Текст книги "Воспоминания торговцев картинами"

Поскольку настоящие жемчужины приобретались по столь низким ценам, я не мог рассчитывать на выгодные сделки, продавая их торговцам: надо было выходить непосредственно на коллекционера.

Однажды «коллега» рассказал мне об одном из своих клиентов, который искал произведения Форена, Вийетта, Ропса, Стейнлена – словом, все то, что считалось тогда «передовым» искусством. «Я знаю, что такие вещи у вас есть», – сказал он. Я ответил что-то неопределенное. А сам подумал: «Как бы узнать фамилию этого покупателя!»

Позднее это мне удалось, и, что самое интересное, благодаря тому же самому торговцу. Как-то он заявил: «Лично я поступаю следующим образом: когда кто-нибудь говорит со мной о деле намеками, чуть позже я повторяю ему слово в слово все, о чем он мне поведал, и очень редко бывает, чтобы он не обронил замечания, которое способно вывести меня на верный след».

По отношению к нему я воспользовался его же собственной хитростью. Снова увидевшись со своим знакомым через какое-то время, я сказал:

– У меня есть клиент, который покупает Форена, Ропса, Стейнлена – словом, всю современную школу.

– Я, кажется, знаю, кто этот ваш клиент, – произнес он.

– Известно, что вам нет равных, но все же…

– Вашего человека зовут Морис И.

– Ну и ну! Верно! Вы меня просто потрясаете!

Фамилию я узнал, но как быть с адресом?

Я продолжил:

– Мне как раз нужно написать господину Морису И., не хотите ли вы передать ему что-нибудь?

– Да вроде бы нет.

На бланке, который он мне любезно предложил, я написал господину Морису И., что у меня есть произведения Форена, Ропса и т. д.

Надписав его имя на конверте, я воскликнул:

– Ах, черт! Я забыл его адрес.

– Неужели вы не держите все ваши адреса в голове?

И, взяв письмо из моих рук, он дописал название улицы и номер дома.

Через день в дверь ко мне постучали. Это был господин Морис И.

Я разложил перед ним свою коллекцию. Он ушел от меня, прихватив с собой работ на тысячу франков.

Каково же было мое удивление, когда на следующей неделе, проходя мимо лавки одного торговца, я увидел в витрине одну из вещей, проданных мной господину Морису И. Я вошел в магазин, где мне предложили всю приобретенную им партию.

– Такой товар не валяется где угодно, – сказал мне продавец. – Его принес нам посредник, светский человек. Те, у кого есть что продать, всегда думают, что лучше иметь дело с частными лицами…

Выходит, меня провели…

V. Монмартр в 1890 году

Веселый и артистический Монмартр. – Вийетт и «Ша-Нуар». – Шансонье Аристид Брюан. – Лотрек. – Кафе «Новые Афины». – Ренуар и Дега

Около 1890 года я обосновался на Монмартре, в нижней части проспекта Сент-Уан, на улице дез Апеннен. Две комнаты с мансардой служили мне одновременно и квартирой, и «магазином».

Однажды раздался звонок, и я впустил посетителя, который произнес: «За мной идет еще один человек».

Коллекционер поднимался по лестнице с трудом, подталкиваемый двумя друзьями. «Немного терпения, – говорил один из них, – поглядеть на прекрасного Гийомена – это стоит того, чтобы вскарабкаться на шестой этаж».

Монмартр 1890 года! Монмартр первого кабаре «Мулен Руж» – его изобразит для меня Бонна на своей знаменитой картине, – как он отличался от послевоенного Монмартра с его мрачными ночными заведениями!

В то время по воскресеньям я позволял себе развлечение, которое было мне по средствам: я отправлялся на Елисейские Поля и, стоя под деревьями, окаймляющими проспект, любовался парадом красивых колясок. Но, отступив однажды от строгих принципов экономии, позволявших мне до тех пор сводить концы с концами, я провел вечер в кабаре «Ша-Нуар». Там висела большая картина Вийетта «Parce Domine», о которой на Холме говорили, что она может соперничать с композициями мастеров XVIII века. Другим аттракционом «Ша-Нуар» было обслуживание посетителей гарсоном, одетым в костюм академика.

