламя,
Степи да небо кругом.
Воля, не ты ли над нами
Машешь высоким крылом?
 
 
Шире лесные просторы,
Ярче просторы земли.
Новые речи и споры
В поле жнецы повели.
 
 
Хижина светом объята,
Радость, как брага, хмельна.
Ходит по розовым хатам
Новая сказка – весна.
 
 
Стану сейчас на колени.
– Вольная, слава тебе!
Светлые вешние тени
Ходят по новой избе.
 

1917

Дед

 
В полях по колосьям – колдующий звон,
Поспел, закачался в туманах загон.
 
 
Гадает по звездам старуха изба,
На крыше – солома, на окнах – резьба.
 
 
За пламенным лесом толпа деревень,
С плетнем обнимается старый плетень.
 
 
Мурлычет над речкой усатая мгла,
С седым камышом разговор повела.
 
 
В колодец за пойлом полезло ведро.
Горит за погостом жар-птицы крыло.
 
 
Горит переметно у дедовых ног,
А хлеб по полям и зернист, и высок.
 
 
Жует, как корова, солому серпом
Невидимый дед в терему расписном.
 
 
Волосья – лохмотья седых облаков,
Глаза – будто свечки далеких веков.
 
 
На третий десяток старуха в гробу:
Поджатые губы и венчик на лбу.
 
 
Остался на свете невидимый дед,
В полях недожатых лазоревый свет.
 
 
Народу – деревня, а дед за селом
Живет со своим золотым петухом.
 
 
А ляжет на стол под божницею дед, —
Погаснет над рожью лазоревый свет.
 
 
За меру пшена и моченых краюх
Споет панихиду дружище-петух.
 
 
Придет в голубом сарафане весна,
Опять в решете зазвенят семена.
 
 
На полке, в божнице – зеленая муть,
Зеленая проседь, – пора отдохнуть:
 
 
Под саваном дед безответен и глух,
Без деда зарю кукарекнул петух.
 

1917

Деревенский учитель

 
В селеньях, где шумят колосья
И сохнут избы на буграх,
Идет он рожью, льном и просом,
В простой рубашке и в очках.
 
 
Прозрачна даль. Туман не застит
Тропы зеленый поворот.
И он идет, влюбленный в счастье,
В лесные зори и в народ.
 
 
Раздвинет пальцами спросонка
Камыш зеленый кое-где.
И отразится бороденка
В заколыхавшейся воде.
 
 
Туман упал, но мысли ясны,
Они горят, как зорный куст.
Какой-то парень не напрасно
Снял пред учителем картуз.
 
 
И ветер треплет кудри эти
Желтее скошенного льна.
На избы темные в рассвете
Заря упала, как волна.
 
 
Напрасно старые судачат,
Не им идти в далекий путь.
Веселым смехом глаз ребячьих
Полна учителева грудь.
 
 
В очках, он зарослью исконной
Ведет в грядущие века.
Весной через камыш зеленый
Уйдет из берегов река!
 

1918

«Если есть на этом белом свете…»

 
Если есть на этом белом свете
В небесах негаснущих Господь,
Пусть Он скажет: «Не воюйте, дети,
Вы – моя возлюбленная плоть!
 
 
Отдаю вам все мои богатства,
Все, что было и пребудет вновь…
Да святится в жизни вашей братство
И в сердцах – великая любовь!»
 
 
Он сказал. А мы из-за богатства
Льем свою бунтующую кровь…
Где ж оно, святое наше братство,
Где ж она, великая любовь!
 

[1917]

Женщина

О. М. Орешиной

 
В каждой песне про тебя поется,
В каждой сказке про тебя молва,
Мир твоими ямками смеется,
Сном твоим струится синева.
 
 
Погляжу на вечер незакатный,
На луга, на дальние цветы, —
Мне, как всем вам, ясно и понятно:
Дикой мальвой розовеешь ты.
 
 
Если ночью мне тепло и душно,
От жары туманится луна,
Это значит – плоть твоя послушна,
Ты в кого-то нынче влюблена!
 
 
Если ночь вдруг росами заплачет,
Холодом повеет на кусты,
Это значит, непременно значит:
Вновь кого-то разлюбила ты!
 
 
Ты любовью напоила землю,
Словно медом, словно молоком…
Оттого я каждый день приемлю,
Догораю смирным огоньком!
 
 
Если вечер бьет дождем и пеной,
Лес шумит, а степь черным-черна,
Это значит, чьей-то злой изменой
Ты до дна души возмущена.
 
 
Но не вечно буря в сердце бьется.
Разве ты любовью не пьяна?
Мир твоими ямками смеется,
Сном твоим струится синева!
 

1926

Журавлиная

 
Соломенная Русь, куда ты?
Какую песню затянуть?
Как журавли, курлычут хаты,
Поднявшись в неизвестный путь.
 
 
Я так заслушался, внимая
Тоске протяжной журавлей,
Что не поспел за светлой стаей
И многого не понял в ней.
 
 
Соломенная Русь, куда ты?
Погибель – солнечная высь!
Но избы в ранах и заплатах
Над миром звездно вознеслись.
 
 
И с каждой пяди мирозданья,
Со всех концов седой земли —
Слыхать, как в розовом тумане
Курлычут наши журавли.
 
 
Совсем устали от дозора
Мои зеленые глаза.
Я видел – каменные горы
Огнем ударила гроза.
 
 
И что ж? Крестом, как прежде было,
Никто тебя не осенил.
Сама себя земля забыла
Под песню журавлиных крыл.
 
 
Ой, Русь соломенная, где ты?
Не видно старых наших сел.
Не подивлюсь, коль дед столетний
Себя запишет в комсомол.
 
 
Иные ветры с поля дуют,
Иное шепчут ковыли.
В страну далекую, родную
Шумят крылами журавли!
 

1923