Текст книги "Челн на миллион лет"

Глава 10
В ПРЕДГОРЬЯХ

1

На подступах к Тибету, где горы начинают свое долгое восхождение к недосягаемым высотам, гнездилась деревенька. Кручи стискивали приютившую ее долинку с трех сторон, сужая и приподнимая видимые горизонты. С поросшего карликовыми дубами и кипарисами западного склона сбегала бурная речушка, играя на солнце бликами, как водопад; попетляв среди домов, она терялась среди бамбуковых рощ и каменных россыпей на востоке. В самой долинке и на террасах над ней местные жители выращивали пшеницу, сою, овощи, дыни и даже кое-какие фрукты, из живности – свиней и кур, разводили рыбу в пруду. Два десятка глинобитных домиков с дерновыми крышами стояли здесь испокон веков. Солнце, дождь, снег, ветер и само время давным-давно породнили их с землей, сделали их вместе с жителями неотъемлемой частью ландшафта, подобно фазанам, пандам и распускающимся по весне диким цветам.

К востоку кручи расступались, открывая взору морщинистые холмы, покрытые буро-зелеными лесами, а дальше к горизонту что справа, что слева – парящие в небесах снежные вершины. Среди холмов вилась ведущая в деревню дорога, едва-едва переросшая звание тропы. Пользовались ею редко. Раза четыре в год мужчины на несколько дней уезжали на рынок в ближайший городок. Там же они платили подати, так что посылать к ним кого-то нужды почти не возникало. Когда же такое случалось, инспектор задерживался на одну ночь, расспрашивал старейшин, как идут дела, получал от них традиционные ответы и с облегчением отбывал поутру – деревня пользовалась репутацией жутковатого места.

Но только в глазах чужаков. Для местных она была священной. То ли благодаря окружающему ее благоговейному страху, искреннему или напускному, то ли из-за удаленности от мира войны и грабежи обходили деревню стороной. Она жила своей жизнью, где имели значение лишь обыкновенные горести и беды. Порой ее навещал странствующий паломник, решившийся одолеть все преграды, трудности и опасности пути. За протекшие века несколько странников осело в деревне, и она приняла их с миром. Так уж повелось. А почему, о том могли поведать лишь легенды да Учитель.

Сегодня день был особенный: пастушонок, вереща, прибежал с вестью, что на дороге показался путник.

– Позор тебе! Как же ты оставил вола без присмотра? – упрекнул его дед, хоть и не очень строго.

Мальчик принялся оправдываться тем, что сперва привязал зверя – ведь тигры давно не объявлялись; посему он был прощен. А народ уже пришел в шумное оживление. Вот и послушник в святилище ударил в гонг. Тягучая нота запела в воздухе, эхом прокатилась от склона к склону, мешаясь с говором потока и лепетом ветра.

Осень на высокогорье приходит рано. Леса уже оделись в багрянец и позолоту, трава пожухла, опавшая листва шелестела под ногами, плавала на поверхности оставленных ночным дождем луж. Небо над головой выгибалось неправдоподобной синью, подвластной только птицам. Стекающий со склонов студеный воздух доносил их негромкие крики. Над очагами вился дымок, и ощущение холода от этого еще более обострялось.

Когда странник одолел последний подъем, жители деревни, к своему изумлению, поняли, что это женщина. Ее потрепанное, залатанное шерстяное платье выцвело до серости, башмаки тоже почти отслужили свой срок, а зажатый в правой руке посох был отполирован временем. На плече путницы висело скатанное одеяло, тоже видавшее виды, а в одеяле нашлось место для деревянной чаши и, вероятно, еще для каких-то мелочей.

Но сама женщина вовсе не была старой нищенкой. Ее стройное тело хранило гордую осанку, поступь оставалась размашистой и легкой. Сбившийся платок открывал взору волосы, черные как вороново крыло, подрезанные вровень с ушами; на лице, обветренном и изможденном, тем не менее не было ни морщинки. Подобных лиц не видели в здешних краях; не походила странница и на обитателей низин, откуда она вроде бы держала путь.

Вперед выступил старейшина Цонг. Не найдя ничего лучшего, он приветствовал ее согласно древнему обычаю, хотя до сих пор все паломники непременно были мужчинами.

– От имени Учителя и народа я говорю: добро пожаловать в деревню Утренней Росы. Да шествуешь ты в Дао с миром, и да сопроводят тебя в пути боги и духи. Да принесет час твоего прихода удачу. Да войдешь ты гостем, а уйдешь другом.

