Текст книги "Вишенка. 1 том"

VI. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ МАТЛОТ

– Однако же, господа, Вишенка Вишенкой, а дело делом, – заметила Элодия, – так как мы намерены начать наши представления завтра в Не-муре, то не мешало бы нам решить окончательно, что мы дадим.

– Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…

– Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

– Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

– Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

– Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

– Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

– Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».

– Я согласна с Элодией, – заметила Зинзинета, – пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…

– О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…

– Наполнится? Это еще что за гадость?..

– Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…

– Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.

– Ты употребляешь во зло ее терпение… Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе… Но берегись… Она у тебя тоже в долгу не останется… У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.

– Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли «Свои собственные соперники», я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.

Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.

– Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, – говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.

Появление молодой девушки, о которой было столько толков и которую все ждали с таким нетерпением, произвело в зале всеобщее движение. Мужчины разглядывали ее с удвоенным вниманием, как бы стараясь проверить все то, что насказал об ней один из их товарищей, и на лицах их выражается полнейшее одобрение всему виденному и слышанному. Что касается до женской части труппы, то, хотя они по первому порыву, который, по словам одного из известных дипломатов, всегда бывает правильным, и нашли, что она очень хороша собой, но потом начали искать в ее наружности всевозможные недостатки.

– Да, недурна при большом освещении, лицо это, должно быть, довольно эффектно… Но есть сотни женщин лучше нее, на которых не обращают никакого внимания.

– Главное, контуры лица очень вульгарны.

– Возьмите все черты этого лица порознь, и вы не найдете ни одной правильной.

– Какое мне дело до этого, – воскликнул Анжело, – когда вместе они очаровательны, восхитительны?.. Я не черты лица стараюсь рассмотреть в женщине… Эдак мне пришлось бы влюбиться в правильный, греческий нос. Несмотря на то что подле него был бы безобразный рот и совершенно черные, гнилые зубы?.. Еще раз повторяю вам, что женщина нравится мне по общему выражению всего ее лица, по гармоничности всей ее особы. Неужели же вы воображаете себе, что мы, когда влюбляемся в женщину, то разбираем ее по ниточкам, по черточкам… Эге, да вам бы всем тогда плохо пришлось, ведь вы сами знаете, что совершенства в мире нет.

– Анжело, не смейте говорить дерзостей! Неужели же мы не имеем права выразить свое мнение об этом чуде, о котором вы нам все уши прожужжали.

– Выражайте, выражайте, но будьте уверены в одном только, что все ваши рассуждения относительно хорошенькой женщины не убавят в мужчинах ни удивления к ее красоте, ни желания обладать ею, а, напротив, еще сильнее разожгут и то и другое.

– О, это мы и без тебя знаем. Мы хорошо понимаем, на что способны мужчины!.. Они также ну, я не хочу сказать этого слова, но без сомнения, понимают меня.

– Она очень мила… очень… – заключил Монтезума, – ее хорошо бы заставить протанцевать болеро… или качучу… У нее совершенно испанская головка…

– Вот бы в субретки-то, в мольеровекую комедию, – проговорил вполголоса благородный отец.

– А к нотариусу в контору тоже годится? А, Гранжерал, годится, что ли?

– Надо бы попросить ее спеть что-нибудь, – заметил Дюрозо.

– И не проплясать ли уж ей кстати?.. – насмешливо предложила Зинзинета.

– Им только дай волю, они ей и другое еще занятие найдут! – вскинулась Альбертина. – Господи боже мой! Что только за свиньи эти мужчины! Молодец я, право, что я их так часто надуваю!

– А часто-таки, Альбертина?

– Часто! Часто! Частехонько!..

Предмет всех этих разговоров и споров, казалось, вовсе не замечал, что на нее обращено всеобщее внимание. Правда, что в свою очередь и она с не меньшим любопытством разглядывала актеров, а и особенности актрис. Очевидно, она смотрела на них как на какие-то высшие, избранные создания, которые имели полное право гордиться своим положением и своими заслугами и достоинствами. Дело в том, что Вишенке удалось как-то раз побывать в театре в Немуре, и от этого вечера осталось в ее душе глубокое, неизгладимое впечатление восторга.

Однако глаза молодой девушки, перебегая от одного к другому, чаще и охотнее всего останавливались на красивом лице Анжело. Уж не потому ли, что она заранее знала, что встретится с пристальным взглядом молодого человека, устремленным на нее?.. Это внимание, очевидно, нравилось молодой девушке и льстило ее самолюбию. Притом же первый любовник был очень хорош собою, а женщинам ведь тоже не запрещено ценить это достоинство, так же как ценят его мужчины…

– Не споете ли вы нам что-нибудь? – спросил Анжело у Вишенки.

