Текст книги "Диверсант, аристократ, мститель: История графа Ларошфуко, ставшего кошмаром для нацистов во Франции"

После победы Франко в 1939 г. и с началом Второй мировой войны лагерь превратился в тюрьму для беженцев из захваченной Гитлером Европы. Политические симпатии лагерного начальства менялись, приводя в замешательство и союзников, и страны Оси. Казалось бы, такой рьяный сторонник нацистов, как Франко, должен был прислушиваться к немцам и дать им возможность влиять на порядки в лагере, особенно если учесть, что Миранду строил эсэсовец. Но испанские власти заявили нацистам, что с 1937 г. сами прекрасно справляются с управлением тюрьмой и в чужих советах не нуждаются. В итоге ни один немец не принимал участия в руководстве лагерем в годы Второй мировой. А благодаря расположению Франко к Великобритании и дипломатической ловкости британского посла Сэмюэля Хора, к которому генерал благоволил, британские заключенные отбывали в Миранде куда более короткие сроки, чем узники из любой другой страны Европы.

Впрочем, это отнюдь не означало, что остальные заключенные-союзники питали теплые чувства к лагерному персоналу. Администрация Миранды тесно сотрудничала с немецким посольством в Мадриде, которое охотно выдавало документы своим «подопечным» – бежавшим от нацистской оккупации чехам, полякам и французам.

Короче говоря, для француза попасть в Миранду в то время было сущим кошмаром. Именно поэтому франкоканадское происхождение стало таким удачным выбором для вымышленной личности Ларошфуко – Робер-Жана Рено. Назвавшись канадцем, он избежал принудительной отправки в вишистскую Францию и особо жестокого обращения, которому персонал Миранды подвергал некоторых французских граждан: побоев, изнурительного и унизительного рабского труда.

Однако Миранда была для Робера отнюдь не курортом. Сразу после регистрации охрана втолкнула всех троих – его и летчиков – в одну камеру, которую другие политзаключенные называли не иначе как «стойлом» или «будкой». За пределами блока условия были ненамного лучше. Миранда, как уже говорилось, давно превысила лимит вместимости в 2000 человек, и к концу 1942 г. здесь томились 3500 узников. Любой из них мог в любой момент нарваться на побои или мелочные издевательства со стороны охранников. В январе 1943 г. некоторые заключенные даже объявили голодовку.

Британские летчики каждый день строчили письма в Мадрид, в британское посольство, умоляя вызволить их из этого ада. Пока они тщетно ждали ответа, им с Робером приходилось довольствоваться скудной пайкой – куском хлеба по утрам – и бесконечными разговорами. Зимние ветра насквозь продували ветхие бараки, и узники стучали зубами от холода в своих жалких робах. Медицинская помощь оказывалась нерегулярно, и во время редких обходов врачи постоянно требовали проглаживать горячим утюгом грязную одежду заключенных, надеясь хоть так извести плодящихся в ней вшей. Чесотка и диарея, прозванная узниками «мирандитом», свирепствовали повсеместно. Крысы средь бела дня нападали на сторожевых псов. Для того чтобы ночью посетить уборную, «требовалось изрядное мужество», писал выживший в Миранде британский разведчик и будущий писатель Жорж Ланжелан, француз по происхождению: там «яростно дрались и пищали огромные крысы, которые не обращали никакого внимания на людей и совершенно их не боялись».

Спать приходилось урывками. Охранники, патрулировавшие лагерь по ночам, время от времени покрикивали «Алерта!» – то ли желая удостовериться, что их коллеги не спят, то ли из садистского удовольствия помучить задремавших узников. По утрам всех выгоняли на перекличку, а по воскресеньям заключенные маршировали перед комендантом и его офицерами, которые восседали на миниатюрной трибуне вокруг флага националистов. Лагерный персонал, разодетый в парадную форму – белые ремни, белые эполеты, белые перчатки, – составлял оркестр, и узники вышагивали под его аккомпанемент. Это зрелище забавляло престарелых офицеров, красовавшихся в шелковых кушаках. То и дело кто-то из оркестрантов сбивался с ноги или путался в сложных построениях, и заключенные исподтишка посмеивались над неудачниками.

