Текст книги "Горбун, Или Маленький Парижанин"

10. Я ЗДЕСЬ

Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.

Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.

Среди слушавших его были люди бессердечные, люди привычные ко всяческому плутовству и красноречию, судейские, бесчувственные к воздействию слов, финансисты, которых тем более было трудно провести, что они с самого начала оказались соучастниками обмана.

Однако Гонзаго, сыграв со сверхъестественной убедительностью, совершил чудо. Все до единого поверили ему, все готовы были поклясться, что он сказал правду. Ориоль, Альбре, Жиронн, Таранн и прочие поверили ему отнюдь не по обязанности: он убедил их. Они мысленно говорили себе:

«Потом он станет лгать, но сейчас говорит правду!»

И еще у них возникала мысль:

«Как может в этом человеке сочетаться такое величие души с таким коварством?»

Пэры, знатнейшие вельможи, пришедшие сюда, чтобы вынести решение, укоряли себя, что порой не доверяли Гонзаго. Столь рыцарственная любовь к жене, великодушное прощение многолетней обиды безмерно возвысили его. Даже в самые растленные эпохи для семейственных добродетелей всегда готов высокий пьедестал. Все сердца в этом зале, все до единого, лихорадочно бились. Господин де Ламуаньон стер слезинку, а старый воин маршал де Виллеруа воскликнул:

– Черт возьми, принц, да вы отменный человек!

Но это не все: для полноты необходимо упомянуть про обращение скептика Шаверни и о потрясающем впечатлении, произведенном последними словами Гонзаго на принцессу. Шаверни крепился, как мог, но, услышав последние слова принца, был ошеломлен.

– Если он сделал это, – шепнул он Шуази, – то дьявол меня побери, ежели я не прощу ему все остальное!

Что же до Авроры де Келюс, она поднялась, трепещущая, бледная, похожая на призрак. Кардинал де Бисси вынужден был поддержать ее под руку. Она так и осталась стоять, не отрывая глаз от двери, в которую ушел господин де Пероль. На лице ее выражение ужаса сменялось надеждой. Неужели она увидит свою дочь? Но разве в молитвеннике на странице, где напечатано «Miserere», она не прочла предвещание этого? Ей было велено прийти сюда, и она пришла. Ей придется защищать дочь? Но какова бы ни была неведомая опасность, все равно сердце принцессы переполняла радость. Она представляла, как ее душа устремится навстречу дочери, когда та покажется в дверях. Восемнадцать лет слез, искупленные одной-единственной улыбкой! Принцесса ждала. И все остальные ждали вместе с ней.

Пероль вышел через террасу, примыкающую к покоям принца. Вскоре он возвратился, держа за руку донью Крус. Гонзаго устремился ей навстречу. И тут прозвучал единодушный крик: «Какая красавица!» Только после этого приспешники Гонзаго наперебой стали произносить вполголоса заученную фразу: «Как в ней заметны фамильные черты!»

Однако порядочные люди пошли еще дальше, чем те, кто был подкуплен. Оба президента, маршал, кардинал и все герцоги, сравнивая внешность принцессы и доньи Крус, не сговариваясь, высказались следующим образом:

– Она похожа на мать!

А это означало, что те лица, на которых была возложена миссия вынести решение, уже заранее были убеждены, что принцесса является матерью доньи Крус. Сама же принцесса еще раз изменилась в лице, и вновь обрела обеспокоенный, встревоженный вид. Она смотрела на красивую девушку, и черты ее выражали нечто, похожее на ужас.

О нет, не такой она представляла себе свою дочь. Ее дочь не могла бы быть красивей, однако она должна быть совершенно иной. И потому принцессу ужаснул внезапный холод, который она ощутила в себе в тот миг, когда, казалось бы, всем сердцем должна была устремиться навстречу обретенному ребенку. Неужели она дурная мать?

Этот ужас усиливался еще одним обстоятельством. Каким было прошлое этой очаровательной девушки, чьи глаза вызывающе блестели, тонкий стан так странно колыхался, а внешность была отмечена печатью грациозности, чрезмерной грациозности, какая не свойственна наследникам герцогов, получающим строгое домашнее воспитание? Шаверни уже вполне овладел своими чувствами и крайне сожалел, что на секунду поддался и поверил Гонзаго. Он высказал ту же мысль, что и принцесса, только по-другому и гораздо лучше, чем это сделала бы она.