О Вийетте я узнал благодаря «Курье Франсэ»; вокруг этой газеты группировалось большинство самых знаменитых рисовальщиков того времени, начиная с Форена. «Самые знаменитые» не означает самые состоятельные. У Вийетта было много ревностных поклонников, но мало покупателей. То же относится и к художнику Луи Леграну, который, ютясь в тесной квартире на авеню Клиши, уже создал некоторые из своих самых красивых гравюр, но продать их не мог. Это ему удалось сделать только после того, как он (к их взаимной выгоде) повстречался с издателем Пелле. Изумительные гравюры по дереву Анри Ривьера накапливались в папках художника; если его имя и было известно публике, то благодаря представлениям китайских теней, вызывавшим аплодисменты на вечерах в «Ша-Нуар», тех вечерах, на которых состоялся дебют Леона Блуа, Жюля Жуи и будущего академика Мориса Доннэ. Когда говорят о художниках Монмартра, то на память сразу приходит Форен, несмотря на то что жесткость рисунков сатирика была полной противоположностью веселому монмартрскому зубоскальству. Действительно, насколько далеки они от «Пьеро» Вийетта, с женщиной, чьи плечи дрожат, когда она вставляет ключ в замочную скважину, в то время как за ней по лестнице следует «незнакомец», которого она пригласила к себе!

Я помню другое заведение на Монмартре, его содержал шансонье Аристид Брюан, рослый мужчина крепкого телосложения, который обычно появлялся в широкополой фетровой шляпе и с красным шарфом вокруг шеи. Он приобрел некоторую известность не только благодаря своим песням, но и в неменьшей степени грубым выходкам: например, едва клиент переступал порог кабачка, как на него обрушивался поток брани. Кабаре пользовалось большой популярностью, но потом прекратило свое существование. Память о нем сохранится благодаря афишам, нарисованным Лотреком; на них шансонье изображен в своем легендарном костюме.

Лотрек сумел бы поднять на высокий уровень искусство украшения стен, получи он хоть какое-то одобрение; об этом можно судить по холсту, написанному для балагана Ла Гулю, еще одной монмартрской знаменитости, которая, перестав танцевать в канкане «Мулен-Руж», стала укротительницей львов и других хищников, вскоре распроданных из-за того, что она разорилась. Когда Ла Гулю умерла, всеми забытая, в нищете, с полотном Лотрека начались разные приключения. Оно переходило из рук в руки и наконец было разрезано на части последним покупателем, посчитавшим, что будет легче продать холсты меньшего размера. Под давлением возмущенных почитателей художника куски соединили, и, уплатив четыреста тысяч франков, картину приобрела администрация департамента изящных искусств, того самого департамента, который двумя десятилетиями раньше поднял бы на смех Лотрека, если бы тот попросил разрешения бесплатно расписать какую-нибудь стену.

Свою фантазию он вкладывал не только в произведения, но и привносил ее во все свои житейские поступки.

Как-то, вернувшись вечером домой, я услышал от служанки:

– Сегодня после полудня приходил этот забавный коротышка. Я сказала ему, что мсье Воллар отсутствует. А на мой вопрос, как его фамилия, он, не говоря ни слова, подобрал валявшийся уголек, на изнанке холста, приставленного к стене, нарисовал человечка – и был таков.

В то время Боннар работал над интерьером моей столовой, и Лотрек на обороте одного из этюдов Боннара вместо визитной карточки оставил свой собственный силуэт.

Я сказал, что чиновники департамента изящных искусств рассмеялись бы, приди кому-то в голову мысль просить их заказать Лотреку фрески; после Ла Гулю великого художника пригласила хозяйка одного знаменитого приюта, предоставив в его распоряжение стены своего «салона».

В кафе «Новые Афины» на Монмартре собирались Дега, Сезанн, Ренуар, Мане, Дебутен и художественные критики вроде Дюранти. Последний стал поборником «новой живописи», хотя его восхищение не было безоговорочным, В частности, он упрекал Сезанна за то, что тот рисует мастерком каменщика. По мнению Дюранти, Сезанн покрывал холст таким толстым слоем красок из-за того, что, должно быть, полагал, будто килограмм зеленой даст более зеленый цвет, чем один грамм этой же краски.