– Нижайшая из низких благодарит тебя, досточтимый господин, – откликнулась она. Такого диковинного выговора еще никто не слышал. Впрочем, само по себе это было не удивительно. – Я пришла в поисках… просветления.

Тут ее голос дал сбой, будто от страстной надежды на просветление у путницы перехватило дыхание.

Цонг обернулся, поклонившись келье и дому Учителя позади нее.

– Вот оно, убежище Дао-пути, – изрек он. Кое-кто в толпе самодовольно улыбнулся: это же и их убежище. – Можем ли мы узнать твое имя, дабы донести его до Учителя?

– Я зову себя Ли, досточтимый господин, – помедлив, отвечала она.

Он неторопливо склонил голову. Ветер трепал его жидкую седую бороду.

– Если ты сама избрала себе имя, то избрала удачно. – В ее произношении «ли» звучало как мера пути. Не обращая внимания на беспокойное перешептывание людей, он воздержался от дальнейших расспросов. – Войди. Отдохни, освежись. Остановишься у меня.

– А ваш… глава?..

– В свое время, юная госпожа, в свое время. Входи же. Лицо ее приобрело непостижимое выражение – нечто среднее между смирением и несокрушимой решимостью. Вслух она сказала:

– Еще раз нижайше благодарю…

И последовала за старейшиной. Люди расступились, некоторые с добрыми пожеланиями. На лицах читалось естественное любопытство, но не только – всех, вплоть до детей, объединяла какая-то особая кротость. Схожи они были и обликом – широколицые, курносые, крепко сложенные, одинаковые ватные халаты, натруженные руки. Когда Цонг с семьей и Ли удалились, они еще немного поболтали и умиротворенно вернулись к своим очагам, ручным жерновам, ткацким станкам, орудиям, скоту – ко всему тому, что поддерживало их жизнь, как и жизнь их предков, с незапамятных времен.

Вместе с Центом жил его старший сын с женой и отпрыском – но они держались в тени, напоминая о своем присутствии лишь тогда, когда надлежало подать чай, а потом еду. Дом старейшины был одним из самых больших в деревне – четыре комнаты, разделенные стенами из утрамбованной земли; темновато, зато тепло и уютно. Обстановка, конечно, оставалась скудной и грубо слаженной, но это никого не томило, напротив – все были довольны и жизнерадостны. Цонг и Ли уселись на циновках за низеньким столиком и отдали должное похлебке с красным перцем, аромат которого перебивал запахи прочих запасов на зиму, развешенных под кровлей.

– Тебе надо умыться и отдохнуть, прежде чем мы увидимся с остальными старейшинами, – сообщил Цонг. Ложка в руке Ли задрожала.

– Простите, но когда я смогу повидать наставника? Я прошла долгий, ах, какой долгий и изнурительный путь.

– Твое желание понятно, – нахмурился Цонг. – Но мы совершенно ничего не знаем о тебе, сударыня Ли.

– Простите меня, – опустила она ресницы. – По-моему, то, что я намерена поведать, предназначено лишь для его слуха. И, я думаю… я… я молюсь, чтобы он склонил ко мне слух поскорее. Поскорее!

– Поспешность нам не пристала. Она непристойна, а может и принести беду. Что тебе известно о нем?

– Признаюсь честно, почти ничего, одни слухи. Странствуя по свету, я в разных местах слышала рассказы о нем. Поначалу они смахивали на народные предания. Якобы далеко на западе живет святой человек – настолько святой, что смерть не осмеливается коснуться его… А когда я подошла поближе, то услышала, что обитает он именно здесь. О нем вообще говорили немногие, и без всяких подробностей. Словно они опасались поминать о нем, хотя… Ничего дурного о нем я не слышала.

– Потому что ничего дурного о нем и не скажешь, – откликнулся смягченный ее честностью Цонг. – Должно быть, душа твоя велика, раз ты решилась на подобное странствие – совсем одна, да еще такая молоденькая. Наверняка звезды благоприятствовали тебе, раз никто не причинил тебе никакого вреда. Это добрый знак. – Подслеповатый старейшина не заметил в дымном полумраке, как она поморщилась, и продолжал задумчиво: – Но все-таки наш знахарь должен погадать на костях, а мы обязаны поднести дары предкам и духам, дабы получить очищение. Ибо ты – женщина…

– Чего бояться святому человеку, если ему покорно само время?! – воскликнула она.