– Она восхитительна! – шепнул он Шуази, узнав донью Крус.

– Да ты никак и впрямь влюбился? – улыбнулся Шуази.

– Было, но прошло, – ответил маркиз. – Имя де Невер раздавит ее и не подходит ей.

Великолепный шлем кирасира не идет парижскому уличному мальчишке, худосочному и не умеющему соразмерять свои движения. Бывают случаи, когда переодевание бесполезно.

Гонзаго этого не видел, а Шаверни видел. Почему?

Шаверни был француз, а Гонзаго – итальянец, и в этом все объяснения. Из всех обитателей земли француз ближе всего к женщине по тонкости и умению воспринимать нюансы. Притом красавцу принцу Гонзаго шел пятый десяток. Шаверни же был еще очень молод. Чем старше становится человек, тем меньше в нем остается женственного. Вот почему Гонзаго не видел и не мог увидеть это. Его миланская проницательность основывалась на дипломатии, а не на духе. Чтобы замечать подобные тонкости, надо либо обладать обостренным чувством, как Аврора де Келюс, женщина и мать, либо быть слегка близоруким и иметь привычку все рассматривать вблизи, как маленький маркиз.

Донья Крус тем временем стояла на краю возвышения, потупив взгляд и чуть заметно улыбаясь; на лбу у нее выступили красные пятна. Только Шаверни да принцесса догадывались, каких усилий ей стоит держать глаза опущенными. Ей так хотелось все видеть!

– Мадемуазель де Невер, – сказал ей Гонзаго, – подойдите и обнимите свою мать!

В тот же миг донья Крус засветилась неподдельной радостью. В ее порыве не было никакой наигранности. В том-то и заключалось высочайшее искусство Гонзаго: он отнюдь не хотел, чтобы главную роль в этом спектакле исполняла лицедейка. А донья Крус искренне верила. Ее ласковый взгляд тотчас обратился к той, кого она считала своей матерью. Она сделала шаг к ней и уже раскрыла объятия. Но руки ее опустились, веки тоже. Холодный жест принцессы пригвоздил девушку к месту.

К принцессе вернулись подозрения, что совсем недавно отравляли ее одиночество, и она, отвечая только что возникшей у нее мысли, которую внушил ей внешний вид доньи Крус, негромко произнесла:

– Что сделали с дочерью де Невера? Затем уже громко добавила:

– Бог свидетель, сердце мое полно материнской любви. Но если дочь де Невера вернулась ко мне запятнанной хотя бы капелькой грязи, если она хоть на минуту забыла гордость своего рода, я закрою лицо и скажу: «Невер весь умер!»

«Дьявол меня побери! – подумал Шаверни. – Уже несколько минут назад я готов был бы поклясться, что так оно и будет!»

Но в этот миг подобного мнения придерживался он один. Суровость принцессы Гонзаго казалось неестественной и даже ненормальной. Пока она говорила, справа раздался негромкий звук, словно за портьерой тихонько открылась дверь. Но принцесса не обратила на это внимания.

Гонзаго молитвенно сложив руки, произнес таким тоном,, словно сомнения принцессы были сродни святотатству:

– Сударыня! Сударыня! Неужели это говорит ваше сердце? Мадемуазель де Невер, ваша дочь чиста как ангел.

На глаза несчастной доньи Крус навернулись слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс.

– Если у вас нет ясных и внятных доводов для сомнений… – начал он.

– Доводов! – прервала его принцесса. – Мое сердце молчит, глаза сухи, руки не раскрываются в объятии – разве это не доводы?

– Милостивая государыня, если иных доводов, кроме этих, у вас нету, то, честно признаюсь, я не смогу бороться с единодушным, как мне кажется, мнением совета.

Аврора де Келюс обвела угрюмым взором собравшихся.

– Как видите, я не ошибся, – зашептал на ухо герцогу де Мортемару кардинал, – она все-таки немножко сумасшедшая.

– Господа! – воскликнула принцесса. – Неужели вы уже осудили меня?

