Текст книги "Воспоминания торговцев картинами"

– Господин Сезанн? Он проживает здесь. Его самого нет сейчас дома, но сын у себя.

Молодой человек принял меня на редкость любезно.

– Я попытаюсь уговорить отца доверить вам некоторые из своих полотен для вашей выставки, – сказал он мне, когда я изложил причины визита.

Вскоре после этого я получил около ста пятидесяти различных произведений художника. Холсты были свернуты в рулоны. Тогда моих скромных средств хватило как раз для того, чтобы показать их публике натянутыми на багет, приобретенный по цене два су за один метр.

Несколько штрихов дадут вам представление о том, насколько далеки были в то время люди от понимания ценности живописи мастера из Экса.

Прежде всего упомяну о возмущении художников; в отличие от обыкновенных зевак, они не ограничились негодованием, а, предположив наличие покупателей у этой живописи, сочли, что не только ущемлены их интересы, но что задето также их достоинство. Хочу напомнить и об оценке одного художественного критика из «Журналь дез артист», который возмущался «кошмарным зрелищем живописных уродств, превосходящих официально дозволенную сегодня меру чепухи».

В оправдание коллекционеров и критиков я должен сказать, что примерно так же рассуждали художники, и притом самые значительные.

Купив у Пюви де Шаванна его черно-белую литографию для одного из моих альбомов художников-граверов, я захотел приобрести у него еще что-нибудь, скажем цветную литографию.

– Это предложение кажется мне довольно заманчивым, – ответил он. – Я приду к вам, и мы выберем сюжет.

И действительно, через несколько дней он пришел. Остановившись перед витриной моего магазина, он долго глядел на «Купальщиц» Сезанна, а затем, даже не войдя внутрь, пошел прочь, пожимая плечами. Больше я его не видел.

Тем не менее иногда я встречался и с одобрительными оценками; приведу самый характерный случай, когда картину купил слепой от рождения господин. Он сказал мне, что его отец и дед были художниками и что у него прирожденная тяга к произведениям искусства. Сопровождавший его человек объяснял ему картины. Он остановил свой выбор на работе горизонтального формата с изображением берега реки. «Должно быть, вода располагается на ней более удачно, чем если бы картина была вертикальной», – заметил он.

Но если критики, любители искусства, даже художники, такие как Пюви де Шаванн, упорствовали в своем нежелании увидеть в творчестве Сезанна нечто большее, чем мистификацию, то молодые художники все более поддавались влиянию мастера из Экса. В 1901 году Морис Дени в знак восхищения мэтром, рисовавшим гору Сент-Виктуар, создал одну из самых своих проникновенных картин – «Подношение Сезанну», которую можно увидеть в Люксембургском музее[43]43
  Ныне в музее Орсе.


[Закрыть]. Центр полотна занимает ваза с фруктами – копия знаменитого произведения Сезанна, принадлежащего Гогену. В левой части композиции изображен Серюзье, теоретик группы, выступающий с докладом перед своими товарищами: Дени, Рансоном, Вюйаром, Боннаром, Русселем, к которым присоединились Одилон Редон и Меллерио. Я тоже удостоился чести быть изображенным среди них.

Когда Дени написал картину, я уже больше не жил в верхней части улицы Лаффит. В доме номер 6, близ Бульваров, я приобрел большой магазин с антресолью. В честь открытия новой галереи я организовал выставку Ван Гога; это была первая большая экспозиция его произведений, на которой можно было увидеть более шестидесяти полотен, полученных из амстердамской мастерской художника, не считая целой серии его акварелей и рисунков. Цены самых значительных картин, вроде знаменитого «Макового поля», не превышали пятисот франков. Публика осталась к выставке равнодушной. Время еще не пришло… Однако я вспоминаю одну пару, которая, кажется, рассматривала работы с особенным вниманием. Вдруг мужчина, взяв спутницу за руку, сказал:

– Ты всегда говоришь, что моя живопись не радует глаз, ну и что же ты скажешь об этих произведениях?

В этот момент женщина остановилась перед двумя портретами Ван Гога, на обоих ухо художника было скрыто повязкой.