Мане также недолюбливал художника из Экса. Утонченный и изящный парижанин, он находил, что в работах Сезанна получает отражение грубость этого человека. Но сквернословие, которое он ставил ему в вину, было, по правде говоря, вызвано отношением Сезанна к Мане, раздражавшему его своими светскими манерами. Так, когда автор картины «За кружкой пива» спросил у коллеги, не готовит ли он что-нибудь для Салона, то услышал в ответ:

– Да, горшок дерьма!

Иногда говорили: «Дега и Ренуар, с их столь непохожими натурами, не созданы для взаимопонимания». На самом деле, если, глядя на некоторые полотна Ренуара, Дега иногда замечал: «Он рисует клубками шерсти», подразумевая под этим некоторую ватность его живописи, то, бывало, он же, остановившись перед какими-то холстами Ренуара и как бы любовно лаская их взглядом, восклицал: «Надо же, какая красивая фактура!»

В то же время рисунок Дега ни у кого не вызывал большего восхищения, чем у Ренуара, хотя в глубине души последний сожалел, что тот ради живописи маслом отказался от пастели, в которой наиболее полно проявилась его самобытность.

Несмотря на взаимное уважение друг к другу как к художникам, Ренуар и Дега все же поссорились. И вот при каких обстоятельствах.

Составляя завещание о передаче своей коллекции импрессионистов в дар Люксембургскому музею, Кайботт вспомнил о том, сколько запрашивал Ренуар за свои полотна во времена, когда коллекционер приобретал их. Испытывая что-то вроде угрызений совести из-за того, что он купил их по столь низкой цене, и желая хоть как-то вознаградить художника, Кайботт завещал ему, на его усмотрение, одно из произведений коллекции.

В то время Ренуар начинал «продаваться». Узнав, что один коллекционер готов заплатить пятьдесят тысяч франков за «Мулен де ла Галетт», Ренуар, естественно, пожелал взять именно этот холст. Брат Кайботта, его душеприказчик, объяснил художнику, что, поскольку коллекция предназначена для Люксембургского музея, будет жаль, если она лишится одного из самых сильных полотен. То же самое Ренуар услышал и в отношении «Качелей», и в конце концов, так как наследие Кайботта включало многочисленных «дега», брат коллекционера предложил Ренуару (и тот с ним согласился) взять пастель «Урок танца». Но автору «Гребцов» быстро наскучило изображение музыканта, склонившего голову над скрипкой, и танцовщицы, которая, подняв ногу, ожидала нужной ноты, чтобы совершить пируэт. Однажды Дюран-Рюэль сказал ему: «У меня есть клиент, интересующийся тщательно отделанными работами Дега», и Ренуар снял картину со стены и вручил Дюран-Рюэлю.

Узнав об этом, взбешенный Дега отослал Ренуару великолепное полотно, которое последний как-то разрешил ему унести из своей мастерской: на картине была изображена почти в натуральную величину женщина в голубом платье с открытой грудью. Произведение было создано в то же время, что и знаменитая «Улыбающаяся дама». Я находился у Ренуара в тот момент, когда полотно было ему столь бесцеремонно возвращено. Схватив в приступе гнева шпатель, он стал рвать им холст. Платье уже превратилось в лохмотья и он занес было инструмент над лицом женщины, когда я воскликнул:

– Но подождите, Ренуар!

Рука художника замерла.

– Ну что еще?

– Мсье Ренуар, вы однажды говорили на этом же самом месте, что картина – это как бы твой ребенок…

– Как вы надоели мне со своей чепухой!..

Но он опустил руку и вдруг с жаром произнес:

– Какого труда стоило мне нарисовать эту голову! Право, я ее сохраню.

И Ренуар отрезал верх картины. Кажется, этот фрагмент находится в России.