– Успокойтесь, ваша светлость, – отвечал президент де Ламуаньон. – Все, кто находится в этой зале, вас почитают и любят, и прежде всего светлейший принц, давший вам свое имя.

Принцесса поникла головой. Президент де Ламуаньон продолжал с некоторой суровостью в голосе:

– Действуйте, как вам подсказывает совесть, и ничего не бойтесь. Этот совет созван не для того, чтобы карать. Ошибка – не преступление, а всего лишь беда. Если вы ошибетесь, ваши родственники и друзья проявят к вам сочувствие.

– Да, я очень часто ошибалась, – промолвила принцесса, не поднимая головы. – Но если в этой зале нет никого, кто взялся бы меня защитить, я буду сама защищать себя. У моей дочери должно быть доказательство законности ее рождения.

– Какое доказательство? – осведомился президент де Ламуаньон.

– Доказательство, подписанное самим господином де Гонзаго, страница, вырванная из приходской книги келюсской церкви. Вырванная моею собственной рукой, господа! – подняв голову, добавила она.

«Вот это-то я и хотел узнать, – подумал Гонзаго.

– Сударыня, у вашей дочери будет это доказательство, – громко произнес он.

– А, так, значит, его у нее нет? – воскликнула Аврора де Келюс.

После этого восклицания по залу прошел ропот.

– Уведите меня отсюда! Уведите меня! – заливаясь слезами, всхлипывала донья Крус.

Но что-то, видно, пробудилось в сердце принцессы, когда она услышала отчаянный голос бедной девушки.

– Господи! – воскликнула она, воздев руки к небу. – Господи, просвети меня! Господи, ведь нету страшнее несчастья и ужаснее преступления, чем оттолкнуть свое дитя! Господи, я взываю к тебе из бездны своей, ответь же мне!

Внезапно все увидели, как она вздрогнула и лицо ее просветлело.

Она взывала к Богу. И на ее воззвание ответил таинственный голос, которого не слышал никто и который, как показалось ей, исходил с неба. Этот голос произнес за портьерой два слова – девиз Невера:

– Я здесь!

Принцесса, чтобы не упасть, схватилась за руку кардинала. Обернуться она не осмелилась.

Но может, этот голос действительно прозвучал с неба? Гонзаго не понравилась эта внезапная перемена в настроении принцессы. Он решил нанести последний удар.

– Сударыня! – вскричал он. – Вы воззвали к творцу всего сущего, и Бог вам ответил, я это вижу, я это чувствую. Ваш ангел-хранитель борется у вас в душе с внушениями зла. Сударыня, не отвергайте счастье после долгих лет страданий, которые вы так благородно переносили. Сударыня, забудьте про руку, что положила вам в ладонь сокровище. Я не требую награды, я прошу только одного: взгляните на свое дитя. Вот она стоит, трепеща, убитая приемом, который оказала ей мать. Сударыня, прислушайтесь к себе, и голос сердца даст вам ответ.

Принцесса взглянула на донью Крус. А Гонзаго с воодушевлением продолжал:

– А теперь, когда вы посмотрели на нее, я именем Бога живого спрашиваю вас: разве это не ваша дочь?

Принцесса ответила не тотчас. Она невольно полуобернулась к портьере. Голос, слышимый только ей одной, поскольку никто не подозревал, что с нею кто-то говорит, произнес одно-единственное слово:

– Нет!

– Нет! – уверенно повторила принцесса.

Твердым взглядом она обвела залу. Она больше не чувствовала страха. Кем бы ни был таинственный советчик, скрывающийся за портьерой, она верила ему, потому что он сражался с Гонзаго. А кроме того, он исполнил предсказание, появившееся в ее молитвеннике. Он произнес: «Я здесь». Он явился с девизом де Невера.

В зале же раздавались негодующие возгласы.

Возмущение Ориоля и компании не знало границ.

– Это уже слишком! – бросил Гонзаго, жестом утихомиривая чересчур шумно негодующую священную когорту. – Человеческое терпение имеет границы. Я вынужден в последний раз обратиться к ее светлости принцессе и сказать ей: «Чтобы отвергать очевидную истину, нужны основательные доводы, весомые и неопровержимые».