– Но почему он изобразил себя именно таким? – спросила она.

– Это после того, как он отрезал себе ухо, – сказал я, вмешиваясь в их разговор.

Пара посмотрела на меня с явным изумлением, поэтому я продолжал:

– Рассказывают, что, вернувшись домой после дня, проведенного в обществе девиц легкого поведения, Ван Гог машинально открыл Библию, и его взгляд упал на то место, где говорится, что если один из ваших членов вводит вас в соблазн, то надо отрезать его и бросить в огонь. Следуя библейскому завету, Ван Гог вооружился бритвой и… – (тут дама вскрикнула), – отрезал себе ухо.

– Он бросил его в огонь? – спросил у меня ее спутник.

– Нет. Завернув ухо в бумагу, он отнес сверток к тем девицам и сказал служанке: «Передайте это мадам Мари…»

Вспоминаю еще одного посетителя, который являлся каждый день под вечер. Он начинал с того, что бросал взгляд на витрину, где пылали «Аликаны Арля», затем входил внутрь и обходил зал кругом. Понемногу он становился все более словоохотливым. Ему нравилось рассуждать со мной о «Маковом поле». Однажды я не увидел его в привычный час: появился он только через неделю.

– Все это время я не мог прийти: моя жена родила девочку. Мы уже беспокоимся о ее будущем и, чтобы обеспечить ребенка приданым, решили приобрести такие вещи, цена которых впоследствии возрастет, например картины.

Я уже видел проданным свое «Маковое поле». И невольно посмотрел на эту картину. «Покупатель» проследил за моим взглядом.

– Если бы у меня были лишние деньги, я давно бы приобрел это полотно, – сказал он. – Но, понимаете, я теперь должен думать о потомстве… У нас есть прекрасный советчик – мой кузен, который преподает рисование в Париже.

Прошло какое-то время, прежде чем я снова встретился со своим знакомым: в один прекрасный день он появился с папкой под мышкой.

– Готово! – сказал он и похлопал по ней ладонью. – Здесь находится приданое дочери. – И, достав из папки «Фантазию» Детайля, он добавил: – Моему кузену удалось приобрести эту акварель за пятнадцать тысяч франков. Через двадцать лет это будет стоить не меньше ста тысяч.

Я не стал ему возражать.

Лет через двадцать пять я увидел человека с акварелью Детайля на улице Мартиньяк.

– Пришло время расстаться с картиной, – сказал он печально, – моя дочь выходит замуж.

Я спросил, помнит ли он мою выставку Ван Гога и пейзаж с маками, который так ему нравился.

– Еще бы не помнить! К счастью, я не поддался тогда соблазну: что бы я получил за него теперь?

– Так вот, дружище, вы бы выручили за эту картину более трехсот тысяч франков.

– Но тогда… сколько же стоит мой «детайль»?..

– Ваш «детайль»! «Баталию при Хунинге», считавшуюся его шедевром, хранитель Люксембургского музея отправил на чердак…

Однажды Ренуар увидел у меня несколько рисунков Ван Гога углем, изображающих земледельцев за работой.

– В силу своего вкуса, – сказал Ренуар, – я спокойно отношусь к живописи Ван Гога, мне не по душе некоторая ее экзотичность; но его рисунки крестьян – это совсем другое дело. Разве может сравниться с ними плаксивый крестьянин кисти Милле?

* * *

В небольшой магазинчик моего коллеги, расположенный по соседству, как-то вошел весьма элегантный мужчина, а потом покинул его, унося с собой несколько картин. Я подумал: «Несколько картин! За один раз и так быстро! Ну и подфартило моему соседу! Какие, однако, прекрасные работы Коро выставлены у него в витрине!» И я не без грусти заключил: «Жаль, что я не могу иметь несколько произведений 1830 года для привлечения богатых клиентов!»

Однако после полудня этот же самый джентльмен вернулся в соседнюю лавочку. И вскоре я узнал, что тот, кого я принимал за коллекционера, был не кем иным, как моим коллегой господином Брамом, который, занимаясь торговлей картинами, сохранял аристократическую выправку; должно быть, это была семейная традиция, ибо такие же безукоризненные манеры отличали и его сына, ставшего торговцем после смерти своего отца.