Молодая девушка присела и, краснея, отвечала:

– Я бы очень охотно спела, но я ничего не знаю, кроме местных народных песен.

– Ну что же, – пожал плечами Монтезума, – чем это не музыка? Во всех этих песнях и есть свой, особый шик, так что иногда под них танцевать захочется.

– Вот интересно послушать-то? – замечает Элодия.

Вишенка запела, в припеве несколько раз повторив, что: «Нету в мире ничего вкуснее баранов!..»

Альбертина не выдержала:

– Кто сочинил эту песню, мясник или кто другой?

Все женщины дружно расхохотались, зато мужчины наперебой говорили Вишенке любезности по поводу ее прелестного голоса, о достоинствах которого она, по-видимому, сама даже не имеет понятия.

Одна только госпожа Гратанбуль не высказала еще своего мнения по поводу молодой девушки. Она удовольствовалась тем, что повернула голову по направлению к ней, но вслед за тем снова перенесла взгляд на матлот и сделала знак Кюшо. Тот сразу понял, в чем дело, и, придвигая блюдо, торжественно провозгласил:

– Матлот, господа, матлот, пожалуйте… Во-первых вам, достоуважаемая госпожа Гратанбуль… запах славный… и главное, аппетитный… Ах, черт возьми, раки!.. Да это гораздо лучше, нежели я воображал себе… Кому бы мне положить… Они все загляделись на эту девочку и не только ничего не видят и не слышат, но, прости им бог, даже, кажется, и есть-то, и то не хотят…

– Ну, вовсе не загляделись, просто глядим, – возразила Элодия, – передай-ка мне матлота, любезный друг…

– Нет, что до меня касается, то я именно загляделся, залюбовался, – говорит Анжело, нарочно стараясь злить своих товарок по искусству.

– Стало быть, ты и матлота не хочешь?

– Почему же не съесть… из этих великолепных рук, это, должно быть, великолепное кушанье.

– Ну а ты, Монтезума. Ты в каком положении…

– В каком бы там ни был, а рыбы ты мне все-таки положи… рыба все-таки лучше всего остального…

– Вот, кажется, рыба… нет… ах, вот!.. Опять не то!.. Что за странность! Никак не найду рыбы!..

– Послушай, однако, Кюшо, что это мне ты положил одних только хлебных корок…

– А мне одних грибов…

– А мне одного луку…

– Неужели?.. Ну, что же мне с этим делать?.. Что мне на ложку попадается, то я вам и даю… В этом матлоте страсть сколько навалено корок, грибов и луку. Однако же мне очень хотелось бы приберечь себе хоть один хвостик от рыбы, ведь это блюдо я сам и заказывал, потому именно, что я до смерти люблю его.

– Да ты себе не только хвостик, а всю рыбу, кажется, оставил, потому что мне не дал положительно ни кусочка…

– Ни мне тоже.

– Ни мне…

– Нет, быть не может!.. Как, у вас вовсе нет рыбы?..

– Мне попался один рак, только и всего.

– А мне какая-то красненькая рыбка, препротивная… Я уверен, что она долго и мирно проживала в какой-нибудь стеклянной банке.

– Послушай, Кюшо, если ты налима не даешь никому, всего себе оставил, так ты бы хоть карпа мне дал…

– Да и того нет… Сколько я ни ищу, кроме самой мелкой рыбы нет решительно ничего!..

– Это что ж нам такое приготовили, интересно было бы знать!..

Раздавая кушанье всем по тарелкам, Кюшо отложил в сторону несколько кусочков, похожих на кусочки налима, которые и приберегал, по причине их особой редкости в этот день, и которыми поделился с одною только госпожою Гратанбуль. Но вдруг мать Альбертины, до сих пор хранившая самое упорное молчание, прервала его, чтобы пронзительно вскрикнуть.

– Ну, этого еще недоставало! Теперь мамаша давиться начинает? – сказала Альбертина. – Что, ты, верно, костью подавилась, да?..

– Да, как бы не кость! Хороша кость! – произносит наконец суфлер женского рода голосом, в котором гнев и нетерпение смешиваются с негодованием. – Да это они мне птичье горло положили вместо налима. Да, настоящее птичье горло!.. Это или курица, или индейка!..