Увы! – вздохнул добряк-кардинал. – Это мои собственные слова. Но когда у женщины в голове что-то сдвигается…

– Сударыня, у вас есть такие доводы? – спросил Гонзаго.

– Да, – подсказал таинственный голос.

– Да – в тот же миг ответила принцесса.

Гонзаго смертельно побледнел, губы у него задрожали. Он чувствовал, что здесь, внутри совета, созванного ради него, существует некое неощутимое враждебное влияние. Он чувствовал, но тщетно пытался найти, откуда оно исходит.

За эти несколько минут вдова Невера разительно переменилась. Мрамор стал плотью. Изваяние ожило. Отчего произошло это чудо? Перемена случилась в тот момент, когда растерявшаяся принцесса в отчаянии воззвала к Богу. Но Гонзаго в Бога не верил.

Он вытер пот, выступивший на лбу.

– Значит, сударыня, вы имеете известия о своей дочери? – осведомился он, стараясь не выдать беспокойства.

Принцесса молчала.

– На свете полно обманщиков, – продолжал Гонзаго. – Состояние де Невера – завидная добыча. Вам представляли какую-нибудь девушку?

В ответ молчание.

– Вам сказали, – не унимался Гонзаго: – «Вот ваша настоящая дочь. Ее спасли и защищали». Вам говорили такое?

Даже самые хитрые дипломаты позволяют себе увлечься и зайти дальше, чем следует. Президент де Ламуаньон и его глубокомысленные заседатели с изумлением взирали на Гонзаго.

– Спрячь когти, тигр, прикидывающийся кошкой! – прошептал Шаверни.

Безусловно, молчание таинственного голоса было в высшей степени ловким ходом. Поскольку голос молчал, принцесса не могла ответить, и взбешенный Гонзаго утратил осторожность. Лицо его было бледно, глаза налились кровью.

– Она где-то поблизости, и вам могут ее показать, – процедил он сквозь зубы. – Вам так сказали, не правда ли? Она жива? Отвечайте же, сударыня! Она жива?

Принцесса оперлась одной рукой на подлокотник кресла. Она отдала бы два года жизни за то, чтобы приподнять портьеру, за которой укрывался внезапно умолкнувший оракул.

– Отвечайте! Отвечайте! – настаивал Гонзаго. И судьи вторили ему:

– Отвечайте, ваша светлость!

Аврора де Келюс, затаив дыхание, прислушивалась. Почему оракул медлит с ответом?

– Сжальтесь! – прошептала она, полуобернувшись назад. Портьера чуть заметно колыхнулась.

– Да как она сможет ответить? – шумели приспешники.

– Она жива? – почти безнадежно шепотом спросила Аврора де Келюс у оракула.

– Жива, – ответил тот.

Аврора де Келюс воспрянула, лицо ее осветилось безумной радостью.

– Да, жива! Жива! – выкрикнула она. – Жива вопреки вам и благодаря Божьей опеке!

Все в зале вскочили с мест. Страшное возбуждение охватило присутствующих. Приспешники Гонзаго наперебой кричали, требуя справедливости. На скамье королевских комиссаров шло совещание.

–Я ведь вам говорил, герцог, говорил! – обратился кардинал к своему соседу. – Но мы еще не все знаем, и я начинаю думать, что принцесса ничуть не сумасшедшая.

Среди всеобщего замешательства голос за портьерой произнес:

– Сегодня вечером на балу у регента к вам подойдут и произнесут девиз де Невера.

– И я увижу дочь? – пролепетала принцесса, едва не лишившись чувств.

Из-за портьеры донесся едва слышный звук закрывающейся двери. И все. Было самое время. У Шаверни, любопытного, как женщина, возникло подозрение, и он проскользнул за спиной кардинала де Бисси. Он резко приподнял портьеру, за ней никого не было, но принцесса приглушенно вскрикнула. Этого оказалось достаточно. Шаверни распахнул дверь и углубился в коридор.

В коридоре было темно, так как уже начинало смеркаться. Шаверни никого там не увидел, только в конце галереи ковылял на кривых ногах горбун; почти тотчас же он исчез, спокойно сойдя по лестнице.

Шаверни задумался.

«Видно, кузен решил сыграть какую-то скверную шутку с дьяволом, – решил он, – но дьявол отыгрался».