Тон ответа несколько успокоил ее:

– Осмелюсь сказать, бояться ему нечего. И он наверняка защитит нас, свой возлюбленный народ, как делал это всегда. Что же ты хочешь услышать о нем?

– Все-все, – шепнула она.

Цонг улыбнулся. В падающем сквозь оконце тусклом свете блеснули остатки его сточенных, поредевших зубов.

– На это потребовались бы годы. Он с нами уже давно-давно, много столетий.

– Когда же он пришел к вам? – вновь насторожилась она.

– Кто знает? – Цонг отхлебнул чаю. – У него есть книги, он умеет читать и писать, но мы-то не умеем. Мы ведем счет месяцам, а не годам. Незачем нам считать годы. Под его добрым покровительством любой из нас проживет свой век одинаково счастливо – насколько позволят звезды и духи. Посторонние нас не тревожат. Войны, голод, чума до нас не доходят. Всякие новости здесь слышны не громче, чем если в рыночном городе запищит комар, – а ведь и в городе мало что знают. Я даже не смогу сказать, кто нынче правит в Нанкине, да и не тревожусь о том.

– Властители династии Мин изгнали иноземцев из рода Юань лет двести назад, и ныне имперская столица в Пекине.

– Так ты ученая? – хмыкнул старик. – Наши праотцы слыхали о завоевателях с севера, и мы знаем, что они ушли. Однако тибетцы к нам куда ближе, а они много поколений не нападали на этот край, не говоря уж о нашей деревне. Благодарение Учителю.

– Значит, он у вас царь?

– Нет-нет, – затряс лысой головой Цонг. – Править нами – ниже его достоинства. Он дает советы старейшинам, когда мы просим, – а мы, разумеется, слушаемся. Он наставляет нас в истинах Дао – с самого детства и до глубокой старости; конечно, мы радостно следуем его наставлениям в меру своего разумения. Если кто-то сбивается с Пути, Учитель накладывает легкое взыскание – чего вполне довольно, ибо истинно злое деяние влечет изгнание и неприкаянность до конца жизни и после нее. – При этих словах Цонг слегка содрогнулся, а затем повел рассказ дальше: – Да, он принимает прохожих странников. Когда приходит время, он набирает учеников из их числа и среди нашей молодежи. Они служат его мирским нуждам, внимают его мудрости, стремясь обрести хоть малую ее толику. Но им не возбраняется со временем зажить своим домом; а зачастую Учитель удостаивает какую-нибудь семью, любую из семей деревни, своим присутствием либо своей кровью.

– Своей кровью?

Услышав ответ Цонга, Ли зарделась.

– Тебе предстоит многому научиться, юная госпожа. Мужское начало – «янь» и женское – «инь» должны соединиться, дабы дать здоровье телу, душе и миру. Я сам – внук Учителя! Две мои дочери принесли ему детей. Одна из них уже была замужем, но муж не прикасался к ней, пока они не убедились, что их дом действительно благословлен ребенком Ду Шаня. Второй, увечной на одну ногу, в приданое затем потребовалась лишь смена постельного белья. Таков Путь – Дао.

– Понимаю…

Голос странницы звучал совсем тихо, в лице не было ни кровинки.

– Если ты не можешь принять этого, – ласково заметил старик, – то все равно сможешь повидать его и получить благословение перед уходом. Он никого ни к чему не принуждает.

Ли сжала ложку в кулаке с таким выражением, словно цеплялась за последнюю опору, чтобы не утратить землю под ногами.

– Нет, я, конечно, подчинюсь его воле, – с запинкой произнесла она. – Ведь я скиталась в поисках столько лет!..

2

Его можно было принять за местного крестьянина; да ведь все они приходились ему отдаленными или даже прямыми родственниками. То же мощное телосложение, такой же ватный халат и штаны, такие же грязные мозолистые ноги – дома он обуви не носил. Лицо украшает жидкая бородка, по-юношески черные волосы собраны на затылке в узел. Дом, где он обитает с учениками, не меньше других, но и не больше, с такими же земляными стенами и полом. Да и обстановка комнаты, куда ввел ее молодой послушник, прежде чем с поклоном удалиться, ничем особенным не выделяется – кровать, достаточно широкая, чтобы уместиться на ней вдвоем; соломенные циновки, табуреты, стол; на стене над каменным алтарем – каллиграфический свиток, пошедший бурыми пятнами и засиженный мухами; деревянный сундук для одежды, бронзовый ларец – несомненно, для книг; полдюжины мисок, чашек, пара тряпок и еще несколько обиходных мелочей. Окно загорожено от неистовства ветра деревянной ставней. Одинокий огонек лампы не в силах разогнать залегший по углам сумрак. Поначалу, войдя с улицы, Ли ощутила в доме запах, не то чтобы неприятный, но тяжелый, застоявшийся дух дыма и сала, навоза, принесенного на подошвах, человеческого тела – и столетий.