На память приходит выставленная в витрине магазина Дюран-Рюэля картина Ренуара (купальщица, поддерживающая рукой свою грудь). Какая чудесная вещь! У этой работы интересная история, о которой мне поведал сам Ренуар. Однажды, находясь в Сель-Сен-Клу, он вошел в кафе, и с ним заговорил хозяин:

– Я вас узнаю; более десяти лет назад вы снимали комнату в доме…

Ренуар подумал, что, наверное, что-то задолжал хозяину.

– …а после вашего отъезда я обнаружил там сверток холстов. Я убрал его на чердак. Сделайте одолжение, заберите работы, раз уж вы приехали.

В свертке лежали: «Купальщица», спящая женщина с кошкой на коленях и другие столь же замечательные произведения; всего пятнадцать холстов.

Рядом с Дюран-Рюэлем находилась небольшая, очень посещаемая лавочка: она принадлежала Бенье и благодаря «садоводческой продукции» госпожи Мадлен Лемэр напоминала прилавок цветочницы. Там можно было найти товар, удовлетворяющий людей с самым разным достатком, начиная от натюрморта с букетиком фиалок или тремя розами в вазе и кончая большими декоративными панно. Один завсегдатай магазина, большой почитатель таланта госпожи Лемэр, претворил в жизнь идею, которой очень гордился: розы, лилии и гвоздики, нарисованные его любимой художницей, он опрыскивал духами, вызывающими ассоциации с теми или иными цветами.

Клови Саго, прозванный «братом Саго» (его окрестили так, чтобы не путать со старшим братом, известным торговцем гравюрами), на другом конце улицы Лаффит, возле церкви Нотр-Дам-де-Лоретт, открыл небольшой магазинчик, где в числе прочих продавались картины Брака, в то время почти никому не известные. Там можно было увидеть и произведения Пикассо (его «голубого» и «розового» периодов). Именно там Стайны и обнаружили те прекрасные полотна этого художника, которыми они владеют. Подумать только! Всего за несколько лет до войны, в 1908 году, небольшое общество «Шкура медведя», вдохновителем которого был господин Андре Левель, купило у Пикассо замечательную картину «Семья акробатов» всего за тысячу франков – сумму, в то время отпугивавшую коллекционеров. В 1914 году, когда «Шкура медведя» решила избавиться от своих приобретений, картина была продана за одиннадцать с половиной тысяч франков, а на аукционе в Америке в 1931 году ее цена превысила миллион.

Возле Больших бульваров я, как сейчас, вижу магазин Жерара, специализирующегося на работах Будена, Эннера, Зиема.

Однажды, когда я сопровождал Ренуара во время его прогулки, он сказал:

– Надо не забыть остановиться у Жерара. Там есть акварель Йонгкинда… Какое чудесное небо, а ведь это совершенно белая бумага!

Выше по улице Лаффит находился магазин Дио, где перебывало множество творений Коро, Домье, Йонгкинда. В глубине лавки располагалась тесная столовая, а на антресоли три крохотные комнаты, где ютился он с женой и дочерью. Иногда под вечер в магазин заходил клиент. «Мы сейчас ужинаем, – говорил хозяин, – но, если моя жена не собирается в театр, я скоро вернусь». И господин Дио всегда ждал, когда постучат в его витрину.

Его магазин был набит картинами, которые хранились даже во дворе, где под каким-то навесом можно было увидеть эскизы Домье, отвергнутые в те времена, когда в основном ценились «законченные» работы. Однако известно, какую коммерческую и художественную ценность приобрели сегодня самые второстепенные из его набросков. Там я увидел этюды для «Дон Кихота», в частности тот, который восхищал Ренуара (простая лессировка умброй), а также замечательный этюд к «Иисусу и Варавве», который в один прекрасный день мне захотелось приобрести. Я рассказал о своем намерении знакомому художнику, но он принялся меня отговаривать:

– Видите ли, Воллар… Если бы Домье был жив, он сжег бы этот неудачный этюд.