А в это время в зале члены совета по знаку президента де Ламуаньона заняли свои места; Гонзаго сделал страшное усилие, чтобы овладеть собой. С виду он выглядел совершенно спокойным. Поклонившись совету, он сказал:

– Господа, мне было бы неудобно добавить еще хоть слово. Решайте, прошу вас, спор между ее светлостью принцессой и мной.

– Давайте обсудим, – послышалось несколько голосов. Господин де Ламуаньон поднялся и накрыл голову.

– Принц, – начал он, – королевские комиссары после того, как они выслушали господина кардинала, защищающего интересы ее светлости принцессы, согласились пока не выносить никакого решения. Поскольку госпожа Гонзаго знает, где ее Дочь, пусть она представит ее. Господин Гонзаго вновь представит ту, кого он называет наследницей де Невера. Должно быть представлено и упомянутое госпожой Гонзаго письменное Доказательство, подписанное его светлостью принцем, та самая страница, изъятая из приходской книги келюсской церкви, что облегчит принятие решения. Именем короля мы откладываем совет на три дня.

– Согласен, – поспешно произнес Гонзаго. – У меня будет доказательство.

– Со мной будет моя дочь и доказательство, – одновременно с ним проговорила принцесса. – Я согласна.

Королевские комиссары тотчас же поднялись.

– Для вас, бедное дитя, я сделал все, что мог, – обратился Гонзаго к донье Крус, передавая ее попечению Пероля. – Теперь один только Бог может вернуть вам сердце вашей матери.

Донья Крус опустила вуаль и удалилась. Но прежде чем переступить порог, она вдруг раздумала и устремилась к принцессе.

– Сударыня! – воскликнула она, схватив руку Авроры де Келюс и поцеловав ее. – Независимо от того, мать вы мне или нет, я все равно почитаю вас и люблю!

Принцесса улыбнулась и коснулась губами лба девушки.

– Ты ни в чем не виновата, дитя, – сказала она. – Я это вижу и не сержусь на тебя. Я тоже люблю тебя.

Пероль увел донью Крус. Благородное общество, недавно заполнявшее залу, разошлось. Быстро темнело. Гонзаго, только что проводивший королевских судей, возвратился в залу как раз в тот момент, когда принцесса, окруженная служанками, выходила.

Подчинившись властному жесту принца, служанки отошли в сторону. Гонзаго приблизился к принцессе и с обычной для него высокомерной учтивостью склонился, чтобы поцеловать ей Руку.

– Итак, сударыня, – непринужденным тоном задал он вопрос, – между нами отныне война?

– Я не собиралась нападать, сударь, – ответила Аврора де Келюс, – я защищаюсь.

– Ради Бога, не будем сейчас спорить, – бросил Гонзаго, с великим трудом скрывающий под холодной вежливостью ярость, что переполняла его сердце, – я хотел бы избавить вас от этой бесполезной неприятности. Но, кажется, у вас, сударыня, появился таинственный покровитель?

– Со мною, сударь, милосердие Божие, всегдашняя опора матерей.

Гонзаго усмехнулся.

– Жиро, – обратилась принцесса к наследнице поста Мадлен, – велите приготовить мои носилки.

– Что, в церкви Сен-Маглуар поздняя вечерня? – поинтересовался удивленный Гонзаго.

– Не знаю, сударь, – безмятежно сказала принцесса, – я не собираюсь в церковь Сен-Маглуар. Фелисите, принесите мои драгоценности.

– Ваши бриллианты, сударыня? – с насмешкой уточнил принц. – Неужели двор, который так давно сожалеет, что не видит вас, наконец-то будет иметь счастье лицезреть вашу светлость?

– Я еду сегодня на бал к регенту, – сообщила принцесса. Гонзаго был потрясен.

– Вы – на бал? – растерянно пробормотал он. Принцесса стояла перед ним столь прекрасная и высокомерная, что он невольно опустил глаза.

– Да, я! – подтвердила она.

Она уже шла к своим служанкам, но вдруг обернулась.

– Принц, сегодня мой траур кончился. Можете предпринимать против меня все, что угодно, отныне я вас не боюсь.