Усевшись, он поднял руку в благословении.

– Добро пожаловать. Да сопроводят тебя духи в Пути, – объявил он на диалекте горцев, устремив на прибывшую проницательный взор. – Хочешь ли ты сделать подношение?

– Я бедная странница, – низко поклонилась она.

– Мне говорили, – улыбнулся он. – Не страшись. Большинство приходящих считают, что дары помогут им заслужить благосклонность богов. Что ж, если это помогает им воспрянуть духом, – они правы. Но истинное пожертвование заключается в исканиях души. Садись, госпожа Ли, и давай познакомимся.

Как велели старейшины, она преклонила колени на соломенной циновке у его ног. Он не сводил с нее пристального взгляда.

– Ты сделала это совсем не так, как прочие женщины, каких я знал. Да и говоришь ты по-другому.

– Я совсем недавно в этих краях, Учитель.

– Я хочу сказать, что речь твоя звучит не так, как речь жителя равнин, перешедшего на язык горцев.

– Я думала, что, находясь в Срединном царстве, неплохо изучила разные китайские наречия.

– Я тоже поскитался немало. – Он перешел то ли на говор шэньси, то ли на хунань, хоть и не совсем такой, каким он запомнился ей в тех богатых провинциях; да и употреблял его Учитель не без запинки. – Будет ли тебе покойнее, если мы станем изъясняться так?

– Я изучила этот говор в числе первых, Учитель.

– Давненько я… Но откуда же ты тогда?

Она подняла лицо, чтобы встретиться с ним взглядом. Сердце ее трепетало. С усилием, будто обуздывая дикую лошадь, она заставила голос звучать спокойно.

– Учитель, я рождена за морем, в стране Ниппон. Глаза его изумленно распахнулись.

– Далекий же путь прошла ты в поисках спасения.

– Не только далекий, но и долгий, Учитель. – Она порывисто вздохнула. Во рту у нее вдруг пересохло. – Я рождена четыреста лет назад.

– Что?!

Он вскочил на ноги. Она тоже встала, приговаривая отчаянно:

– Это правда, правда! Разве осмелюсь я лгать тебе? Просветление, какого я ищу, какого искала, – о, я просто хотела найти кого-то, подобного мне самой, кто не знает старости…

Она больше не могла сдержать слез. Он заключил ее в объятия, и она ощутила, что его тоже бьет дрожь. Отстранившись, они еще раз пристально всмотрелись друг в друга.

На улице завывал ветер. Странное спокойствие снизошло на нее. Она смахнула слезы с ресниц и промолвила:

– Конечно, тебе приходится верить мне на слово. Я давным-давно научилась вести себя так, чтобы люди… не слишком заботились обо мне и чтобы… почти не помнили.

– Я верю тебе, – хрипло отозвался он. – Твой приход, приход чужестранки, женщины, говорит сам за себя. По-моему, я боюсь не верить тебе.

– У тебя будет достаточно времени убедиться воочию, – со всхлипом рассмеялась она.

– Время, – пробормотал он. – Сотни, тысячи лет – и ты, женщина…

Старые страхи пробудились, и она вскинула руки перед собой, потом усилием воли понудила себя остаться на месте.

– Я монахиня! Я принесла обет Амида Бутсу… Будде. Он кивнул, преодолевая внезапное оцепенение.

– Разве иначе ты смогла бы странствовать свободно?

– Я не всегда пребывала в безопасности, – упало с ее губ нелегкое признание. – Случалось, меня насиловали в диких краях. И не всегда я стояла на пути истинном. Порой я находила приют у мужчины и оставалась с ним до его смерти.

– Я буду добр, – пообещал он.

– Знаю. Я спрашивала… о некоторых здешних женщинах… Но как быть с клятвами? Прежде я думала, что у меня нет выбора, но теперь…

Он хохотнул громче, чем следовало бы:

– Хо! Я освобождаю тебя от них.

– Но уполномочен ли ты?

– Я ведь Учитель, разве не так? Люди не должны мне молиться, но ведь молятся, я знаю – и, быть может, чаще, чем своим божкам. Ничего дурного от этого не случается. Напротив, мы здесь обретаем мир и покой – поколение за поколением.