Ренуар яростно бросил в огонь порезанные куски холста, затем, взяв листок бумаги, написал на нем одно-единственное слово: «Наконец!», вложил листок в конверт с адресом Дега и вручил письмо своей служанке, попросив отнести его на почту. Некоторое время спустя, когда я встретился с Дега, он поведал мне всю историю и, помолчав, спросил:

– Что он хотел сказать этим «наконец»?

– Очевидно, то, что он наконец порвал с вами отношения!

– Вот тебе на! – воскликнул Дега.

Он явно не мог прийти в себя от удивления…

Время наивысшей популярности «Новых Афин», где, как мы видели, собирались импрессионисты, было временем создания «Ложи», которую Ренуар с таким большим трудом сумел продать за четыреста двадцать пять франков – сумму, необходимую ему для того, чтобы уплатить за квартиру; в это же время Мане нарисовал женщину в белом сатиновом камзоле, лежащую на софе, – много позже, примерно в 1895 году, за эту картину на аукционе Надара не дали и тысячи пятисот франков; тогда же появились знаменитые «Белые индюки» Клода Моне, которые на аукционе Ошеде были проданы меньше чем за сто франков… И даже около 1900 года крупный торговец с бульваров, желая сбыть партию импрессионистов (она, по его понятиям, портила другие, «более тщательные» картины коллекции), не нашел ничего лучше, как отнести холсты в лавочку на отдаленном бульваре, где благодаря коллекционерам, искавшим выгодных сделок, шла бойкая торговля.

Однажды, проходя по бульвару Клиши, я из чистого любопытства зашел в ресторанчик с вывеской «Тамбурин». В соответствии с названием в нем стояло множество тамбуринов, художники расписали их, использовав самые разные сюжеты. И не только тамбурины можно было увидеть в ресторане; на стенах висели картины, колорит которых так и хотелось назвать кричащим. Вместе со мной внутрь вошел какой-то человек, спросивший у хозяйки заведения:

– Винсент пришел?

– Он только что был здесь. Повесил вот эту картину «Подсолнухи» и тут же удалился.

Так я едва не повстречался с Ван Гогом.

Понятно, что клиенты-художники не могли принести больших доходов хозяйке ресторана, некоей госпоже Сегатори, постоянно находившейся на грани разорения; в итоге вся ее обстановка, все ее тамбурины и «ван гоги» оказались в руках у случайных людей после распродажи на торгах. Торгах более чем скромных, ибо в то время Ван Гог пользовался репутацией потешного художника, и хорошо, если он не вызывал у людей возмущение, чему я был свидетелем однажды, когда один торговец картинами не смог сдержать своего негодования. «Какое нахальство! – объяснял он мне. – Представляете, этот тип, когда я разговаривал с коллекционером по поводу картины Жозефа Байля „Повар“, пришел предложить мне холст некоего Ван Гога, пейзаж с разноцветной луной, напоминающей паутину. Ничего себе! Хороший способ привлечь клиентуру, а?»

VI. Улица Лаффит

По следам загадочного дела. – Визит к мадам Мане. – Мои выставки Сезанна и Ван Гога. – У моих коллег. – Живопись на улице Лаффит. – Особняк королевы Гортензии. – Конец улицы Лаффит

В 1893 году я покинул улицу дез Апеннен и переехал на улицу Лаффит. Там, в доме номер 39, я снял небольшую лавочку, а чуть позже перебрался в дом номер 41.

Как известно, начинал я очень нелегко. И мое положение улучшилось не потому, что я приобрел магазин.

Однажды вечером, когда я собирался уже закрыть лавку, вошел один из моих клиентов и без всяких предисловий сказал:

– Я только что от одного мелкого торговца, имя которого я вам не скажу. Он попросил зайти к нему через недельку. Так вот, этот торговец обнаружил целую партию рисунков художника, чьи произведения начинают приобретать все большую ценность после его смерти.

– Больше никаких подробностей? – спросил я.

– Нет. Никаких, за исключением той, что все эти рисунки находятся в таком месте, где никому не придет в голову их искать.

– И это действительно все, что вам известно?