11. ГОРБУН ПОЛУЧАЕТ ПРИГЛАШЕНИЕ НА ПРИДВОРНЫЙ БАЛ

Несколько секунд Гонзаго стоял, глядя, как его супруга идет по галерее в свои покои.

«Это мятеж! – думал он. – Но ведь я прекрасно сыграл эту игру. Почему же я проиграл? Видимо, она знала мои карты. Гонзаго, чего-то ты не заметил, что-то упустил…»

Он принялся расхаживать по зале.

«Как бы то ни было, нам нельзя терять ни минуты, – продолжал он размышлять. – Зачем она едет на бал в Пале-Рояль? Хочет поговорить с регентом? Очевидно, она знает, где находится ее дочь… Но ведь я тоже знаю, – спохватился он и раскрыл записную книжку, – хоть тут случай помог мне».

Он дернул сонетку звонка и приказал прибежавшему слуге:

– Господина де Пероля! Немедля прислать ко мне господина де Пероля!

Лакей вышел, Гонзаго, все также расхаживая, вновь мысленно вернулся к бунту принцессы.

«У нее появился новый союзник, – решил он. – Кто-то прятался за портьерой».

– Наконец-то, принц, я могу поговорить с вами! – воскликнул Пероль, войдя в залу. – Скверные новости! Уезжая, кардинал сказал королевским комиссарам: «Во всем этом есть какая-то тайна, которая меня крайне беспокоит».

– Пусть кардинал говорит, что ему угодно.

– Донья Крус в крайнем негодовании. Она кричит, что ее вынудили играть гнусную роль, и хочет оставить Париж.

– Пусть донья Крус негодует, а вы постарайтесь выслушать меня.

– Только после того как я расскажу вам, что произошло. Лагардер в Париже!

– Так. Я подозревал это. И давно?

– По крайней мере, со вчерашнего дня.

«Вероятно, принцесса виделась с ним», – подумал Гонзаго, а вслух спросил:

– Откуда ты узнал?

Почти шепотом Пероль ответил:

– Сальданья и Фаэнца убиты.

Господин Гонзаго явно не ожидал таких вестей. Он был потрясен, лицо его задрожало. Но все это длилось не дольше секунды. Когда Пероль поднял на него взгляд, принц уже овладел собой.

– Двоих враз! – бросил он. – Это дьявол, а не человек. Пероль не мог унять дрожи.

– И где нашли трупы? – осведомился Гонзаго.

– На улочке, что на задах парка при вашем домике.

– Обоих?

– Сальданью у калитки. Фаэнцу шагах в пятнадцати от него. Его убили одним ударом…

– Сюда? – указав пальцем между бровей, спросил Гонзаго.

– Сюда, – повторив жест принца, подтвердил Пероль. – И Фаэнца тоже убит ударом между бровей.

– Других ран нет?

– Нет. Удар Невера по-прежнему смертелен.

Гонзаго поправил перед зеркалом кружевное жабо.

– Ну что ж, – молвил он, – шевалье де Лагардер дважды расписался у моих дверей. Я рад, что он в Париже. Мы сделаем все, чтобы он попался.

– Веревка, которая удавит его… – начал Пероль.

– Еще не скручена, не так ли? А я считаю: уже. Черт возьми, дружище Пероль, пораскинь мозгами – для этого, кстати, самое время. Из всех, кто совершил променад в ту ночь во рвах замка Келюс, осталось всего четверо.

– Да, – вздрогнув, согласился управляющий, – самое время.

– Нас вполне достаточно, – заметил Гонзаго, надевая перевязь для шпаги, – во-первых, мы с тобой, а во-вторых, эти два прохвоста.

– Плюмаж и Галунье! – прервал его Пероль. – Но они боятся Лагардера.

– В точности, как ты. Но все равно выбора у нас нет.

Быстренько разыщи мне их.

Господин де Пероль помчался в службы.

А Гонзаго подумал:

«Я правильно сказал, что нужно действовать немедленно. Эта ночь увидит прелюбопытнейшие события».

– А ну, быстрей! – крикнул Пероль, врываясь в комнату. – Вас требует монсеньор!