– А ты… предвидел это?

– Нет, – развел он руками. – Мне самому… наверно, мне полторы тысячи лет. Я уж и не помню, когда пришел сюда.

Им овладели воспоминания. Устремив взгляд в стену перед собой, он говорил, говорил негромко, торопливо:

– Годы сливаются, смешиваются воедино, мертвые кажутся живыми, живые становятся нереальными, как мертвые. На какое-то время, давным-давно, я утратил рассудок и будто грезил наяву. Меня подобрали монахи; мало-помалу, уж и не знаю как, я опять научился ворочать мозгами. Вижу, что нечто схожее случалось и с тобой. И теперь я зачастую с трудом разбираю, какие воспоминания – настоящие. А многое просто забылось. Как и ты, я обнаружил, что безопаснее всего прикинуться странником в поисках веры. Когда меня здесь приютили, я намеревался задержаться самое большее на пару лет. Но годы шли и шли, место оказалось уютным, и враги уже боялись навещать это становище, как только весть обо мне разошлась по округе; а чего ж еще, чего же лучше? Я старался не причинить своему народу зла. Кажется, они считают, что я приношу им добро.

Он встрепенулся, подался вперед, взял ее ладони в свои – большие, сильные, но не такие мозолистые, как у крестьян. Она слыхала, что он живет, в общем, за их счет, хотя порой находит развлечение в прежнем ремесле кузнеца.

– А ты? Кто ты, Ли? Чем живешь?

Она внезапно ощутила безмерную усталость.

– Я носила много имен – Окура, Асагао, Юкико… Но какую роль играют для нас с тобой имена? Имена меняются вместе с переменой положения, можно даже, чтобы каждый из друзей звал тебя по-иному. Я была придворной дамой – сам этот двор давным-давно ушел в небытие. Когда я больше не могла делать вид, что смертна, но убоялась объявить, что бессмертна, я постриглась в монахини и жила подаянием, переходя от святилища к святилищу, от приюта к приюту.

– Мне, наверно, было легче, – откликнулся он, – но я тоже открыл, что лучше не задерживаться на одном, месте и держаться подальше от сильных мира сего, ибо те могут пожелать оставить меня при себе. Так и скитался, пока не набрел на этот райский уголок. А почему ты покинула… Ниппон – так, что ли, называется твоя родная земля?

– Я всегда надеялась отыскать кого-нибудь подобного себе, положить конец одиночеству, а точнее – бессмысленности существования. Пыталась обрести смысл жизни в буддизме, но просветление так и не пришло. Потом до нас дошли вести, что монголы – те, что завоевали Китай и пытались вторгнуться к нам, но Божественный Ветер разметал их корабли, – так вот, что они изгнаны. А китайцы в те времена ходили по морю в самые дальние края, в том числе и к нам. Эта страна – наша духовная родина, мать цивилизации. – Заметив его недоумение, она припомнила, что он низкорожденный и удалился от мира еще до ее появления на свет. – Нам были ведомы многие святые места Китая. И мне подумалось, что если где и есть прочие… бессмертные, то непременно там. Вот я и пустилась в паломничество; капитан судна взялся доставить меня из благих побуждений, а на этих берегах я отправилась в пешее странствие… Я тогда просто не представляла, сколь велика эта страна.

– И тебя никогда не тянуло домой?

– Что есть дом? Кроме того, китайцы теперь оставили мореплавание и уничтожили все свои большие корабли. Покидать пределы империи запрещено под страхом смертной казни. Разве ты не слыхал об этом?

– Тут над нами нет правителей. Что ж, добро пожаловать, добро пожаловать! – Голос его обрел силу и звучность. Он выпустил ее руки и вновь положил ладони ей на талию, но на сей раз его объятие окрепло, дыхание стало чуточку терпким. – Ты нашла меня, теперь мы вместе, ты – жена моя! Я ждал и ждал, молился, приносил жертвы, творил заклинания, но, в конце концов, оставил надежду. И тогда пришла ты, Ли!

Его уста отыскивали ее губы. Она подставила щеку, слабо запротестовав, что еще рано, это слишком быстро, так не пристало… Но он не внял ее протестам. Он не пытался надругаться над ней, однако его натиск был неукротим. И она подчинилась его воле, как подчинилась бы урагану или сновидению. Во время близости ее терзали беспокойные мысли. А он на время стал сонным и ласковым, а потом исполнился буйного веселья.