И я был так наивен, что послушался его.

Перед самой лавкой Дио располагался магазин Тампелера, человека, в котором нашел поддержку Фантен-Латур, долго пребывавший в безвестности. За это художник испытывал к нему большую благодарность и остался ему верен даже тогда, когда позже в дверь его мастерской уже стучали многочисленные торговцы.

С Фантен-Латуром я познакомился, опубликовав свои альбомы художников-граверов. Время от времени я заходил к нему. Иногда я встречал там одного из хранителей Лувра, господина Мижона. Художник любил беседовать с ним о музыке. Как сейчас, вижу Фантена в круглой шапочке, сидящего перед мольбертом на низком стуле. Рядом с ним находилась госпожа Фантен – она и сама была уважаемой художницей, которая отдыхала от живописи, занимаясь вышиванием. Как-то раз, когда я был у них в гостях, Фантен воскликнул: «Ах, боже мой! Я так и знал, что это выскочит у меня из головы». И, отложив палитру, он поспешно вышел. Госпожа Фантен объяснила мне тогда: «Покупку сыра мой муж взял на себя».

Добившись успеха, Фантен не расстался со своей маленькой мастерской на улице Висконти – мастерской, в которой прошли его самые трудные годы; она осталась дорогой его сердцу. Покидая свой квартал, чтобы прогуляться на правом берегу, художник, однако, не выходил за пределы Больших бульваров из-за обилия экипажей и пересекал улицу, только когда отправлялся с визитом к своему торговцу и другу Тампелеру, обосновавшемуся по другую сторону бульвара.

Дега находил, что Фантену не идет на пользу такой замкнутый образ жизни.

– То, что делает Фантен, очень хорошо, но как жаль, что его работы всегда отдают левым берегом!

Живи они на левом берегу или на правом, Фантен, Дега, Ренуар придерживались одного распорядка: мастерская утром, мастерская после полудня. Никогда не забуду, как известный художественный критик Арсен Александр спросил у художника, рисовавшего танцовщиц:

– Можно ли зайти к вам в мастерскую?

– Да, – сказал Дега, взявшись за пуговицу его куртки, – но к концу дня, когда стемнеет.

Ответ Дега его ошеломил.

Нужно ли говорить, что Дега не выносил, когда его отвлекали от работы, Ренуар же относился к посетителям терпимо; их присутствие не мешало ему рисовать. Но чтобы уйти из мастерской и развлечься – об этом не было и речи…

Как-то я сказал ему:

– Я знаю человека, всецело преданного живописи, это Вальта, он постоянно живет в Антеоре, и к нему никто не ходит. Его единственное развлечение – охота…

– Что? – воскликнул Ренуар. – Вальта ходит на охоту?.. Он отлучается из мастерской? Если бы папаше Коро предложили поохотиться!..

Действительно, когда после года напряженной работы Ренуар устраивал себе отпуск и уезжал куда-нибудь, то в Варжемон, к своему другу Берару, то в Эсуа, на родину своей жены, а позднее в Маганьоск, в Грае, прежде чем он окончательно обосновался в Кане, режим оставался неизменным: мастерская утром, мастерская в послеобеденное время, за исключением тех погожих дней, когда его мастерской становилось чистое поле.

Что касается Дега, то во время редких отпусков, которые он себе позволял, художник обычно уезжал в Сен-Валери-сюр-Сомм, к своим друзьям Бракавалям, или же в Кё-ан-Бри, к Руарам. За город он отправлялся, только когда чувствовал потребность в пешей прогулке. Можно было видеть, как он шагает по аллеям имения в темных очках с толстыми стеклами.

Приехав однажды как раз в Кё-ан-Бри, я застал его работающим над одним из пейзажей, «эпатировавших» папашу Писсарро. Художник рисовал в гостиной, сидя спиной к окну.

– Мсье Дега, когда видишь, как вы изумительно «передаете» природу, невозможно поверить, что вы делаете это, отвернувшись от нее.