– Ну, что за вздор, быть этого не может!.. Подождите-ка, дайте мне отведать, вот у меня тут тоже есть кусочки…

И Кюшо, храбро принявшись за один из лежавших перед ним кусков, вскоре вскрикивает не хуже госпожи Гратанбуль:

– Верно, верно. Это настоящее птичье горло… Госпожа Гратанбуль нимало не ошиблась. Нет, ото уж из рук вон!.. Как подать нам рыбное блюдо на птицы!.. Каково вам это покажется!..

– Ни карпа, ни налима.

– Никому ни кусочка.

– Какие-то красненькие рыбки и раки, вот вам и все…

– Да это преуморительно!.. Я нахожу эту выдумку прелестной!

– А я вовсе нет!.. Это просто низость! После итого черт знает что мы теперь едим!

– Не знаете хоть вы, моя красавица, отчего это у нас на столе очутилось рыбное блюдо, сделанное из птицы и непонятно чего?

Давно уже Вишенку разбирал смех, но когда Кюшо обратился к ней с этим оригинальным вопросом, то она не выдержала окончательно и расхохоталась как безумная.

– Да я-то почем знаю, господа, – отвечала она, – я тут ровно ни при чем!

– Ведь мы же вас не упрекаем, – замечает ей на это Анжело, – мой товарищ просто спросил, не знаете ли вы, в чем тут дело.

– Да, – вмешался Дюрозо, – просто с целью узнать, не обычай ли уж здесь такой, чтобы рыбные блюда готовить с птицей!

– Нет, сударь, этого я не думаю… Но что же делать, когда рыбы нет, а гости непременно требуют…

– Да, конечно, тогда приходится хозяину самому приготовлять уж, кстати, и рыбу. Послушайте, однако, господа, будемте справедливы, ведь чем же мы-то сами лучше делаем, когда исполняем целые оперы без музыки, представляем осады и сражения, не имея под рукою ни одного солдата, являемся в роли диких в пастушеских костюмах или выпускаем на сцену Амура в образе достоуважаемого Пуссемара. В сущности, я прихожу к тому убеждению, что господин Шатулье просто умный, находчивый человек, и поднимаю тост за здоровье его рыбного соуса с птицей!

Речь Анжело мгновенно превращает в веселость возбудившуюся было всеобщую досаду. Все, за исключением одной только госпожи Гратанбуль, решили, что лучше всего посмеяться над выдумкой Шатулье. Гранжерал принялся уверять, что он не такие еще штуки проделывал в нотариальной конторе, а Дюрозо пресерьезно предлагал простить трактирщика и выразить ему всеобщее одобрение по поводу сервированного им блюда.

Предложение это было единодушно принято. Послали за Франсуа, которому приказали позвать хозяина, а Вишенка, присутствовавшая при всей этой сцене и видевшая, что все окончилось одной шуткою, возымела с этой минуты еще большее благоговейное уважение к этой профессии, члены которой видят все в розовом цвете.

VII. ВЕСЕЛОЕ ПОСЛЕОБЕДЕННОЕ ВРЕМЯ

Господин Шатулье вошел робко, держа шапку в руках и с лицом человека, ожидающего себе непременных неприятностей. Он поочередно окинул взглядом всех членов собравшегося общества и с удивлением обнаружил только веселые или насмешливые лица.

– Вы изволили звать меня, господа, – смиренно и покорно проговорил он.

– Милости просим, хозяин, милости просим, примите искреннее поздравление наше.

– Ну уж, надо вам честь отдать, вы повар доселе невиданный и неслыханный!

– Вы далеко оставили за собою всех своих предшественников!..

– Всевозможные Роберы, Ватели и прочие кулинарные знаменитости перед вами, положительно, ничего не значат!..

– А уж в особенности Ватель… Вот дурак-то был, не тем будь помянут!.. Уж вы бы не пришли в отчаяние и не застрелились, как он, не правда ли, господин Шатулье?

– Извините, господа, но я должен сознаться вам, что мне совершенно неизвестна история этого господина Вателя!..

– Вы не знаете его истории?.. Это вот, видите ли, был королевский повар, придворный метрдотель. Однажды за званым обедом, который давал Людовик XIV, Ватель, видя, что ожидаемая им провизия опоздала, и не в силах будучи перенести бесчестия дурно сервированного обеда, в припадке отчаяния заколол себя шпагой. Что же до вас касается, господин Шатулье, то вместо того, чтобы приходить в отчаяние, вы сказали бы себе: «А, рыба опоздала!.. Ступайте на птичий двор! Там есть налимы, карпы и всевозможная рыба, переодетая в индейки, кур и цыплят».