– Он сказал мне еще: «Некий… допустим, Дюпон… будет очень удивлен, так как он всегда ищет произведения этого художника. И потом, вся эта молодежь, без умолку болтающая о синтетическом рисунке, будет просто ошарашена!»

«Вот чем следовало бы заняться, – подумал я. – Но сперва надо узнать, кто такой этот Дюпон!»

В тот вечер, возвращаясь домой, я думал только об этом. В небе светила полная луна. Не знаю почему, но она напомнила мне беспрестанно вращающуюся тыкву. В этот миг я разминулся с Марселем Самба, не обратив на него внимания. Он окликнул меня.

– Вы, кажется, чем-то озабочены? – спросил он.

– И да и нет, – ответил я. – Во всяком случае, не могли бы вы объяснить, почему фамилия Дюпон вызвала у меня мысль о вращающейся тыкве?

– Черт возьми! – воскликнул он. – Да это же реминисценция диалога «Дюпон и Дюран» Альфреда де Мюссе. Помните: «И бритый шар без бороды и шевелюры, как большая тыква, поплывет в небесах»?[40]40
  Существует вариант перевода А. А. Фета: «Земля получит вид подчищенный и низкий, / Гуманитарности мир сделается миской, / И шар наш без волос, без бороды – обрит, / Как тыква гладкая, по небу полетит, / Какой проект, мой друг!»


[Закрыть]

Я едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Значит, я на верном пути. Этим Дюпоном, вероятно, является известный торговец картинами Дюран-Рюэль. А художник, произведения которого он искал и который уже умер, не кто иной, как Мане. Волею случая я проходил мимо мусорного ящика, в котором рылся старьевщик. Он отпихнул ногой докучавшую ему собаку, проворчав: «Паршивый пес!» Слово «пес» воскресило в памяти разговор с одним художником, который пришел предложить мне альбом литографий, изображающих актеров. Цикл назывался «Комедианты»[41]41
  В оригинале «Cabots», слово, которое переводится и как «собаки», и как «комедианты». – Примеч. перев.


[Закрыть].

– Согласитесь, эти рисунки – настоящий синтез! – заявил он. – Я только что от папаши Нуази. Я показал ему их, но он, разумеется, ничего не понял.

Я же понял все. Этим мелким торговцем, о котором говорил мой клиент и который подтрунивал над термином «синтез», не сходившим с уст молодых художников, был папаша Нуази. Мне только оставалось узнать нужный адрес и опередить его. Поэтому я отправился к этой старой лисе, чтобы попытаться что-то выведать. Я застал торговца за важной беседой с клиентом. И сразу смекнул, что речь идет о таинственных рисунках.

– Немного терпения, – говорил папаша Нуази. – Скоро я собираюсь совершить налет. Можно не сомневаться, что мы их получим. Никто не додумается искать в этом месте. Правда, мне придется иметь дело с женщиной, а с женщинами надо иметь терпение.

Я подумал, что этой женщиной вполне может быть вдова художника. Не мешкая, я отправился к мадам Мане, где в самом деле обнаружил все рисунки мастера. Позднее я узнал, что их предлагали чуть ли не каждому встречному, но безуспешно, так как в то время к эскизам было пренебрежительное отношение. Мне удалось приобрести отвергнутую коллекцию. Я организовал небольшую выставку этих рисунков, и она пользовалась большим успехом у художников.

Во время выставки ко мне зашел человек, который долго рассматривал рисунки Мане, а потом сказал:

– Мсье, я художественный критик из «Эвенман». Мой директор господин Эдмон Манье очень интересуется художниками. Если бы господин Мане преподнес ему в дар одно из своих творений, мы непременно напечатали бы отчет о выставке.

Я ничего не ответил.

– Если это вам не с руки, то скажите мне адрес художника. Я привык…

– Его адрес? Кажется, Пер-Лашез…

– Как? Он умер?

– Больше десяти лет назад.

– Вот почему его имя мне было неизвестно! Знаете, я ведь занимаюсь художественной критикой всего три года…

* * *

Мне часто приходилось видеться с мадам Мане. Придя к ней в первый раз, я заметил молодого и очень милого человека.