Плюмаж и Галунье обедали с полудня до темноты. По части желудков они тоже были герои. Плюмаж стал красен, как недопитые остатки вина в его стакане, зато Галунье мертвенно-бледен. Бутылка произвела на них разное действие – в соответствии с темпераментом каждого. Но что касается слуха, вино ни в коей мере не оказало на них влияния: от выпитого ни Плюмаж, ни Галунье не стали терпимей.

К тому же время смирения для них кончилось. Одеты они были с головы до ног во все новенькое: на них были великолепнейшие сапоги и шляпы, которые они не успели даже как следует примять; штаны и полукафтаны вполне соответствовали вышеназванным предметам туалета.

– Послушай, дорогуша, – молвил Плюмаж, – мне показалось, этот каналья что-то нам проблеял.

– Да поверь я только, что этот наглец… – начал чувствительный Амабль Галунье, сжимая обеими руками кувшин.

– Успокойся, золотце, – остановил друга гасконец, – я тебе сейчас передам его. Только, черт побери, не надо бить посуду.

Он взял господина де Пероля за ухо и, повернув беднягу разок вокруг собственной оси, переслал его Галунье. Галунье, ухватив Пероля за второе ухо, переправил его своему бывшему патрону. Господин де Пероль раза три проделал подобное путешествие, после чего Плюмаж-младший с важностью забияки объявил ему:

– Милейший, вы на секунду запамятовали, что имеете дело с дворянами. Соблаговолите в дальнейшем помнить об этом.

– Совершенно верно, – подтвердил по старой привычке Галунье.

Затем они оба встали, а господин де Пероль постарался исправить повреждения в своем туалете.

– Оба прохвоста пьяны, – буркнул он.

– Что такое? – встрепенулся Плюмаж. – Кажется, бедняга что-то сказал?

– Мне тоже что-то такое почудилось, – подтвердил Галунье.

И они двинулись к управляющему, один заходя справа, другой слева, намереваясь вновь схватить его за уши, но тот счел за лучшее ретироваться, а, возвратясь к Гонзаго, не стал хвалиться выпавшим ему неприятным приключением. Гонзаго велел Перолю не рассказывать нашим храбрецам о горестном конце Сальданьи и Фаэнцы. Но это было совершенно лишнее: у господина де Пероля не было ни малейшего желания вступать в беседу с Плюмажем и Галунье.

Они явились минуту спустя, и об их приходе возвестил громкий звон железа; в шляпах, лихо сбитых набекрень, в штанах, что называется, нараспашку, с пятнами вина на сорочках, оба выглядели совершенными головорезами. Они горделиво вступили в залу, задирая полы плащей концами шпаг; как всегда, Плюмаж был великолепен, Галунье, как всегда, несуразен и отменно уродлив.

– Поклонись, дорогуша, – велел своему другу огасконив-шийся провансалец, – и поблагодари монсеньора.

– Ну, хватит! – презрительно глядя на них, бросил Гонзаго.

Оба промолчали. С этими храбрецами человек, который платит, может себе позволить все, что угодно.

– На ногах стоите твердо? – осведомился Гонзаго.

– Я выпил всего один бокал вина за здоровье вашей светлости, – нагло соврал Плюмаж. – Ризы Господни! По части воздержанности я не знаю себе равных.

– Он правду говорит, ваша светлость, – несмело отозвался Галунье. – Я подтверждаю его слова, поскольку превосхожу его воздержанностью и пил только воду, подкрашенную вином.

– Ты, дорогуша, – возразил Плюмаж, бросив на друга суровый взгляд, – выпил столько же, сколько я, ни больше, ни меньше. Битый туз! Прошу тебя никогда не искажать при мне истину. Мне отвратительна ложь.

– Ваши шпаги по-прежнему хороши? – задал вопрос Гонзаго.

– Лучше не бывает, – ответил гасконец.

– И всегда к услугам вашей светлости, – добавил с поклоном нормандец.

– Прекрасно, – бросил Гонзаго.

И он повернулся к ним спиной, каковой оба друга и отвесили по поклону.

– Ишь, шельма, – пробормотал Плюмаж, – умеет говорить с благородными людьми!