– Вы истинный гений, истинный талант, вероятно, вы изобретатель знаменитого блюда «жандармские панталоны под острым соусом»; может быть, и еще кто-либо воспользовался этой идеей, но она должна была родиться в вашей голове.

Удивленный трактирщик не знал, что отвечать на эти слова: смеяться или обидеться, но так как вокруг него все громко хохотали, то и он сообразил последовать всеобщему примеру и, кланяясь, бормотал:

– Я очень рад, что вы все довольны, вы знаете, что я всегда стараюсь угодить…

– Еще бы, но мы действительно довольны, особенно хорош матлот, мы еще ничего подобного не едали, не правда ли?

– Конечно, таких даже нет у Вефура и у братьев Провенсо. Чтоб попробовать такого кушанья, нужно зайти в гостиницу «Безрогий олень», вам это кушанье доставляет честь, господин Шатулье, мы будем говорить о нем во всех городах, где любят хорошо покушать. Наверно, это привлечет к вам много новых посетителей.

– Но, господа… Мне, право, совестно…

– Я предлагаю тост за здоровье господина Шатулье!

– Непременно.

– Выпьем в честь матлота, приготовленного без рыбы, потому что здесь рыба была бы лишней, уничтожьте также раки – это роскошь, в крайности и грибы может заменить картофель.

– Господа, ведь не простое же вино мы будем пить за здоровье нашего хозяина?

– Господа, ведь мы при деньгах, нельзя ли шампанского?..

– Да-да, шампанского!

– Ты говоришь как Конта, – сказала госпожа Гратанбуль, у которой развязался язык с тех мор, как она кончила кушать.

Один только благородный отец проворчал:

– Шампанского… к чему шампанского?.. У нас есть деньги – это правда, но вопрос, долго ли еще они будут. Иногда имеешь дело с такой неблагодарной публикой…

– Оставь же нас в покое, Гранжерал, ты будешь Тартюфом, и золотой дождь польется на нас. Итак, господин Шатулье, есть ли у вас шампанское? Только дайте настоящего, мы уже достаточно испробовали ваши произведения и не сомневаемся в вашей способности делать отличные вина, но хорошенького понемножку.

– Господа, у меня настоящее шампанское Си-льери.

– С уговором, мы сначала попробуем, если нехорошо, вы его унесете.

– С удовольствием, господа, я бегу, сейчас все будет готово… Вишенка, иди со мной в погреб.

– Нет, нет, возьмите с собой Франсуа и оставьте с нами эту хорошенькую девочку, вы это должны для нас сделать, господин Шатулье.

Трактирщик, весьма довольный, что отделался шутками, поспешил за шампанским и подал его с особенно самоуверенным видом. Это была действительно единственная вещь, к которой он не приложил своего искусства подделывать, потом накрыл стол, расставив сыр, фрукты, варенье, пирожные, приготовленные им самим и уже потому невкусное.

Шампанское, одобренное Кюшо и госпожой Гратанбуль, выпилось быстро, опорожненная бутылка заменилась другой, все становятся веселее: Элодия поет из оперы, Зинзинета из водевиля, Альбертина – веселую песенку, госпожа Рамбур напевает несколько чувствительный романс, Пуссемар ей вторит, меж тем как госпожа Гратанбуль бьет такт ножом по стакану. Гранжерал декламирует из Мольера, Дюрозо рассказывает что-то, Кюшо пьет и не слушает его. Анжело любезничает с Вишенкой, берет ее за руку, угощает шампанским, от которого она отказывается. Монтезума встает со своего места и прохаживается вокруг стола, декламируя с жестами сцену из «Дезертира», причем подпрыгивает, как в балете, напевая: «Смерть – пустяки, а все же надо умирать, а чему быть, того никак не миновать». Тут он делает полуоборот на месте и слегка опрокидывается, чтоб изобразить какого-то убитого, и поет: «Всякий шаг и всякий час не ближе ль к смерти ставит нас».

Пропевши этот куплет, он находит нужным оделить глиссад, а затем прибавляет: «Но переносить коварство такое жестокое, такое смелое». Чтоб придать больше силы этому изречению, актер топнул йогой, отскочил назад, будто встретил привидение… словом, Монтезума зараз переиграл все свои роли. На это он получал в провинциальных театрах громкие аплодисменты, меж тем как простая декламация не в состоянии вызвать их. Впрочем, иногда его и освистывали, но тогда он уверял, что пьеса надоела зрителям.