– Мой брат, – сказала мадам Мане, представляя его мне, и продолжила: – Поскольку вы интересуетесь эскизами, я наведу дома порядок и обязательно разыщу этюды, которые не взяли торговцы. Найти их мне поможет брат. Недавно он обнаружил на шкафу красивую акварель моего мужа. С помощью Портье я сумела ее продать.

Сколькими изумительными полотнами пренебрегли коллекционеры, побывавшие у вдовы великого художника! Одно из них я увидел потом, уже на триумфальной выставке Мане в музее Оранжери. За ней специально присматривал «санитар по уходу за картинами», который во время экспозиции должен был следить за температурой воздушного слоя между холстом и предохраняющим его стеклом.

Знаменитая картина, не удостоившаяся такого внимания, «Казнь императора Максимилиана» была столь же ценным повторением, что и полотно, которым гордится музей в Мангейме. Брат мадам Мане посчитал этот холст менее удачным из-за его недостаточной «проработанности». Картина занимала слишком много места на стене, и повторение «Максимилиана» сняли с подрамника, свернули в рулон и убрали в чулан, запихнув под какую-то мебель. Однажды брату мадам Мане пришло в голову, что из этого полотна, считавшегося безнадежным в смысле продажи, можно что-то «извлечь». Например, сержант, заряжающий ружье, взятый в отдельности, мог сойти за жанровый мотив. Поэтому сержанта вырезали и продали. Оставшуюся часть картины, казалось, пристроить было тем более нелегко, что животы солдат, приложивших ружья к плечу, покрыла полоса кракелюров. Холст вернулся на прежнее место под мебелью, откуда брат извлек его еще раз, чтобы предложить мне. Я помню, как опечалилась мадам Мане, когда эти остатки были разложены на полу.

– Какое несчастье, что Эдуар так долго трудился над картиной! Сколько прекрасных вещей он мог бы нарисовать за это время!

Я заключил сделку. Но свернутое полотно надо было отнести мастеру, дублирующему холсты. О том, чтобы сесть в омнибус с громоздкой «печной трубой» в руках, не могло быть и речи. Я пошел искать фиакр. Сев в экипаж и положив рулон к себе на колени, я вынужден был постоянно следить за тем, чтобы не повредить его в дороге; мне приходилось ставить своего «Максимилиана» вертикально, наподобие огромной свечи, когда фиакру грозила опасность оказаться зажатым между двумя каретами. Без происшествий я доехал до улицы Кретте и вошел в ателье Шапюи, специалиста по дублированию холстов.

– Однако не является ли «Сержант», которого я подбивал новым полотном для мсье Дега, частью этой разрезанной картины?! – воскликнул он. – Мсье Дега сказали, когда он покупал «Сержанта», что остаток холста был случайно уничтожен.

Я показал этот холст Дега, и он, сразу узнав в нем картину, из которой был вырезан «его сержант», оторопел и, желая выразить свое негодование, сумел произнести лишь следующие слова:

– Опять семья! Остерегайтесь семьи!

Затем, успокоившись, художник встал между мной и картиной и, положив на нее руку, как бы в знак того, что эта вещь переходит к нему, сказал:

– Вы продадите ее мне. А мадам Мане скажете, что я хочу иметь ноги сержанта, которых нет на моем куске, и вдобавок то, чего не хватает на вашем фрагменте, – группу, образуемую Максимилианом и генералами… Скажите ей, что я заплачу…

Я отправился к мадам Мане. Выслушав меня, ее брат покачал головой.

– Я думал, – произнес он, – что сержант только выиграет, если убрать ноги, которые болтались внизу какими-то лохмотьями; так же и солдаты, приготовившиеся стрелять, выглядели лучше без группы генералов и того, что осталось от головы Максимилиана… Если бы я мог предположить, что куски холста, все изъеденные стенной селитрой, представляют еще хоть какую-то ценность, я не пустил бы их на растопку печи.

Я счел нужным рассказать Дега лишь о том, что недостающие части холста погибли из-за того, что они висели на сырой стене. Но он снова начал кипятиться: «Видите, Воллар, как надо остерегаться семьи!»