Каждую неделю к воротам Миранды подъезжали два больших грузовика с эмблемой британского посольства. Они привозили сигареты и провизию, а увозили тех британцев, которых испанские власти соглашались отпустить. Посол Хор был кровно заинтересован в освобождении пилотов: в 1942–1943 гг. союзники активизировали воздушные операции над Францией – опаснейшие миссии, в ходе которых немцы часто сбивали самолеты. Если пилоты выживали при крушении и попадали в Миранду, вызволить их оттуда и вернуть в строй было куда проще и быстрее, чем готовить новые экипажи.

В конце февраля 1943 г., проведя за решеткой около трех месяцев, британские летчики и Ларошфуко вдруг услышали, что в комнате для свиданий их дожидается человек из правительства его величества. Британцы просияли и засобирались, спеша на встречу, а Робер кричал им вслед: «Не забудьте обо мне!» – умоляя замолвить за него словечко и намекнуть, что он мечтает встретиться с де Голлем и вступить в ряды «Сражающейся Франции»[22]22
  «Свободная Франция», движение за освобождение Франции от фашистских оккупантов, возглавляемое Ш. де Голлем, с 1942 г. было переименовано в «Сражающуюся Францию».


[Закрыть]. Вскоре пилоты вернулись, радостно улыбаясь, и Робер быстро понял причину их веселья: к представителю Британии вызвали и его самого. Скорее всего, это был военный атташе майор Хэзлем, частый гость Миранды в 1943 г.

Едва переступив порог комнаты для встреч, Ларошфуко услышал горячие слова благодарности – «…за все, что вы сделали для моих соотечественников». Робер опешил: о каких таких заслугах толкует британец? Ну да, он помогал летчикам как переводчик, только и всего. Но представитель посольства все рассыпался в похвалах, и до Робера дошло, что пилоты «сильно приукрасили» его роль. Ларошфуко тут же попытался внести ясность, признавшись, что, хоть он и был рад знакомству с британцами, даже дружбе с ними, его испанские приключения преследовали лишь одну цель – добраться до де Голля и примкнуть к «Сражающейся Франции».

Британец молча уставился на Робера, ничуть не расстроенный тем, что его ввели в заблуждение: казалось, он лихорадочно обдумывает некую идею. Наконец он пообещал сделать все возможное, чтобы исполнить желание Ларошфуко. «Я горячо поблагодарил его, – вспоминал Ларошфуко, – и, вернувшись в камеру, бросился обнимать летчиков». Через несколько дней он уже сидел в грузовике вместе с пилотами, направляясь в Мадрид, в объятия британского посольства. Они прибыли ночью, и испанская столица встретила их ослепительным сиянием огней – за месяцы заточения узники успели позабыть, что такое электрический свет. В посольстве их ждал «роскошный ужин», как вспоминал Ларошфуко. «А затем нас проводили в комнаты. Их размеры и убранство показались нам немыслимой роскошью». Сотрудник посольства предупредил, что утром им предстоит аудиенция у самого посла Хора.

После сытного английского завтрака каждый из освобожденных удостоился личной встречи. Хор, пожилой, невысокий, являл собой воплощение чопорности английского высшего класса: седые волосы с ровным пробором слева аккуратно подстрижены, безукоризненный костюм, церемонные манеры. Хор слыл человеком амбициозным и азартным, его подтянутая фигура отражала любовь к теннису, в который он играл на турнирном уровне. Он входил в кабинет Чемберлена, занимал пост министра внутренних дел и был одним из ключевых советников, когда Чемберлен в 1938 г. пытался умиротворить Гитлера Мюнхенским соглашением. Став премьером в 1940-м, Черчилль отправил Хора в отставку, предложив ему пост посла в Мадриде, который многие в Лондоне расценили как почетное изгнание старика.

Казалось, Хор так и не оправился после этого: обида еще сквозила в его утонченных чертах, в потухшем, почти страдальческом взгляде. Впрочем, задача удержать прогермански настроенного Франко от вступления в войну была выполнена им безукоризненно. Испания сохраняла нейтралитет даже после высадки союзников в Северной Африке в ноябре 1942 г.[23]23
  Операция «Факел» (англ. Operation Torch) – высадка американских и британских войск в Северной Африке 8 ноября 1942 г. с целью установления контроля над французскими колониями (Марокко, Алжир, Тунис), находившимися под управлением правительства Виши, союзного нацистской Германии.