– А превосходно это шампанское! – воскликнула Альбертина, ударяя по стакану, чтоб вспенить пино. – Знаешь, мама, оно мне напоминает то, которое мне присылал князь Чемизаков… пожили мы тогда… чудная была жизнь…

– А помнишь графа Клопотенского? Тогда у нас была карета… вот когда я вдоволь каталась… Мы обедали три раза в день в гостинице…

– Вы обедали три раза в день! – вскрикнул Кюшо в изумлении. – Это своего рода способность.

– Мама вам говорит, что мы завтракали, обедали и ужинали в ресторане, выходит, что мы три раза в день ели, что равняется трем обедам. Счастливое было время!

– Так у тебя была карета, Альбертина?

– Что же тут удивительного, надеюсь, это было не в первый и последний раз. Но когда буду иметь свою собственную карету, то уже не позволю госпоже Гратанбуль выделывать по-старому штуки….

– Что ты говоришь, что же особенное выделывала я в твоих экипажах?

– Боже мой, маменька, вы сами знаете что, я возила вас потому только, что вы уж очень любили ездить в карете, но как только я где-нибудь выходила и вы оставались одна, вы тотчас же начинали играть с кучером в карты.

– Я тут не нахожу ничего дурного, но это не нравилось князю, вы не поверите, как это повредило мне в его мнении.

– Полно болтать-то, велика фигура, твой князь, вспомни, как его возили каждый вечер от нас полумертвым от пьянства, прислужники из ресторана тащили его в карету.

– Да разве дурно напиваться, почти все знатные иностранцы, которых я знаю, позволяют себе это развлечение. Английские лорды также не лишают себя…

– И, наконец, – возразил Дюрозо, – госпоже Гратанбуль вовсе ни к чему осуждать пьянство.

– Что он говорит?

– Учите вашу «Свадьбу Фигаро»!

– А вы старайтесь мне подсказывать, вместо того чтоб спать в вашей норе, как это с вами часто случается.

– Я сплю только тогда, когда ты играешь, мой милый, я не виновата, что ты производишь на меня такое действие.

– Госпожа Гратанбуль, я вам не отвечаю, я слишком уважаю ваш парик.

– Я полагаю, мой парик много лучше твоих полос, которые очень похожи на кустарники.

– Ну, полно, не сердись, мама, – вмешалась Альбертина, – и не трогай волос Дюрозо, а то сама попадешься…

– А зачем же ты мне говоришь глупости насчет твоих экипажей… как будто я не умею себя держать.

– Я вам не говорю глупостей… но я повторяю, что мое расположение к вам и желание вам делать приятное не раз причиняли мне много вреда. Например, в тот день, когда я получила приглашение на завтрак к богатому оружейнику в Марселе… к человеку, которого все называют миллионером… из жадности вы потребовали, чтоб я везла с собой вас, и я имела глупость на это согласиться.

– Ну, если этот господин и миллионер, так что же из этого, что значит миллионеру накормить лишнего человека за своим завтраком. Мне рассказывали, что там едят разные редкие вещи и пьют ливанское вино. Я и подумала вот как вкусно, вот деликатес – турецкое вино, ну как не поехать.

– Вы ошибались, госпожа Гратанбуль, Ливанская гора не в Турции, а в Палестине, в Ливане находятся Кальвер, Фавор, гора Кармель.

– Не знаю, было ли это вино с горы Карамель, но оно было только совсем не сладкое, оно горчило, но все-таки я очень довольна, что его пила.

– Ах, мамаша, ваше обжорство наделало мне много бед, этот миллионер позвал меня одну, а я ему привезла гостей.

– Довольно, довольно…

– Это, верно, его рассердило, с тех пор о нем ни слуху ни духу нет.

– Но ты не досказала, дело в том, что с нами была собачка, без умолка лаявшая, ты сама захотела взять ее с собой. Очень может быть, что господин этот не любит собак и за это на тебя рассердился.

– Это мило, – вскричала Зинзинета, – о, бедный ружейник! Воображаю, какой для него был приятный сюрприз!

– Какая жалость, что тут нет рояля, я сегодня могу петь. Пуссемар, моя крошечка, возьми свою скрипку.

Да, да он нам сыграет вальс!

– Я не знаю никакого вальса.

– Нет, ты играешь вальс из «Газели».

Пуссемар отправился за своим инструментом.

Все дружно и шумно встали из-за стола. Благородный отец принялся декламировать роль Мизантропа, останавливаясь время от времени перед некоторыми стульями, к которым он обращал свою речь.