– О, мсье Воллар, в поезде я иногда поглядываю в окошко…

* * *

В то время улица Лаффит была улицей картин. Если кто-то говорил: «Я пройдусь по улице Лаффит», то можно было не сомневаться, что имеешь дело с любителем живописи. Так же и когда Мане говорил: «Стоит сходить на улицу Лаффит» – или, напротив, Клод Моне вопрошал: «Зачем ходить на улицу Лаффит?», это означало, что художник стремится или считает ненужным быть в курсе того, чем занимаются его коллеги.

Что касается Дега, то он любил по окончании рабочего дня заглянуть на улицу Лаффит.

Обычно он садился в омнибус, следовавший маршрутом Пигаль – Винный рынок, и выходил за церковью Нотр-Дам-де-Лоретт, расположенной совсем рядом с улицей Лаффит. Однажды я увидел, как Дега спустился с империала омнибуса вместе с одним из своих друзей, художником Дзандоменеги. Дега негодовал на своих соседок по омнибусу, двух «мерзавок», которые ехали с букетами в руках. Он не выносил запаха цветов, зато каким взглядом художника смотрел он на них! Поднимаясь по улице Лаффит, мы остановились перед лавкой Темпелера; в витрине была выставлена работа Фантен-Латура, изображающая женщину с розами на корсаже, и Дега, показав на этот холст, сказал, обращаясь к Дзандоменеги:

– Большой талант этот Фантен! Но я готов биться об заклад, что в действительности он никогда не видел цветов на корсаже у женщины.

Дзандоменеги вошел в лавку Дюран-Рюэля. Я же продолжил прогулку с Дега. Когда мы подошли к магазину Бернхейма, где были выставлены два полотна Коро и одна картина Делакруа, он спросил:

– Скажите, Воллар, сколько могут стоить подобные вещицы?

Я сознался в том, что мне это неизвестно.

– Ну что ж! Я сам во всем удостоверюсь. И прямо сейчас попытаю счастья.

Через несколько минут дверь в мой магазин отворилась: это был Дега.

– Мне не повезло, – сказал он. – Картины Коро проданы, но я куплю работу Делакруа!

Он действительно ее приобрел. Как-то я зашел к нему во время завтрака. Зоэ, которая выходила за покупками, тут же вернулась вся запыхавшаяся.

– Мсье, несут «делакруа»! – выпалила она.

Дега резво вскочил с салфеткой на шее и побежал встречать работу Делакруа.

Сезанн считал, что художник «выигрывает», рассматривая полотна других художников; но те, кого он называл «другими художниками», были старыми мастерами, и его улицей Лаффит был Лувр. Посвятив вторую половину дня рисунку с произведения Греко, Делакруа или кого-то еще из своих кумиров, он с необыкновенной гордостью говорил вам: «Кажется, сегодня я сделал кое-какие успехи».

Колдовские чары Лувра испытал на себе позднее и Ренуар. Однажды, уже будучи автором таких картин, как «Ложа», «Завтрак лодочников», он воскликнул, выходя из музея: «Из-за всех этих дурацких рассуждений о новой живописи я потратил сорок лет, чтобы обнаружить, что королевой красок является черный цвет! Посмотрите на Мане, он многое потерял, общаясь с импрессионистами…»

Дега тоже упрекал Мане за то, что тот отказался от своего великолепного «черносливового сока» и стал рисовать в светлых тонах. Но разве сам Дега не достиг, по мнению Ренуара, своих вершин благодаря общению с импрессионистами, создав необыкновенные пастели, напоминающие переливы цвета на крыльях бабочек?

Для всех молодых художников улица Лаффит была своего рода Меккой. Сколько раз я видел там Дерена, Матисса, Пикассо, Руо, Вламинка и многих других.