[Закрыть], а Франко продолжал отпускать на волю британских солдат и участников Сопротивления, томившихся в Миранде.

В силу свободного владения французским Хор был единственным в кабинете Чемберлена, кто на государственных обедах садился рядом с премьером Франции Леоном Блюмом: они увлеченно обсуждали литературу. Теперь, в Мадриде, Хор заговорил с Ларошфуко на «безупречнейшем французском», как отметит позже начинающий участник Сопротивления. «Ему было известно о моем намерении присоединиться к "Сражающейся Франции" в Лондоне, но, не торопя события и ни в коей мере не подвергая сомнению мою решимость, он мягко выдвинул встречное предложение».

В годы Первой мировой Хор возглавлял британскую разведку в Петрограде – поговаривали даже, что он стоял за заговором с целью убийства Распутина, – и с тех пор питал слабость к шпионским играм. «Что вы скажете, Робер, – спросил он, – если мы предложим вам завербоваться в спецслужбу его величества для выполнения секретных миссий на территории Франции?»

Ларошфуко пребывал в замешательстве, и Хор, видя это, продолжил неспешно излагать суть своего предложения. «Компетентность и мужество британских агентов не вызывают ни малейших сомнений, – подчеркнул он. – Но даже те из них, кто сносно говорит по-французски, выдают себя сильным акцентом. Немецкие ищейки мгновенно их раскрывают». Поэтому в Великобритании была создана новая секретная служба, подобной которой мир еще не видел. Эта служба готовит иностранных граждан в Лондоне, а затем забрасывает их на родину, где они сражаются с нацистами… Впрочем, оборвал себя Хор, пока лучше без подробностей. Но если Робер согласится вступить в эту новую секретную службу и успешно пройдет весьма суровую подготовку, то ему откроются все тайны.

Эта загадочность интриговала Робера и в то же время терзала. Без малого два года он внимал пламенным речам де Голля, искренне веря, что борьбу нужно продолжать любой ценой. Порой ему казалось, что из всех, кто говорит о судьбах Франции, лишь генерал сохранил здравый рассудок. Робер жаждал стать солдатом его армии, но, поразмыслив, понял: его истинное, заветное желание – просто сражаться с нацистами. И если британцы способны обучить и вооружить его не хуже, а может, и лучше, чем де Голль, если в их распоряжении есть кадры, средства и оружие – почему бы не примкнуть к британцам? Какая, в сущности, разница, под чьими знаменами освобождать Францию?

Хор, наблюдая за колебаниями юноши, вдруг спросил: «Сколько вам лет?» Ларошфуко, которому едва исполнилось 19, солгал: «Двадцать один». Это была не просто ложь – он невольно выдал, к чему склоняется. Он хотел, чтобы Хор принял его за более зрелого и опытного человека. Наконец Робер признался, что польщен столь лестным предложением и, пожалуй, не прочь присоединиться к новой британской спецслужбе. Однако, добравшись до Лондона, он хотел бы сначала поинтересоваться мнением де Голля. Просьба была дерзкая, но Хор пообещал, что подобную встречу можно устроить.

Через неделю Ларошфуко уже летел в Англию.

Глава 5

Приземлившись на английской земле, Ларошфуко был тут же препровожден военной полицией на юго-запад Лондона, в вычурно-готическое здание на Фитцхью-Гроув. Это мрачное строение завуалированно именовали Лондонским приемным центром, хотя его истинное название – Королевская викторианская патриотическая школа – тоже мало что говорило о творившемся в его стенах: жесткие, въедливые допросы всех прибывающих иностранцев, учиняемые офицерами МИ-6. Цель была проста: выявить немецких шпионов и после разоблачения либо бросить их гнить в бетонных камерах без окон, либо перевербовать в двойных агентов. В последнем случае их отправляли обратно в логово врага как якобы сохранивших верность нацистам, но втайне они должны были работать на Великобританию.