И на куске холста, размеры которого соответствовали первоначальным размерам оригинала, он наклеил «Сержанта» и фрагмент «Казни императора Максимилиана», купленный у меня: таким образом пустоты указывали на недостающие части.

«Семья, остерегайтесь семьи!» – возмущался Дега, подводя посетителей к восстановленной картине.

Помню, один бестактный человек спросил у него в связи с этой историей:

– Мсье Дега, а не разрезал ли и сам Мане вашу картину, на которой были изображены он и его жена?

Художник резко его оборвал:

– Но кто вам позволил, мсье, судить Мане? Да, это так. В конечном счете, возможно, прав был он. Тогда в дураках остался именно я, так как в приступе ярости я снял со стены небольшой натюрморт, который подарил мне Мане, и написал ему: «Мсье, я возвращаю Вам Ваши „Сливы“…» Ах, какое это было красивое полотно! В тот день я порядком сглупил, потому что, когда я помирился с Мане и попросил его вернуть мне «мои» «Сливы», выяснилось, что он их уже продал!

На аукционе, состоявшемся после смерти Дега, «Максимилиан» был приобретен Национальной галереей в Лондоне; она затем подвергла полотно новой операции: два составляющих его фрагмента были сняты с холста, на который наклеил их Дега, восстанавливая картину, и каждый из кусков был заключен в отдельную рамку.

На той же распродаже коллекции Дега среди других произведений Мане можно было увидеть и картину «Ветчина» и «Портрет мадам Мане» (жена художника изображена на ней в белом платье на голубом диване); обе эти замечательные вещи еще и в 1894 году, то есть более чем через десять лет после смерти художника, находились у его вдовы и ждали своего часа.

В то время у мадам Мане оставались еще два ее портрета: на одном она была изображена в теплице, а на другом – сидящей за пианино. Последний вошел в коллекцию Камондо и находится сегодня в Лувре. Я уже не говорю о многих других произведениях, которыми можно было полюбоваться в особнячке в Аньере, среди них портрет «Мане с палитрой», еще один «Мане стоя», картина с обнаженной женщиной в натуральную величину. К этому следует добавить то, что тогда называлось эскизами, а теперь составляет гордость музеев, например такие работы, как портрет господина Брена в натуральную величину, портрет мадам Мане в розовом, с кошкой на коленях. На распродаже коллекции Дега эти два холста также приобрела Национальная галерея в Лондоне.

Я могу назвать еще один замечательный подготовительный этюд к «Максимилиану» с персонажами в натуральную величину, находящийся ныне в бостонском музее; он тоже долгое время пролежал в свернутом виде в углу чулана у мадам Мане. Если полотну удалось избежать расчленения, то, несомненно, по той причине, что изображенные на нем персонажи казались чересчур «непроработанными», чтобы можно было думать о сбыте фрагментов.

Глядя на этого «Максимилиана», Ренуар сказал мне:

– Это чистый Гойя, и, однако, здесь Мане как никогда является самим собой!

Кроме того, к полотнам, которые произвели на меня большое впечатление у вдовы художника, я причислил бы набросок портрета знаменитого певца Фора, может быть еще более выразительный, чем окончательный вариант картины. Вспоминается также этюд Клода Моне, на котором изображен Мане, рисующий у себя в саду. Я хотел приобрести этот холст, но мадам Мане сказала, что он не продается. Через некоторое время я не увидел картины на привычном месте. Мадам Мане поймала мой взгляд и пояснила:

– Я нуждалась в деньгах. Ко мне зашел один немец. Картина ему понравилась. Вы понимаете, почему я отказалась продать ее вам: мне не хотелось, чтобы мсье Клод Моне увидел свое произведение в витрине у торговца. А поскольку в этом случае картина отправлялась за границу…

Еще не настало то время, когда проданное в Париже полотно сбывалось в Берлине, затем перепродавалось в Нью-Йорке и возвращалось в Париж, причем в какие-то считаные недели.