Вспоминаю выразительную внешность старого художника, папаши Мери, который рисовал птичек, цыплят, утят – словом, всякую мелкую живность, обитающую на птичьем дворе. Можно было увидеть, как он стоит перед витриной магазина с большой папкой под мышкой и терпеливо дожидается, когда торговец знаком предложит ему войти. Устав от ожидания, бедный художник иногда уходил своей еще бодрой походкой на поиски более справедливого ценителя «настоящей» и искренней живописи. Прохожих он упрекал в том, что они слишком медленно ходят по тротуарам. Это еще была та счастливая эпоха, когда люди располагали временем для того, чтобы пофланировать по улицам, и когда нередко можно было натолкнуться на господина, читающего газету.

Папаша Мери изобрел оригинальный способ «восковой живописи», она обладала удивительной способностью сохранять первоначальный тон и высыхала только после смачивания водой. Он опубликовал небольшую книжку, где раскрыл свои секреты. Но поскольку агент, который приобрел этот труд, и через год не продал ни одного экземпляра, Мери, отчаявшись, уничтожил весь тираж. Старый художник часто отлучался из мастерской, чтобы порисовать в зоологическом саду. Устроившись на складном стульчике перед вольерами, он умудрялся сделать наброски своенравных животных, запечатлеть которых было очень непросто, ибо они никогда не сидели на месте.

– Если бы я мог держать их в мастерской, то заставил бы этих паршивых животных сохранять одну и ту же позу, – ворчал он.

Вспоминаю, как однажды, пригласив к себе на обед гостей, он купил живого цыпленка, которого думал использовать в качестве модели, прежде чем отправить на кухню. Но птица все время двигалась. Дочь художника то и дело приоткрывала дверь в мастерскую и говорила: «Папа, поторопись, так мы никогда ее не сварим». От этого художник еще больше злился на птицу. «Вы видите, – говорил он, призывая меня в свидетели, – эта тварь нарочно суетится!»

Мери имел зуб на буржуа не только потому, что они не любили его живопись. Нередко люди спрашивали, глядя на его ощипанных птиц или молодых кур без хвостов: «Что это за животные такие?» Однако папаша Мери хвалился тем, что рисует свои модели с безукоризненной точностью, не дающей повода для сомнений. Я старался его успокоить, говоря, что городской житель не бывает на фермах, где мог бы познакомиться с обычными моделями художника.

Как-то раз, когда я находился в мастерской Мери, мой взгляд упал на один пейзаж.

– Вы смотрите на этот холст, мсье Воллар, он совсем крошечный. Так вот, я не отдам его и за пятьдесят франков (в то время это была приличная цена). Вы должны меня понять: я рисовал этот этюд в Шавиле, как вдруг ко мне подошел гулявший по лесу пожилой господин и попросил разрешения посмотреть на то, что я делаю. «Это очень красиво, – сказал он. – Я ведь тоже художник, меня зовут Коро».

После смерти папаши Мери его мастерская была распродана. Через некоторое время, проходя мимо лотка старьевщика, я вновь увидел тот небольшой холст. Думая купить его на память, я спросил у продавца, сколько он стоит.

– Вы знаете, это хорошая вещица, – сказал он. – Моя жена, которая разбирается в искусстве, увидела в одной из витрин на авеню Опера холст, подписанный Труйбером, очень похожий на этот. Поэтому, уступая вам картину за десять франков…

Десять франков! Именно такую цену я запросил когда-то на моей первой выставке Сезанна за маленький этюд, на котором была изображена банка с вареньем. Спешу добавить, что клиент не стал торговаться.

Но с другими произведениями Сезанна, в частности с тремя крупноформатными полотнами, на каждом из которых был изображен крестьянин, мне повезло меньше. Возле картин задержался один посетитель. «Сразу узнаешь наших южных крестьян», – сказал он, повернувшись ко мне. Некоторое время спустя я узнал, что этот коллекционер приезжает на следующий день утром в Париж восьмичасовым поездом. В метель, уже с без четверти восемь я прохаживался по перрону Лионского вокзала, вглядываясь в прибывающих пассажиров. Наконец я заметил нужного мне человека. Я подошел к нему, мы разговорились, и я постепенно дошел до своих «сезаннов», предложив ему купить все три работы за шестьсот франков.

– Вот уж никак не ожидал, что, сойдя с поезда, займусь покупкой картин, – сказал он. – Хорошо, я готов творить безумства; даю вам пятьсот.

Картины обошлись мне в пятьсот сорок франков. Поэтому я не снижал цены, однако клиент стоял на своем, и денег я еще не получил.

Но даже когда покупатель вынимает из кармана вожделенную сумму, даже когда он протягивает вам деньги, еще рано говорить, что вы их получили. Ведь ничего не стоит отдернуть руку! На первой выставке Сезанна я продавал великолепный пейзаж за четыреста франков. В этом полотне было все, что может понравиться коллекционеру: река, лодка с людьми, дома на заднем плане, деревья. «Наконец-то! – воскликнул покупатель. – Вот хорошо скомпонованная картина». Достав бумажник, он извлек из него четыре бумажки по сто франков и протянул их мне; я протянул руку… В этот момент дверь магазина открылась. Клиент обернулся и узнал в вошедшем одного из своих друзей.

– Я только что купил эту картину у Воллара…

– Вы правильно сделали, – сказал друг. – Это одно из лучших полотен Сезанна. Оно написано в тот период, когда он находился под влиянием импрессионистов.

Покупатель вздрогнул:

– У меня дома такие хорошие вещи, я не могу повесить рядом с ними картину ученика.

И банкноты вернулись в бумажник.

Однако через несколько дней кто-то рассказал мне, что, когда в присутствии этого любителя искусства произнесли мое имя, он воскликнул:

– Этот чертов Воллар чуть было меня не надул! Если бы не счастливая случайность, он всучил бы мне какого-то недоделанного «гийомена»!

Когда творчество Сезанна несколько поднялось в цене, господин Пеллерен приобрел это полотно за семьсот франков. Через двадцать пять лет он говорил мне по поводу той же самой картины:

– Один из ваших коллег попытался меня провести. Представляете, у него хватило наглости предложить мне триста франков за этого «сезанна»!

Доктор Гаше как-то сообщил мне, что у одного столяра есть целая коллекция Домье; этот славный малый в качестве вознаграждения за свою работу согласился принять от мадам Домье несколько этюдов, которым вдова художника не придавала никакого значения. Среди прочих там была, если мне не изменяет память, картина «Зал ожидания», которая находится ныне в музее Лиона. Столяр запихнул эти шедевры куда-то под комод.

– Поймите, они занимают много места… А в моей квартире не развернешься. У меня есть шкаф. Красивое зеркало, я купил его, когда женился, а еще портрет моей жены, сделанный из ее волос. И красивый старый ковер… Да, да, очень старый, его расшила моя бабушка. И потом, будь у меня просторнее, я повесил бы на стенах только те вещи, на которые приятно смотреть…

Я как-то осмелился спросить у него, почему он не избавится от полотен, доставляющих ему столько хлопот.

– Черт возьми! Ведь надо сперва найти покупателя, – ответил он.

Я сразу сообразил, что предложение, исходящее непосредственно от торговца, вызовет у него подозрения. Поэтому я не стал настаивать и решил зайти к столяру позже, полагая, что о существовании этих картин никто не догадывается. Но как ни прячь сокровища, их в конце концов обнаружат. О владельце работ Домье каким-то образом пронюхал один торговец. Также понимая, сколь сложно будет заключить сделку ему лично, он придумал гениальный план. Нарядив в богатую одежду своего служащего, он нанял коляску и отправился к столяру домой.

– Я привез вам одного из королей Америки, – сказал он.

Увидев картины Домье, ассистент произнес:

– Десять тысяч…

Поскольку столяр медлил с ответом, лжеамериканец сделал вид, что хочет уйти и занять место в своем экипаже. Предложение вскоре было принято. Назначенная цена – в будущем она возрастет более чем стократно – уже превосходила, и намного, ту сумму, которую получила мадам Домье, продав за несколько лет до этого большую партию этюдов своего мужа: за целый фургон картин ей заплатили полторы тысячи франков. Вспоминаю, что в то время одна газета возмущалась тем, как бессовестно ограбили вдову художника… Однако, после того как он намучился со своей «добычей», предлагая ее чуть ли не каждому встречному, покупатель был рад избавиться от картин, хотя бы вернув затраченные полторы тысячи франков.