Допрос Ларошфуко начался с того, что он назвался британцам вымышленным именем – что, вероятно, и объясняет, почему в архивах Королевской патриотической школы в марте 1943 г. впервые появляется имя Робер-Жан Рено. Кроме того, Ларошфуко заявил, что ему 21 год. Вскоре ему пришлось пожалеть об этой лжи: допрос сначала затянулся еще на один день, а затем еще и еще. И хотя в итоге он сообщил офицерам свое истинное имя, это лишь усугубило положение: теперь дознаватели жаждали выяснить, зачем он солгал изначально. Ответ, похоже, крылся в том, что Ларошфуко, по сути, оставался 19-летним мальчишкой, не упускавшим случая подразнить власть имущих. В каком-то смысле обман британцев мало чем отличался от его школьных проделок, когда юный Робер лазил по занавескам в классе. Просто это было весело.

Позднее британские офицеры из Патриотической школы будут уверять, что не прибегали к пыткам, предпочитая иные «методы» развязывания языков. Одних заставляли часами стоять и до одури пересказывать мельчайшие подробности своего прибытия; других – проделывать то же самое, сидя на стуле с жесткой спинкой. Бывало, беженцев поили английским чаем и не позволяли отлучиться: не изменятся ли их показания, когда переполненный мочевой пузырь взмолится о пощаде? Порой кандидатов допрашивали от рассвета до заката или от заката до рассвета. А иногда два агента разыгрывали классический спектакль «злой и добрый следователь».

Ларошфуко помнил, как после многочасовых изнурительных сессий он выходил передохнуть и общался с «двумя десятками таких же беглецов из разных европейских стран, угодивших в ту же переделку». Люди, которых он тут видел, были частью 30-тысячной армии беженцев, прошедших за годы войны через Патриотическую школу: политики, военные, отчаянные авантюристы. Все они, выброшенные волной на английский берег, спали теперь в бараках и, сгорбившись на узких скамьях – наследии сиротского приюта, некогда располагавшегося в этих стенах, – покорно ждали своего часа пыток.

В Лондонском приемном центре Ларошфуко провел восемь дней. В итоге один из дознавателей, владеющий французским, признался, что наслышан о семействе Ларошфуко и его родословной, и вскоре они с Робером уже болтали, как старые приятели. Поскольку британские спецслужбы кишели аристократами, тамошние шпионы живо прониклись симпатией к французу из «приличной» семьи. Вскоре у них не осталось сомнений: перед ними, конечно же, не немецкий агент. Робера отпустили с миром.

У ворот его встретил некий джентльмен. Он улыбался так, как это делают подростки, чтобы притвориться взрослыми, – одними губами, не показывая зубов: можно было подумать, что он пытается придать такой улыбкой некую важность своей субтильной фигуре. Его звали Эрик Пике-Уикс, и он занимал высокий пост в той самой новорожденной спецслужбе, о которой посол Хор обмолвился в беседе с Ларошфуко. Его утонченные, почти неземные черты лица контрастировали с жестким, закаленным морскими странствиями характером. Он старел изящно: тонкая сетка морщин вокруг глаз и рта придавала ему ту значительность, которой не хватало его улыбке. Костюм сидел на нем безукоризненно.

Пике-Уикс и Ларошфуко неспешно прогуливались по лондонским улочкам. Робер жадно вдыхал свежий весенний воздух, наконец-то избавившись от параноидальных мыслей, терзавших его последние месяцы. А Пике-Уикс тем временем увлеченно рассказывал о своей жизни и о том, чем Роберу предстоит ему помочь.

Мать Пике-Уикса была француженкой. Фамилия, которую многие британцы произносили как «Пикит», на самом деле звучала как «Пике» и досталась ему от матери, Алисы Мерсье-Пике, уроженки портового города Кале. Сам он родился в Колчестере, а учился и в Англии, и во Франции. Затем, в середине 1930-х гг., окончил университет Барселоны, где преподавали, конечно, на испанском, – и это сделало его трехъязычным. Он нашел работу, как ни странно, на Филиппинах, на острове Себу, где стал консульским агентом Франции. Оттуда перебрался в парижский офис многонациональной корпорации Borax, которая занималась добычей полезных ископаемых по всему миру. В Париже Пике-Уикс был управляющим директором Borax Français, хотя в душе грезил о карьере шпиона.