Гонзаго знаком подозвал Пероля. Плюмаж и Галунье отошли в глубину зала и встали почти что у самых дверей. Гонзаго вырвал из записной книжки страницу, на которой он записал сведения, полученные от доньи Крус. Когда он передавал листок управляющему, в щелке приотворенных дверей показалось лицо горбуна. Его никто не заметил, и он это знал: лицо его совершенно переменилось, глаза светились незаурядным умом. Увидев в двух шагах от себя принца Гонзаго и его верного приспешника, горбун стремительно отпрянул и приложил к щели ухо.

Пероль в эту минуту с трудом разбирал слова, которые Гонзаго нацарапал карандашом, и горбун услышал:

– Певческая улица, девушка по имени Аврора. Читатель, без сомнения, ужаснулся бы, увидев выражение, какое появилось в этот миг на лице горбуна. Мрачный огонь вспыхнул в его глазах. «Он знает! – подумал горбун. – Откуда?»

– Понятно? – спросил Гонзаго.

– Да, я понял, – ответил Пероль. – Это удача!

– У таких людей, как я, есть своя звезда, – заметил Гонзаго.

– Куда поместить девицу?

– В дом к донье Крус. Горбун хлопнул себя по лбу.

«Цыганка! – прошептал он. – Но как она сумела узнать?»

– Значит, надо просто похитить ее? – задал вопрос Пероль.

– Но только без шума, – предупредил Гонзаго. – В нашем нынешнем положении мы не можем быть замешаны в скандал. Хитростью и ловкостью! А ты в этом силен, дружище Пероль. Если бы речь шла о том, чтобы кого-нибудь проткнуть шпагой или отразить удар, я не стал бы обращаться к тебе. Готов биться об заклад, интересующий нас шевалье тоже живет в этом доме.

– Лагардер! – с нескрываемым страхом произнес управляющий.

– С этим головорезом тебе не придется встречаться. Первым делом надобно разузнать, дома ли он, но я готов прозакладывать голову, что его сейчас нету.

– Да, он любит выпить.

– Ежели его нет, действуй вот по такому плану. Возьми-ка этот билет… – И Гонзаго вручил управляющему одно из двух приглашений, что были оставлены для Фаэнцы и Сальданьи, и продолжил: – Ты раздобудешь бальный туалет наподобие того, что я заказал для доньи Крус. На Певческой улице у тебя будут стоять наготове носилки, и ты ей представишься как посланец Лагардера.

– Это страшно рискованно, – заметил господин де Пероль.

– Полно! Стоит ей увидеть платье и драгоценности, и она обезумеет от радости. Тебе останется только сказать: «Лагардер шлет вам это и ждет вас».

– Дрянной замысел, – раздался рядом с ними скрипучий голос. – Девица не тронется с места.

Пероль подскочил, Гонзаго положил руку на эфес.

– Битый туз! – промолвил Плюмаж. – Ты только взгляни, брат Галунье, на этого человечка.

– Ах! – вздохнул нормандец. – Если бы природа оказалась так же безжалостна ко мне и мне пришлось бы отказаться от надежды нравиться прекрасным дамам, я наложил бы на себя руки.

Как все трусы, только что испытавшие страх, Пероль залился смехом и воскликнул:

– Эзоп Второй, он же Иона!

– Опять эта тварь! – раздраженно пробормотал Гонзаго. – Уж не думаешь ли ты, что, сняв у меня собачью будку, ты приобрел право шляться по моему дворцу? Что ты тут делаешь?

– А что вы собираетесь делать там? – дерзко поинтересовался горбун.

Такой противник оказался впору для Пероля.

– Дражайший Эзоп, – вызывающе промолвил он, – сейчас вы на всю жизнь закаетесь лезть в чужие дела.

Теперь Гонзаго со стороны наблюдал за обоими храбрецами. Что же, если Эзоп II, он же Иона, имел неосторожность подслушивать под дверями, тем хуже для него! Но внимание принца отвлекло странное и, иного слова не подберешь, наглое поведение горбуна: тот совершенно бесцеремонно выхватил у де Пероля только что полученное им приглашение на бал.

– Ты что себе позволяешь, негодяй! – закричал Гонзаго. Горбун, ничуть не испугавшись, вытащил из кармана перо и чернильницу.

– Да он с ума сошел! – ахнул Пероль.

– Отнюдь, отнюдь, – бросил Эзоп, опустился на одно колено и стал что-то писать на пригласительном билете.