Монтезума оставил «Дезертира» для говорящих картин, сообщив, что намерен танцевать Леандра, Дюрозо и Зинзинета запели дуэт Пикоро и Диего. Элодия залилась:

– Сжальтесь! Боги, сжальтесь над ней!

Альбертина, засучив рукава до самых плеч, поспешила к зеркалу и начала делать па из тарантеллы, подняв руки кверху, улыбаясь и посылая себе поцелуи.

Наконец госпожа Рамбур, всегда нежная после обеда, зажала Франсуа в угол комнаты с криком:

– Братец… А! Маленький братец… видишь ли ты этого черного, который к нам подходит, ах, как я его боюсь!

Франсуа, не подозревая, что с ним играют сцену из «Поля и Виржинии», тупо уставился на нее:

– Я не вижу вашего маленького брата и не вижу ничего черного, что бы к нам приближалось.

Но госпожа Рамбур продолжает почти детским голосом:

– Друг мой, в каком он положении, его ноги в крови… Не бойся, добрый черный!.. Ты очень страдаешь.

– Я! – вскричал Франсуа. – Я никогда не был болен во всю жизнь мою, у меня только болел коренной зуб, и тот кузнец мне выдернул толстыми щипцами.

Госпожа Рамбур зажала ему рот рукой и запела:

– Утомленный странствием долгим, взойдя на вершину скал, он утолит свой голод…

– Да я вовсе не голоден! – попытался вырваться Франсуа. – Я съел много крутых яиц перед вашим ужином!

Госпожа Рамбур снова зажала ему рот, хотя это ему весьма не по вкусу, и продолжила:

– О, добрый черный, сегодня я понимаю, что самый счастливый из смертных тот, который может оказать услугу своему ближнему. Ты хочешь пить?

– Нет, сударыня, я не хочу.

– Я видела неподалеку ручей, подожди меня.

И госпожа Рамбур побежала на другой конец зала, кривляясь, как обезьяна; подойдя к столу, она налила в пригоршню вино и, подскакивая, поспешила обратно к Франсуа, который смотрел на нее с изумлением, затем начала вливать ему напиток в рот, несмотря на его сопротивление.

В то время, когда эта сцена происходила в углу зала, господин Гранжерал остановился перед трактирщиком, сжимавшим бутылку коньяка, и начал ему декламировать громко и строго:

– Подобный поступок не извиняется, вы должны были бы умереть со стыда. Совершивший этот поступок навсегда посрамлен, вы человека осыпаете самым нежным вниманием, ласками, поцелуями, а когда я вас спрашиваю потом, кто он такой, вы едва можете назвать мне его имя.

– О каком человеке говорите вы? – вскричал трактирщик, совсем ошеломленный. – Если только я его знаю, я вам назову его имя. Я никого не ласкал, за коньяк ручаюсь, что он настоящий, самый лучший!

Гранжерал, вытерев пот с лица, крепко пожал Шатулье руку и продолжил:

– Поступок этот более бесчестен. Снизойти до того, чтоб предать свою душу, и если бы со мной случилось то же, то я повесился бы от раскаяния и стыда?

– Чтоб я повесился, сударь! – вскричал в ужасе трактирщик, делая усилия, чтоб освободить руку, которую все еще держал Гранжерал. – Нет, сударь, я не пойду вешаться. Вот мило… Нет, сударь я ничего не сделал такого, за что бы следовало меня повесить, слышите ли, ничего? У меня просили коньяку, я его принес, а вы говорите, что меня надо за это повесить. А если вы на меня злы, то это еще не резон наговорить мне кучу глупостей!

– Как, из Мольера глупости! – вскричал Гранжерал, выпуская в негодовании руку Шатулье. – Какой вы варвар, настоящий вандал, посмотрим, каков ваш коньяк…

– Вы меня очень конфузите, сударь!..

– Я играл вам сцену из «Мизантропа»… впрочем, ваш испуг доказывает мне, что я хорошо исполнил свою роль, хорошо изобразил человека озлобленного светом. Это мне льстит, это похвала моему таланту. Благодарю вас, тысячу раз благодарю.

– Не за что, сударь, но в другой раз, прошу вас, предупредите меня, когда вы сцену захотите сыграть… Не наводите на меня такого страха.

Кюшо и госпожа Гратанбуль оставались равнодушным зрителями того, что вокруг них происходило. Муж Элодии делал жженку, мать Альбертины пила то вино, то ликер, а иногда смешивала то и другое вместе.