Когда Британия объявила войну Германии, Пике-Уикса определили в Королевские фузилеры Иннискиллинга – пехотный полк, дислоцированный в Северной Ирландии. Там он изнывал от скуки. Вероятно, он даже пытался устроиться в МИ-5, британскую службу безопасности, отвечавшую за противодействие внутренним угрозам. Во всяком случае, на него там было заведено досье. Агентство характеризовало Пике-Уикса как «авантюриста», который однажды пустил в ход свое армейское удостоверение, чтобы раздобыть виски в отеле «Александра» близ Гайд-парка. Бармену он заявил, что вот-вот поступит на службу в МИ-5. В досье также отмечалось, что до войны Пике-Уикс симпатизировал нацистам, но отказаться от его услуг решили вовсе не поэтому. «Был сочтен непригодным для разведывательной работы ввиду своего неосмотрительного поведения», – гласил вердикт.

В июле 1940 г. Пике-Уиксом заинтересовалась другая, куда более прославленная, спецслужба – МИ-6. Там решили, что, несмотря на свою неуравновешенность, этот умный и одаренный человек, владеющий к тому же португальским и итальянским, мог бы принести немалую пользу Британии. Впрочем, и здесь озаботились его несдержанностью и предпочли дистанцироваться. Один из агентов МИ-6 даже бросил, что у Пике-Уикса «кишка тонка для настоящего авантюриста».

Возможно, Пике-Уикс так и прозябал бы в Северной Ирландии, ютясь в стенах бывшей пивоварни, где «трудно было почувствовать себя на… настоящей войне», как напишет он позже, – если бы не новая спецслужба, отчаянно нуждавшаяся в толковых агентах.

Новая глава в жизни Пике-Уикса началась однажды апрельской ночью 1941 г., в 3:00. Его заставили нести ночное дежурство в Белфасте – в наказание за то, что на учениях он слишком оторвался от своего взвода. Вдруг зазвонил телефон. Пике-Уикс не спешил снимать трубку, но трель не умолкала, и он нехотя ответил.

– Скажите, пожалуйста, служит ли у вас Пике-Уикс? – спросили на другом конце провода.

Пике-Уикс решил, что его разыгрывает кто-то из сослуживцев.

– Я и есть этот засранец, – ответил он.

Возмущенное сопение собеседника подсказало Пике-Уиксу, что он имеет дело с важной персоной. Осознав свою оплошность, он в ужасе бросил трубку.

Вскоре телефон зазвонил снова.

– Полк Иннискиллинг на проводе, – объявил Пике-Уикс, решив сменить тактику.

– Служит ли у вас второй лейтенант Пике-Уикс? – спросил тот же голос, но уже с нескрываемой досадой.

– Да, сэр.

– Я уже беседовал с кем-то по этой линии несколько минут назад. Мне показалось…

Пике-Уикс поспешил перебить собеседника, представившись дежурным офицером.

– Пике-Уикс сейчас наверняка спит, – доложил он. – Разбудить его, сэр?

– Разумеется, нет, в такой-то час, – осадил его звонивший, который оказался полковником из командования военного округа Северной Ирландии. – Передайте ему, что он должен явиться в военное министерство в пятницу, четвертого числа, к 15:00.

Военное министерство находилось в Лондоне, а четвертое число приходилось на завтра.

Утром Пике-Уикс отправился к начальству за разъяснениями.

– Боюсь, вам больше не придется отбывать дисциплинарное взыскание в качестве ночного дежурного, – сказал командир, скрывая улыбку. – Удачи и до свидания.

Чтобы попасть в Лондон вовремя, Пике-Уиксу предстояло сесть на ближайший пароход, а тот отчаливал так скоро, что бедняга не успевал не то что как следует собрать вещи – даже осознать, зачем, собственно, его вызывают в столицу и почему так спешно.

Явившись по указанному адресу в военное министерство, он тут же попал на прием к одному генералу. Тот сообщил, что британцы открывают новый отдел – не имеющий ничего общего ни с МИ-5, ни с МИ-6, ни с чем-либо ранее существовавшим. «Меня прикомандировали к некоей секретной организации, – вспоминал позже Пике-Уикс, – и вовлекли в события, о которых я прежде и помыслить бы не мог».

Теперь, без малого два года спустя, во время прогулки по Лондону Пике-Уикс дал понять, что не прочь видеть Робера своим подчиненным – агентом того подразделения, которое сам он создал в рамках секретной организации, можно сказать, в одиночку. Подробности и детали будущих миссий он обещал раскрыть по мере того, как Ларошфуко станет проходить подготовку.

– Вот мой адрес, – протянул он визитку.