Да, я чуть было не забыл одну из самых значительных работ Мане, которая долго висела у его вдовы: называется она «Старый музыкант». Мадам Мане просила за нее пять тысяч франков и никак не могла найти покупателя. Жена члена генерального совета департамента Сена остановила свой выбор на двух детях, изображенных в центре картины. Она неоднократно предлагала госпоже Мане продать этот фрагмент, но та отказывалась, хотя и недостаточно энергично, как казалось покупательнице, ибо попытки возобновлялись.

Однажды эта дама сказала в моем присутствии:

– Моя дорогая мадам Мане, до сих пор я предлагала вам полторы тысячи франков, но я дойду и до двух… Ну же, будьте благоразумны! Вы просите пять тысяч франков за все, а я вам оставляю по меньшей мере три четверти картины!

И, приняв молчание госпожи Мане за согласие, она схватила лежавшие на столе большие ножницы. Увидев нацеленное на холст острие ножниц, госпожа Мане настолько проворно, насколько ей позволяла ее комплекция, вскочила с места и воскликнула:

– Нет, нет! Мне кажется, что вы собираетесь убить моего мужа!..

* * *

Как я познакомился с живописью Сезанна? Впервые я увидел картину этого художника (на ней был изображен берег реки) на улице Клозель, в витрине магазина мелкого торговца красками папаши Танги. Меня словно ударили в живот. У меня перехватило дыхание.

Одновременно со мной перед холстом остановились еще два человека: почтенный буржуа и его супруга.

– Разве можно так коверкать природу? – вопрошал человек в котелке. – Эти деревья того и гляди упадут! А этот качающийся дом и эта вода! Вода это или свинец? Про небо я и не говорю… Если бы природа была такой, то у людей навсегда пропало бы желание ездить за город.

В этот момент появился рабочий с мешком инструментов за спиной.

– Ах, вот местечко, где я бы с удовольствием порыбачил в воскресенье! – воскликнул он, взглянув на картину.

Буржуа с презрительным видом удалился.

Я же пожалел о том, что моих скромных сбережений бедного студента не хватает для покупки этого холста. Я подумал: «Как замечательно быть торговцем картинами! И проводить жизнь среди таких шедевров!»

Неудивительно, что, когда я всерьез занялся этой профессией, первым делом мне захотелось устроить выставку работ Сезанна. Но для этого надо было познакомиться с художником. Задача была тем более непростой, что Сезанн никому не давал своего адреса. Мне сказали, что я, возможно, отыщу его в окрестностях Фонтенбло. Сколько безуспешных прогулок я совершил там, заглядывая во все кабачки, особенно часто посещаемые художниками, пока мне не пришло в голову попытаться что-то разузнать у городских торговцев красками.

Я опросил троих из них. Но в ответ неизменно слышал одно: «Господин Сезанн? Такого не знаю». Четвертый, и последний, торговец, к которому я обратился, произнес:

– Этот ваш господин Сезанн? Погодите… Я вам сейчас объясню.

И он сообщил его адрес. Я бросился туда. Увы, в этом доме я узнал, что Сезанн недавно переехал на другую квартиру не оставив, однако, нового адреса.

Видя мое огорчение, жилец сказал:

– Кажется, я могу вам помочь; я слышал, как господин Сезанн назвал улицу одному из грузчиков. Это в Париже, в ее названии объединены животное и какой-то святой.

Получив эту неопределенную, но очень ценную информацию, я вернулся в Париж. Через несколько часов, сидя в небольшом кафе, я принялся листать справочник столичных улиц. Я не обнаружил ни одной улицы, носящей имя животного и одновременно какого-нибудь святого. Но вдруг прочел: рю де Льон. Итак, название животного было налицо[42]42
  Rue des Lions – улица Львов. – Примеч. перев.


[Закрыть]. В том же квартале, насколько я знал, находилась рю де Жарден, которая полностью называлась так: рю де Жарден-Сен-Поль (в честь одноименной церкви). Это навело меня на мысль о том, что рю де Льон тоже могла иметь полное название – рю де Льон-Сен-Поль. Решив звонить подряд во все двери, я начал с дома номер 2 и был приятно удивлен, когда услышал от консьержки: