Текст книги "Голова, полная призраков"

Глава 11

Дверь в комнату Марджори, должно быть, была открыта, поскольку я услышала, как она напевает песенку. Мелодия была предельно заунывной, это была самая грустная песня на свете. Ноты, как опавшие листья – красные, бурые и фиолетовые, – слетали вниз по лестнице в холл.

Я потянулась вверх и прикрыла глазок на входной двери пальцем на случай, если кто-то стоит на нашем крыльце и пытается заглянуть к нам в дом. Я прошептала через дверь:

– Кто там? – Ответа я не услышала. Дважды стукнула по двери на удачу.

Я пошла зигзагом по лестнице, стуча по стене. Потом пошла по диагонали, чтобы ударить по перекладинам перил. Я наступала на черные ступеньки, будто бы те были клавишами рояля. На первой площадке я произнесла:

– Что это за песня? – На второй площадке я сказала: – Прекрати мычать. Песня застрянет у меня в голове.

Когда я поднялась наверх, то увидела, что Марджори не в спальне, а сидит на маленькой застекленной террасе, выходившей окнами на передний двор. Она свернулась на пухлом двухместном диванчике и копалась в смартфоне. На ней были красные шорты и черный спортивный топ.

Марджори прекратила напевать, когда я показалась на террасе.

– Что эта за песня? Ой, накинь хотя бы рубашку!

– К чему ойкать? Девушки ходят так на пробежку и в фитнес-зал.

– Какая разница? Мне так не нравится. – Хихикая, я потянулась и похлопала ее приподнятые груди. Свои движения я сопроводила звуком «бум-бум-бум» и заявлением: – Не хочу грудь. Никогда.

– Мерри! – Марджори оттолкнула мою ладонь, скрестила руки на груди и засмеялась. Искренне расхохоталась, по-настоящему, в первый раз за многие дни, а может быть и недели. Я растаяла в умиротворении и слепой любви. Марджори была снова моей Марджори: той Марджори, которая пряталась со мной под одеялом, когда в фильме наступал страшный момент; той Марджори, которая заехала в нос жившему по соседству Джимми Мэттьюсу после того, как тот подкинул мне за шиворот дохлую муху; той Марджори, которая отпускала шуточки по поводу мамы и папы и сумела рассмешить меня, да так, что я хохотала до поросячьего визга, после того, как родители накричали на меня и наказали, когда я оставила вмятины на проржавевших дверях гаража, отрабатывая пенальти.

Марджори сказала:

– Что я могу тебе сказать, сожалею, мартышка. У девочек есть грудь. И у тебя она будет через несколько лет.

– У меня будет это через несколько лет? – Я изобразила, что кричу, прикрыла грудь руками и заявила: – Фу, гадость, ни за что!

Я снова заставила Марджори смеяться.

– Откуда ты такая взялась? Ты иногда бываешь такой дурехой.

– Без тебя знаю. – Я положила руки на подлокотник дивана и начала подпрыгивать вверх и вниз, закидывая ноги назад в дурацком танце. Я спросила: – Как дела в школе?

– Отлично. Меня там не было.

– Почему?

– Ты же знаешь, плохо себя чувствую.

– Расскажи, что значит побывать у сих-ки-а-тра? – Я произнесла слово, разбив его по слогам, чтобы не ошибиться.

Марджори передернуло.

– Да ничего особенного. Он задает вопросы. Я отвечаю на них так, как должны отвечать хорошие девочки. Потом ухожу и жду, пока он говорит с мамой.

– Он приятный человек?

– Он для меня как обои. Он для мебели, понимаешь?

Я представила себе психиатра, облепленного желтыми обоями из террасы.

Еще один вопрос:

– Почему ты сидишь здесь? – Возможно, мама и папа велели ей больше не проводить столько времени в одиночестве в ее комнате.

– Да просто так.

Мне вспомнились дырки в стене ее спальни. Я представила, как стена плачет пылью и штукатуркой. Неудивительно, что она предпочла сидеть на террасе.

– С кем переписываешься? – как бы невзначай спросила я, будто бы мне были известны ее подростковые тайны.

– Да просто с друзьями. Ты не против? – Она больше не смотрела на меня, а уставилась вниз, на мерцающий экран телефона.

– Что за друзья? Я их знаю? У них бостонский акцент? Им нравятся зеленые M&M’s с арахисом?

– Можешь теперь оставить меня в покое, – проговорила Марджори, но без особого напора. Она не была особенно раздражена или рассержена. Пока. До этого было еще далеко. Я могла еще подоставать ее.

Пытаясь изобразить шутливый тон, я сказала:

– Знаешь, это же не твоя комната. Я могу быть здесь, если мне хочется. – В отличие от ее спальни (да и моей, если подумать) маленькая терраса, ярко освещенная природным светом, который только усиливался благодаря сочетанию жизнерадостных желтых обоев и простых уютных прямоугольных очертаний помещения, казалась безопасным местом. Здесь не было шкафов, кроватей и картонных домиков. Не было теней и укромных мест, куда можно было бы спрятаться. Здесь, в этом нейтральном пространстве, мы были равны.

Я спросила:

– Ты переписываешься с отцом Уондерли?

Она резко вскинула голову. Все в ее лице сморщилось, сжалось или скрутилось. Кожу будто бы вывернуло наизнанку. Преобразившееся лицо было сплошной маской негодования. Мои танцевальные экзерсисы сошли на нет. Я убрала руку с подлокотника дивана.

Марджори тяжело вздохнула, показывая, кто здесь старший.

– Мерри, на самом деле ты ничего не понимаешь. Прекрати прикидываться.

– Кое-что я знаю. Я только что слышала, как мама и папа ссорятся по поводу него и тебя. Они все еще ругаются там внизу, на кухне. Мама просто бешено злая на папу. Ты бы ее слышала. Она даже выражается и все такое. – Я умолкла, но мой рот продолжал двигаться. Губы артикулировали беззвучную тираду: Я в самом деле их слышала. Было дело.

– Вот снова ты вытворяешь это со ртом. Прекрати. Ты больше не ребенок.

Когда я ходила в детский садик, я продолжала шевелить ртом после того, как заканчивала говорить. Маме казалось это милым. Папа утверждал, что мой рот не поспевал за всем, что у меня на уме. Марджори говорила полуфразами и гримасами доносила до меня их окончания. Я понимала, что она просто подшучивает надо мной, но все же зацикливалась на ее двигающихся губах, ожидая, что она, сама того не желая, выболтает советы о том, как должны вести себя настоящие взрослые девушки. В те времена я переворачивала корзинку для мусора в ванной комнате на втором этаже. Вставая на нее, я могла посмотреться в зеркало и училась говорить, а также не шевелить губами, когда я заканчивала говорить. Губы продолжали упорно бороться за право выразить иллюзорное заключительное слово.

Мне казалось, что я это уже переросла. Ужаснувшись, что рот снова подло предал меня, я сказала:

– Знаю. Прости.

– Не знаю, что ты услышала от папы, но с этим гнусным старым священником я не разговаривала. Даже «привет» ему не сказала. Говорили они с папой. Тупо молились. А я просто сидела в машине. Полностью игнорируя их.

– Не сомневаюсь.

Наши веселые посиделки на террасе быстро рассыпались на крошащиеся кусочки, которые были так же очевидны и заметны, как изъяны на облезающих и заляпанных желтых обоях на стенах. Нужно было только смотреть достаточно долго, чтобы увидеть все эти несовершенства.

– Заткнись, Мерри. Тебе лучше не соваться не в свое дело.

– Но…

– Никаких но. Хоть на одну секунду замолкни. Слушай. – Она не наклонилась вперед. Ее тело вообще не шелохнулось. Она держалась расслабленно, все еще с телефоном в руке, но говорила она крайне сухо, от чего впечатление было еще хуже. – Я знаю, что ты рассказала маме о новых историях, о растущих существах. Какую бредятину ты несла по поводу того, как они захватят футбольное поле! Об этом вообще не было речи.

Я одновременно обмякла и отмахнулась.

– Прости. – Я старалась изо всех сил, чтобы мой рот остался безмолвным и не сказал или сказал: Ругаться плохо, Марджори. Я не думаю, чтобы она замечала или ценила все те мелочи, которые я делала ради нее.

– Знаешь, мама рассказала доктору Гамильтону все, что ты ей наговорила. И теперь он хочет повысить дозы моих лекарств, превратить меня в зомби.

– Прости! Не говори так. Марджори…

– Прекрати! Хватит! Слушай меня. Скажешь что-нибудь маме еще раз, и я вырву твой хренов язык.

Я отскочила назад и ударилась о стену за моей спиной. Было ощущение, будто она меня ударила кулаком. Мы всегда дрались понарошку. Я почти умоляла ее помучить меня, потому что мысль о том, что ей наплевать, что для меня нет места в ее обширной вселенной, была хуже смерти. Я легко сносила многочисленные легкие шлепки, удары исподтишка по рукам и ногам, подкрутки запястий, щелбаны, щипки, следы от чмоков и выкручивание ушей. Самым неприятным, наверное, были родео с моими косичками. Но Марджори никогда по-настоящему не делала мне больно. И никогда раньше не угрожала мне расправой.

Марджори продолжала тыкать в телефон. Пальцы быстро летали по экрану, а она продолжала говорить.

– Дождусь, пока ты заснешь. Ты никогда не просыпаешься, когда я бываю у тебя. Я каждую ночь захожу к тебе в комнату, Мерри. Раз плюнуть.

Я представила себе, как она склоняется над моей кроватью, зажимает мне нос, рисует у меня на руке, зависает прямо надо мной, вдыхает мои выдохи.

– Может, в следующий раз я залезу к тебе в рот с клещами. Нет, стой, лучше просто пальцами. Сожму их покрепче, сделаю из них клешню, ухвачусь за жирного извивающегося червя и вырву его прямо из твоей черепушки. Как одуванчиков надрать из земли. Боль будет нестерпимая, больнее, чем все, что ты переживала прежде. Проснешься со стоном прямо на моей руке, захлебываясь кровью. В голове у тебя будут буквально взрываться ослепительно белые вспышки боли. И крови будет так много. Ты себе даже не можешь представить, как много бывает крови.

Даже зная все, что мне известно сейчас, я никогда не смогу простить ни Марджори за то, что она сказала мне тогда, ни себя за то, что я осталась на террасе и сносила все. Я просто стояла там.

– Оставлю себе твой язык, повешу его на веревочку, буду носить его как подвеску, буду держать его поближе к груди. Пусть распробует мою кожу, пока не почернеет и не засохнет как любая мертвечина. Какая, черт подери, охренительная мысль: наконец-то твой неумолкающий язык сморщится и заткнется навсегда.

Она продолжала говорить и говорить. Мне казалось, что она никогда не остановится. Стоя там, я спиной чувствовала, как солнечный свет просачивается сквозь окна, то озаряя меня, то скрываясь. Терраса превратилась в огромные солнечные часы, отсчитывающие геологическое время моих психологических мучений.

– А вот твой рот, глупо разевающийся и закрывающийся, как у рыбы, хватающей воздух. Ты бы ощутила всю тяжесть утраты. Наконец-то ты бы усвоила самый давний из всех уроков. Боль потери. Мы все приобщаемся к ней со временем. Ты почувствуешь, как обрубок мяса будет сжиматься и прятаться за твоими коренными зубами. А может быть этот тупой кусок мяса так и не научится ничему и будет ерзать и тянуться за гласными и согласными, которые ему будут неподвластны.

Я стояла там не двигаясь, молчала, будто бы я уже лишилась языка.

– Единственное, что будет покидать твои уста после этого, – поток черной крови. Больше никаких слов. Никто тебя не будет слушать. Вот это самое худшее, Мерри. Ты никогда больше не сможешь говорить, а значит, ты не сможешь поделиться с кем-либо тем, что происходит прямо на твоих глазах со всеми людьми в этом доме. Всей той неприятной, ужасающей, невыразимой мерзостью, которая произойдет с тобой… А мерзость свалится на тебя, обещаю. На тебя и на всех остальных… Я-то знаю. Мне все известно и все видно. Никто не убережется.

Наконец Марджори прекратила говорить и набирать сообщение на телефоне. Она осторожно поместила его на тумбочку и сложила руки на коленях.

С широко открытыми глазами, я отступила и прижалась спиной к стене. Я рыдала в ладони, которые щитом прикрыли мне рот.

Марджори снова вздохнула.

– Да, ладно тебе, я просто шутила, Мерри. Блин. Ничего здесь такого. Я никогда с тобой так не поступлю. Ты же сама знаешь.

От этих слов я зарыдала только сильнее, потому что я не была в этом уверена. Я больше в это не верила.

– Ну да, злая шутка, признаю, но не такая уж ужасная. Иди сюда. – Марджори выпрямилась, села ровно и похлопала по месту рядом с собой на диване.

Покачав головой, я осталась у стены. Солнце за окном засияло ярче, и нам обеим пришлось зажмуриться.

– Прошу тебя, Мерри. Я виновата перед тобой.

Все еще плача теми слезами, которые выстраиваются стеной в нижней части глаз, не желая выливаться и делая все расплывчатым, я украдкой подошла и села спиной к ней, как мы обычно делали.

Марджори пальцем нарисовала прописную букву между моими лопатками.

– Отгадай букву.

– М. – Я поразительно хорошо отгадывала в игре на прописи по спине. Даже в моменты эмоционального катаклизма.

– Я не должна была тебе наговаривать все это, просто я очень расстроилась, что ты пожаловалась маме на меня. Я думала, что мы сестры, что у нас есть тайны.

– Е.

– Хотела бы ты, чтобы я рассказала маме, как ты пришла сюда, щупала мне груди, пустила в ход руки?

– В? – Это была не В. Я была взвинчена. Я не знала наверняка, что она имеет в виду под «пускать в ход руки», но понимала, что ничего хорошего не услышу от мамы, если Марджори наябедничает.

– Нет. – Она снова выписала на моей спине букву, штрихи выводила медленнее, нажимала сильнее.

– Р.

– Да. Что будет, если я расскажу маме, как ты дразнишь меня, подсматриваешь за мной, ходишь за мной по пятам, сводя меня с ума? Я знаю, что она попросила тебя быть поласковее со мною, помогать мне.

– Р. Извини за шутку с грудями. Пожалуйста, не рассказывай маме.

– Ты ничего не скажешь, и я ничего не скажу.

– Хорошо. И. Мерри. – Она рисовала на моей спине слово полегче, чтобы успокоить меня. Сработало. Я больше не плакала, но глаза казались тяжелее, чем когда-либо.

– Договорились, мисс Мерри. – Марджори потерла рукой мою спину, как учительница, стирающая написанное на доске. Она снова начала писать.

– М.

– Так вот, песня, которую ты услышала, просто пришла мне в голову.

– Р.

Песня. Вот почему я поднялась наверх. Марджори снова начала напевать ее. Мелодия звучала еще печальнее вблизи.

– А. Ты ее придумала?

– И да, и нет, и снова да! Это настоящая песня.

– Ч.

– Мама и папа ее не слушают. Я уверена, что не слышала ее раньше. Я уже рассказывала тебе об историях. Так вот и песня просто была у меня в голове, когда я как-то раз проснулась поутру.

– Н.

– Звучит печально, не так ли? Песня о самом печальном дне на свете.

– О.

– Но когда я ее напеваю, как будто что-то щекочется в горле. Довольно приятно.

– Б?

– Нет, не Б. Иногда хорошо, если тебе грустно, Мерри. Не забывай это.

Марджори не повторила пропущенную букву, а перешла к новой. Новая буква состояла из двух медленных завитков, нисходящих по всей спине, и одной резкой горизонтальной черты, которая соединила их.

– В.

– Да. Странно, но я даже знаю слова к песне.

– О. Пропой мне. – Я попросила спеть песню со словами, зная, что именно этой просьбы она и ждет. Услышать слова мне не хотелось. Я боялась, что песня окажется про сестру, крадущую язык у другой.

– Не хочется петь со словами. Мне больше нравится напевать ее.

– С.

– Слова пусть останутся при мне.

– К.

– Да они тебе и не понравятся. – Она прекратила писать на спине. – Продолжу напевать. Может быть, напою тебе, пока ты спишь.

– Марджори!

Она засмеялась и пощекотала мне подмышки. Но я не захихикала, вместо этого я пронзительно пискнула и коротко фыркнула.

– Прекрати!

– Сиди на месте. Не двигайся. – Она напевала песню, поднимаясь на диване. Я подпрыгивала на диванной подушке, пока Марджори искала равновесие. Она качалась над моей головой, будто попавшая в ураган ива. Я ощущала все бремя песни. Минор выдавливал воздух у меня из груди.

Марджори подпрыгнула и перелетела над моей головой. Ее тень промелькнула надо мной. Я сгруппировалась и откатилась к спинке дивана. Марджори со стуком приземлилась. Колени ее подкосились, она едва не вылетела в окно.

Откуда-то из-под нас послышался крик папы:

– Черт, что это было?

Марджори проговорила:

– Надо поработать над приземлением. Без ученья нет уменья, так говорят? – Она ущипнула меня за живот и затем убежала из террасы к себе в спальню.

– Хватит! – крикнула я ей в спину.

Марджори продолжала напевать песню уже у себя. А я все сидела, слушала и потом начала повторять за ней ту простую, но душераздирающую мелодию. Моя нога болталась в одном из последних затухающих лучей солнца. Я задумалась, смогу ли я напевать песню, если у меня не будет языка. Я пришла к выводу, что смогу.

Глава 12

В нашем телешоу следующий эпизод был представлен как инсценировка, а также предпоследнее свидетельство одержимости Марджори каким-то злым духом. Инсценировка прямолинейная и, без всякого сомнения, эффектная, со сбивающей с толку резкой сменой кадров, зловещим – может быть, слегка чересчур зловещим – закадровым голосом, довольно низкокачественными, насколько я могу судить, компьютерными эффектами и искаженным/усиленным оцифрованным звуком.

В сцене актерская семья Барретт сидит в гостиной и смотрит «В поисках йети»[16]16
  Американский телесериал на канале Animal Planet (оригинальное название – Finding Bigfoot).


[Закрыть]. Все собравшиеся в комнате с энтузиазмом наблюдают за тем, как псевдоученый бросает клич йети посреди освещенного камерами ночного видения леса. Актриса-мама (простушка с россыпью веснушек на лице, но очень симпатичная, даже по телевизионным меркам) и актер-папа (слишком грузный и старый, чтобы быть нашим папой, с местами неровной бородой, выжженной как лужайка летом) сидят рядышком на диване. Оба одеты в рубашки на пуговицах и штаны из немнущейся ткани. Оба ребенка Барреттов лежат на полу, на животе, подперев щеки кулачками, болтая ногами в воздухе и стуча пятками. Достойная Нормана Роквелла[17]17
  Американский художник и иллюстратор, прославившийся своими сентиментальными картинами жизни в США.


[Закрыть] сцена семейной идиллии в новом тысячелетии резко прерывается, когда актер-папа спрашивает: «Что сегодня было в школе?». Налетевший вслед за этим ураган не ограничивается гостиной, но проносится через весь дом и завершается кульминацией в спальне Марджори.

На самом деле все было абсолютно не так, хотя я готова признать, что в свое время была помешана на шоу «В поисках йети» и настаивала, чтобы вся семья смотрела его со мной. Просмотры сопровождались шутливыми спорами между мной и папой по поводу существования йети в реальности. Я верила в то, что йети существуют, он – нет. Негласным правилом наших постоянных дебатов была невозможность для какой-либо стороны изменить позицию. Я яростно отстаивала свою убежденность по поводу реальности мифического существа и чуть ли не отплевывалась от любых заявлений об обратном. Я знаю, что папе нравились наши обмены колкостями, при этом он всегда оставался спокойным и разумным в своем научном подходе к спору. Прибегая к сократовскому методу разоблачения йети, он задавал мне вопросы, ожидая, что я рано или поздно сама осознаю правду. Его излюбленный вопрос, который он часто задавал, после того как я прорывалась через аргументы, касающиеся плотности населения, эволюции и устойчивости экосистемы, – почему же никто до сих пор не находил мертвого йети? Мой ответ был: так йети же хоронят своих в священных, тайных местах. Это же элементарно, папа.

Я не помню, чтобы мы тем вечером сидели в гостиной и смотрели «В поисках йети». Я вообще не помню, чтобы тогда что-то происходило. Впрочем, вполне возможно, что я многое запамятовала. Не исключено, что именно телеверсия со сценой в гостиной как раз и показала, как все было, пусть и с некоторой долей драматизма. По контракту сценаристы и продюсеры консультировались с мамой и папой, и общались они с ними много. Есть вероятность, что телешоу опиралось на слова Марджори во время их многочисленных интервью с ней. Если память мне не изменяет, меня никто о той ночи не спрашивал. Судя по всему, та ночь была настолько травматичным опытом, что моя память вытеснила ее или смешала произошедшее в действительности с вымышленным телешоу о нас.

Из того, что я все-таки помню, – это ужин за кухонным столом. Каждый восседал на своей стороне света. Мы были задумчивые и притихшие, не вполне понимая, что происходит и что нам делать, когда это все закончится.

Я навсегда запомнила нас, сидящих вокруг кухонного стола как куклы за воображаемым чаепитием.

Женщины семейства Барретт, не сговариваясь, пришли к решению, что мы не будем ждать папу, и начали есть пасту. Да, снова паста, третий вечер подряд. Я успела похныкать, когда застала маму у кастрюли в зеленый горошек с кипящей водой. Она мне ответила, что мы больше не можем позволить себе капризничать из-за ужина. Я вышла из кухни сгорбленная и хмурая, ворча себе под нос, что я такими темпами превращусь в Спагеттигерл. Представив, что во мне больше нет костей, я поболтала из стороны в стороны руками – краткая демонстрация не особенно-то впечатляющих способностей Спагеттигерл.

Наш кухонный столик не казался таким уж маленьким по причине депрессивно-спартанской сервировки. Ни тебе дуршлага, переполненного переброшенными за борт щупальцами спагетти, в центре стола. Ни стеклянной миски с томатным соусом. Ни разделочной доски с ломтями чесночного хлеба. Ни дополнительных мисок с блестящим зеленым и красным салатом. Впрочем, вряд ли бы я стала есть полноценный салат. Моя деревянная мисочка могла вместить только тщательно очищенные огурцы, ну и, может быть, несколько мини-морковок.

Вот что было на столе: четыре тарелки со скромными порциями спагетти и четыре стакана воды. Я было попросила молока, но мама просто сказала: «Пей воду и не ной».

Папа сидел за столом со склоненной головой, закрытыми глазами и сложенными руками. Его мясистые пальцы так плотно переплелись между собой, что, казалось, их больше, чем должно быть. Я дважды пересчитала костяшки на каждой из его рук, чтобы удостовериться в отсутствии лишних пальцев.

Папа долго молился над своей трапезой, вызывая этим неловкость. Он был так сосредоточен и искренен, что я ощутила потребность присоединиться к нему, хотя я волновалась, что не знаю, как и кому молиться. Как-то утром по дороге в школу он рассказал, что молитва – как беседа в голове с Богом. Я была просто рада, что он вообще со мной разговаривает, поскольку после ночи в спальне Марджори он практически ни на что не реагировал. Я спросила, кто такой Бог, если не огромный бородатый дяденька на небе. Папа начал с рассуждений, что Бог – это любовь. Это прозвучало мило, однако потом он запутался в объяснениях по поводу Иисуса и Святого Духа. Я пошутила, что у меня в голове нет места для такого количества собеседников вместо того, чтобы признаться в нежелании его больше слушать. Папа заставил меня ощутить поразительное волнение, – которое в тот момент я не могла себе объяснить, – частично потому, что я знала: на меня нельзя положиться. Меня так и подмывало рассказать маме о его проповедях и попытках обратить меня в свою веру без ее разрешения. На Марджори же я наябедничала. Я сильно утомилась от тайн и историй других людей. Папа встретил мою шутку по поводу переполненной головы смехом и сказал, что если я буду пытаться хотя бы иногда, то смогу привыкнуть к этой толпе для моего же блага.

Я осторожно положила вилку и соединила руки по примеру папы. Не успев сказать что-либо голосам в своей голове, я перехватила взгляд Марджори из-под капюшона ее толстовки. Она усмехнулась и покачала головой. Я быстренько подхватила вилку и представила, как к нам в дом прорывается йети и направляется на кухню, круша все на своем пути.

Мама решительно отказывалась смотреть на папу во время его молитвы. Она приложила одну руку ко лбу, прикрывая глаза, будто бы ее могло ослепить ярким светом.

Наконец папа поднял голову и перекрестился, касаясь лба, груди и каждого плеча. Движение было таким стремительным, как будто он выполнял его всю жизнь. Папа улыбнулся и оглядел всех нас. Мне он вдобавок еще и подмигнул. Я не была в этом сильна, поэтому ответила ему воздушным поцелуем.

Марджори издала рвотный звук. Никто не спросил у нее, как она себя чувствует – само по себе это что-то да значило. Она сказала:

– Извините. Не в то горло пошло.

– Прошу, не сиди за ужином в капюшоне.

Марджори послушалась. Когда она сняла капюшон, взгляду открылось неожиданное зрелище. Ее кожа была серой и приобрела оттенок грибов, которые росли на запутанном сплетении корней деревьев за домом. Под глазами у нее были глубокие черные круги. Черные волосы свисали с ее черепа как щупальца снулого осьминога. На подбородке и носу высыпали белые угри.

Папа спросил:

– Ну и как сегодня было в школе?

– Да как обычно, папа. Меня выбрали старостой класса, капитаном футбольной команды, самой красивой девушкой всех времен…

Мама вставила слово:

– Марджори неважно себя чувствует. Ее отправили домой, когда ей стало дурно в столовой.

– Что, снова? Бедняжка. Ты вообще в состоянии принимать пищу? Может не стоит сейчас это есть? Сара, не заставляй ее, если у нее болит живот. – Папины руки снова сложились, на этот раз перед его тарелкой.

– Я не заставляю ее, Джон. Она говорила, что ей стало лучше. Верно?

– Я в полном порядке.

– Что-то не похоже.

– Спасибо, папа. Замечательный комплимент девушке.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Ты знаешь, что для меня ты всегда будешь самой красивой. – Все это он произнес, будто зачитав написанные мелким шрифтом положения из гарантийного талона или инструкции по компенсации ущерба.

Я воскликнула:

– Эй!

– Ты тоже самая красивая, Мерри.

Марджори застонала. Она навернула себе на палец спагетти.

– Сейчас меня от тебя снова стошнит.

Под ногтями у нее была черная грязь. Она что, копалась во дворе? Я представила себе, как она высаживает растущих существ на заднем дворе дома.

Папа сказал:

– Ты бледненькая. Может быть, тебе стоит завтра отоспаться.

– Все будет нормально. Я не хочу больше пропускать занятия. Мне и так уже угрожают летней школой[18]18
  Программы коррекционного обучения в американских школах. Обычно летние школы посещают неуспевающие для наверстывания пропущенных занятий за год. С подобной целью в России оставляют на второй год.


[Закрыть]. – Марджори приложила тыльную сторону ладони ко лбу. Она включила актрису, я это почувствовала. В ее речь закралось немного аристократических ноток.

Я попрактиковалась в поедании пасты без использования языка. Я всегда планировала все наперед, стараясь учитывать все непредвиденные обстоятельства.

– Не беспокойся по поводу этого. Мы сделаем все, как нужно.

Как по сигналу мы опустили взгляды на нашу скромную трапезу. Ужин был печальной метафорой того, что нам было нужно сделать.

Папа повернулся ко мне и сказал:

– Мерри! Расскажи, как у тебя сегодня прошел день. Что с тобой произошло хорошего и что заставило тебя рассмеяться?

Всегда довольная вниманием всей семьи к моей персоне, я начала:

– Ну-у… – Я потянула слово, позволив губам подольше оставаться сложенными в трубочку. – Мы начали читать «Чарли и шоколадную фабрику». Ронни рассмешил меня, когда показал, как Глуп пьет из шоколадной реки. Он встал на четвереньки и изобразил, будто бы облизывает ковер. Он крикнул: «Шоколад, вкуснотища какая!» – Я продемонстрировала мою версию смешного немецкого акцента Ронни. – Впрочем, миссис Хулбиг его проделка не показалась смешной.

Мама сказала:

– Хмм, интересно. Он, скорее всего, видел отвратительную экранизацию с Джонни Деппом. То, что детям твоего возраста нравится этот фильм, а не оригинальная версия с Джином Уайлдером, – абсолютное святотатство.

– Да в чем проблема-то, мам? – проговорила я, подражая голосу Вонки и его манере держаться в исполнении Деппа: отсутствующая улыбка, жутковатый голос с придыханиями и шепелявостью – и ничего больше.

Папа заметил:

– Хорошо получилось. Признаю, ты отлично умеешь подражать голосам, Мерри.

– Правда?