Как позднее признавался Пике-Уикс, ему «приходилось чрезвычайно тесно общаться с каждым потенциальным агентом». Почувствовав человечность за колючим взглядом шпиона, Ларошфуко проникся ответной приязнью к этому человеку с глуповатой улыбкой – как и почти все французские агенты, чью жизнь направлял и в конечном счете преображал Эрик Пике-Уикс. Поэтому он счел за лучшее быть с ним предельно честным и признался, что сначала хотел бы разыскать де Голля и спросить у него совета, стоит ли вступать в ряды новой британской спецслужбы, призванной спасти Францию.

Роберу было невдомек, насколько тесно Пике-Уикс сотрудничает с возглавляемой де Голлем «Сражающейся Францией». К его немалому изумлению, собеседник не только горячо одобрил эту встречу, но и подробно объяснил, как добраться до штаб-квартиры де Голля на Карлтон-Гарденс.

– Если вам удастся с ним увидеться, – напутствовал Пике-Уикс, – задайте все вопросы, какие сочтете нужным, а затем заходите ко мне.

Это неожиданное проявление душевного родства окончательно успокоило Ларошфуко, почти убедив его примкнуть к британцам.

Дом № 4 по Карлтон-Гарденс притулился меж двух кварталов безупречных особняков с террасами. (Как выглядит этот дом, я видел во время своего визита в Лондон.) Их белокаменные фасады взирали на Сент-Джеймсский парк – старейший из восьми королевских парков Лондона. Эти ряды четырехэтажных зданий, сооруженные в начале XIX в. по указу Георга IV и спроектированные Джоном Нэшем, носили общее название Карлтон-Хаус-Террас. На протяжении многих лет здесь обитал цвет лондонского общества – графы, лорды и даже Луи Наполеон, квартировавший тут в 1839 г.

В домах № 7–9 до самого начала Второй мировой располагалось немецкое посольство. В 1941 г. во время бомбежки один из снарядов угодил в крышу дома № 2, разворотив ее: дыра так и осталась зиять до самого конца войны. А дом № 4 приютил штаб-квартиру голлистской «Сражающейся Франции». Чтобы понять, кто здесь обитает, не нужно было и на табличку смотреть. У входа, увенчанного лотарингским крестом – старинным символом крестовых походов, а ныне эмблемой Сопротивления, – замер французский солдат в полном обмундировании, в каске и с винтовкой наперевес.

Робер явился на аудиенцию, назначенную британцами, чтобы встретиться с одним из адъютантов де Голля. Назвавшись, он упомянул свой прославленный род – и это, по его словам, «вероятно, ускорило дело». В расписании де Голля ежедневно предусматривалось время для личных встреч с соотечественниками-беженцами, и Роберу тут же сообщили, что генерал готов принять его во второй половине дня. У него перехватило дыхание.

Внутреннее убранство особняка являло собой царство темного дерева и стрельчатых готических сводов. Просторные анфилады, заливаемые естественным светом, казались бы воздушными, если бы не скверная изоляция. Зимой «свободные французы», занимавшие все четыре этажа общей площадью почти 300 кв. м, зябко поеживались в своих необъятных кабинетах.

Час пробил. Секретарь осведомился, готов ли Ларошфуко, и повел юношу по парадной лестнице на площадку второго этажа. Одна дверь вела в приемную адъютантов де Голля, другая – в личные покои генерала. Сердце Робера колотилось, норовя пробить грудную клетку.

Дверь распахнулась – и вот он, человек, чей голос Роберу довелось слышать за последние годы, без преувеличения, десятки раз! «Душа Свободной Франции», – благоговейно подумал Ларошфуко. Де Голль восседал за столом, смотрел на гостя поверх очков, и весь его вид будто вопрошал: «Так, а этому что тут понадобилось?» Казалось, монументальная фигура генерала заполняет собой все пространство кабинета. Не зря в Лондоне его прозвали Le Grand Charles – Большим Шарлем, и дело было не только в гренадерском росте. Робер с любопытством осматривался. Кабинет был чистым, опрятным, под стать самому генералу. За спиной де Голля висела огромная карта мира, справа – карта Франции. В высокие окна французской анфилады виднелся Сент-Джеймсский парк.