Когда мне рассказали об уловке, к которой с таким успехом прибегнул мой коллега, я подумал: «В следующий раз, когда мне придется иметь дело с недоверчивым продавцом, я выряжу своего консьержа джентльменом…»

Но нам не всегда удается исполнить задуманное. Как-то я зашел в гости к господину Гюставу Жеффруа.

– Кстати, Воллар, – сказал он мне, – сколько стоят «сезанны» сегодня?

– Ну, та картина, за которую вы заплатили пять или шесть лет назад триста франков, стоит теперь тысячи три…

– Неужели?

Я перечислил другие работы Сезанна и сказал:

– Итого тридцать пять тысяч франков, не считая, разумеется, вашего портрета… Если вы намерены продать холсты, то я их покупаю.

– Продать моих «сезаннов»! Одна эта мысль терзает мне душу!

– И все же если вы решитесь, – сказал я, – то отдайте предпочтение мне.

Кажется, он в самом деле переживал душевные муки.

– Вы торговец, – простонал он. – Для вас важно только одно – купить, чтобы потом перепродать! Я же, предложи мне даже мешок золота…

Через некоторое время один из моих коллег узнал от кого-то, что у Жеффруа есть «сезанны». Чтобы устроить это дельце, он послал к нему светского человека, да еще самых благородных кровей – принца!

Со снисходительной фамильярностью вельможи последний осведомился у Жеффруа, не хочет ли он продать ему свои картины. Писатель, которому его непримиримые республиканские убеждения не помешали плениться обликом его высочества, дрожащим голосом назвал гостю указанную мной цену – тридцать пять тысяч франков. По заключении сделки Жеффруа, пребывавший в сильном волнении, позволил к тому же унести самую значительную работу Сезанна – портрет, который я не включил в расчеты.

– Я чувствовал, что надо сделать, чтобы картина приобрела законченный вид, – сказал мне однажды Сезанн. – Но во время сеанса Жеффруа без умолку болтал о Клемансо. И тогда я не выдержал и удрал в Экс.

– Значит, Клемансо не ваш герой? – спросил я.

– Послушайте, мсье Воллар, у него есть темперамент, но я, будучи слабым человеком в жизни, предпочитаю опираться на Рим.

Гюстав Жеффруа был не только художественным критиком и коллекционером, сумевшим разглядеть незаурядный талант Сезанна. Журналист, автор романов, он приобрел сторонников среди социалистов, опубликовав книгу «Заключенный», посвященную Бланки. Но Жеффруа проповедовал идеи старого революционера еще и устно. Однажды я увиделся с ним на мануфактуре Гобеленов, директором которой его назначил Клемансо.

– Сейчас работники отдыхают; господин директор, должно быть, беседует с ними, – сказал мне привратник.

Действительно, в одном из садиков, отданных в распоряжение персонала, я нашел мсье Жеффруа. Он непринужденно беседовал с одним из ковровщиков, который был занят посадкой салата.

Вероятно, речь шла о Бланки, и, по-видимому, собеседник довольно рассеянно слушал автора «Заключенного», рассказывавшего о жизни своего героя, его борьбе, тюремных заключениях, ибо, когда я подошел, рабочий произнес:

– Теперь я понимаю, кто такой этот Бланки: еще один ловкач, который отсиживался в тюряге, тогда как простые дурни били друг другу морду…

* * *

Одной из самых колоритных личностей в мире торговцев подержанными вещами был Сальватор Мейер, которого Форен изобразил на литографии держащим в руках картину, принесенную старухой.

Невысокого роста, пузатенький, с греческой шапочкой на голове, он расхаживал по своему магазину в тапочках, расшитых его женой, и разговаривал с клиентами. Относясь с особой предупредительностью к серьезному покупателю, он не выказывал пренебрежения и к человеку, который мог потратить лишь десятифранковую монету. И при этом был весьма сговорчив. «Товар создан для того, чтобы циркулировать», – была его любимая поговорка.