Мама и Марджори застонали одновременно.

– Правда. Ты всегда отлично пародировала людей и говорила смешными голосами.

С каждым словом я меняла тембр и тон.

– Я умею менять голос.

– Прекрасно. Теперь она будет забавляться этим всю ночь, – проронила Марджори.

– Я умею менять голос!

Мама сказала:

– Ты не представляешь, что теперь будет.

Я погоготала на разный манер, затем резко прервала себя.

– Ой, мама! Почти забыла. Завтра в школе день головных уборов. Мне нужно что-то нахлобучить на голову! Что я могу надеть?

– Не знаю. Поищем что-нибудь подходящее после ужина.

Папа сказал:

– Ты можешь взять мою кепку Ред Сокс[19]19
  Бостон Ред Сокс (буквально «Красноносочники Бостона») – профессиональная бейсбольная команда.


[Закрыть].

– Ни за что! – Я инстинктивно прикрыла голову руками. В нашей семье бытовала легенда, что эта кепка была старше Марджори и никогда не стиралась. Прежде белая лента внутри кепки почернела. Красная буква «Б» была на вид закопченной, а козырек потерял форму и был в пятнах пота. Не так давно папа гонялся за нами с кепкой в руках и пытался нацепить ее нам на головы. Мы со смехом и воплями убегали. Игра обычно завершалась, когда я начинала нудеть и жаловаться, что он больше гоняется за Марджори, чем за мной. Это, по правде, так и было, но, к чести Марджори, бегать за ней интереснее, потому что ее тяжелее догнать. Хотя я и была быстрой, но постоянно сдавалась, останавливалась, валилась на землю и скатывалась в шарик. Папа на пару секунд нацеплял кепку на меня, а потом ускакивал с дурашливыми возгласами за уносившей ноги Марджори. Ее насмешки достигали цели, поэтому, когда он ее ловил, ей доставалось по полной: он совал кепку прямо ей в лицо, пока к ее неустанным «папа, хватит» не примешивалась доля раздражения. Той ночью за кухонным столом казалось, что забеги с кепкой остались в доисторическом прошлом, хотя последний раз мы их устраивали всего несколько месяцев назад, на барбекю по случаю Дня труда[20]20
  Национальный праздник США, отмечаемый в первый понедельник сентября. Был введен впервые в Нью-Йорке в 1882 г., в 1984 г. стал федеральным праздником.


[Закрыть]. Тогда папа умудрился перевернуть складной столик, смахнув все бумажные тарелки и пластиковые приборы.

Мама заметила:

– Джон, мы же не хотим, чтобы ее выпроводили из школы со вшами. – Это была шутка, но достаточно едкая.

Я сказала:

– Я хочу что-нибудь смешное и прикольное. Марджори, можно я поношу твою бейсбольную кепку с блестками?

И мы втроем взглянули на Марджори.

Как я сейчас припоминаю, в тот момент мне казалось, что ее ответ позволит нам вернуть все вспять, к тому моменту, когда все было как прежде. Папа сможет найти работу и перестанет вечно молиться. Мама будет радостной, снова будет просить Марджори не сидеть в своей раковине и показывать нам смешные клипы на YouTube. Мы будем есть не только спагетти за ужином. Но, что важнее всего, Марджори снова станет нормальной. Все будто в порядке, если только Марджори согласится дать мне поносить блестящую кепку, которую она смастерила несколько лет назад на уроках труда в школе.

Чем дольше мы смотрели на Марджори в ожидании ответа, тем больше накалялась обстановка в комнате. Я поняла, что прошлое никогда не вернуть.

Марджори прекратила наворачивать спагетти на пальцы. Она открыла рот, откуда прямо на ее тарелку с пастой медленно вытекла рвота.

Папа:

– Боже мой!

Мама:

– Дорогая, что с тобой? – Она вскочила со стула, подошла к Марджори, встала за ней и придержала ее волосы.

Марджори никак не отреагировала ни на маму, ни на папу. Она вообще не издавала звуков. У нее не было рвотных позывов или невольных содроганий, как бывает обычно, когда кого-то тошнит. Рвота лилась из нее, будто вместо рта у нее был открытый кран. Блевотина была цвета весенней травы. Изжеванные спагетти казались на вид странно сухими и по консистенции походили на собачий корм.