Де Голль поднялся навстречу гостю, разгибая свой массивный стан и возвышаясь над 19-летним Ларошфуко сантиметров на тридцать. При росте 196 см фигура генерала казалась нескладной: «голова-ананас и женские бедра», как однажды неделикатно выразился сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании. Аккуратно подстриженные «полуусики» смотрелись нелепым довеском к удлиненному лицу. Этот клочок растительности лишь привлекал внимание к непомерно высокому лбу. Но де Голль предпочел не сбривать усы, а надевать военную фуражку, позируя для многочисленных фото и парадных портретов. Он отдавал себе отчет в собственной несуразности. «Нам, гигантам, вечно не по себе, – признался он как-то коллеге. – Стулья всегда слишком маленькие, столы слишком низкие, а мы – слишком впечатляющие…»

Может быть, поэтому генерал полюбил одиночество своего лондонского пристанища. Он почти ни с кем не сошелся близко и с 9:00 до позднего вечера пропадал в кабинетах на Карлтон-Гарденс. Это позволяло принимать просителей – таких, как Ларошфуко, – но возвращался домой де Голль лишь к ночи, чтобы перемолвиться словом-другим с женой да поцеловать двух дочерей перед сном.

Впрочем, отчужденность генерала никто не принимал за стеснительность. Выходец из буржуазной семьи, он получил иезуитское воспитание и прошел военную подготовку не где-нибудь, а в Сен-Сире[24]24
  Специальная военная школа Сен-Сир (фр. École Spéciale Militaire de Saint-Cyr) – элитная французская военная академия, основанная Наполеоном в 1802 г. Расположена в пригороде Парижа Сен-Сир-л'Эколь. Многие видные военачальники и политики Франции были ее выпускниками.


[Закрыть], что привило ему некоторый моральный абсолютизм. Де Голль единственный призывал продолжать борьбу, когда другие военные пали духом, и в одиночку создал в Лондоне подобие правительства в изгнании. А значит, он, и только он говорил от лица истинной Франции и лишь он мог вернуть ей былое величие – таково было убеждение генерала.

«Вы не Франция, – рявкнул на него однажды Черчилль во время военных переговоров. – Я не признаю вас Францией». Генерал невозмутимо парировал: «Если я не Франция, зачем тогда вы ведете со мной переговоры?»

В самом деле, никто другой не смел говорить от имени Франции – отчасти потому, что больше ни у кого не было доступа к влиятельной трибуне Би-би-си. К 1943 г. само имя де Голля стало политической платформой, породив феномен «голлизма» – подобно тому, как бывший наставник генерала, Петен, олицетворял собой коллаборационизм (или «петенизм»). Если поначалу де Голль блефовал, заявляя о своем могуществе (ведь его первый Совет обороны состоял из него самого и еще одного человека!), то к 1943 г. «Сражающаяся Франция» уже билась плечом к плечу с союзниками по всему миру, и последователи движения – такие, как Ларошфуко, – почти ежедневно бежали из оккупированной страны на встречу с генералом.

И все же де Голль нередко обходился с пылкими борцами Сопротивления столь равнодушно, а то и откровенно пренебрежительно, что они, случалось, уходили от него с разбитым сердцем. Кто-то припечатал его высокомерие эпитетом «авторитарный прелат». Другой визитер, отважный лидер Сопротивления, обронил, побывав в кабинете генерала: «Мне доводилось сталкиваться в жизни с неблагодарностью, но никогда – в таком масштабе». Однако сейчас, пересекая комнату и пожимая руку Ларошфуко, генерал держался на удивление «просто» и в то же время «сердечно», как отметит позже Робер. Это лишний раз подтверждало наблюдение Алена Пейрефита, пресс-секретаря де Голля: «У всех был "свой" де Голль. С каждым новым собеседником он преображался».

Ларошфуко в двух словах описал, как добирался до Лондона. Позже он вспоминал: «Генерал прежде всего похвалил меня за желание вступить в ряды "Сражающейся Франции"». Затем юноша признался, что по прибытии получил от британцев встречное предложение – присоединиться к их секретной службе. Подробностей он пока не знал, оттого и пришел за советом к де Голлю. Ведь Робер мечтал служить под началом генерала, но теперь ему предстояло решить: может быть, стоит податься в это загадочное британское подразделение?

Отношения де Голля с британцами были сложными и противоречивыми. Он требовал автономии, но в то же время зависел от Британии в финансовом отношении: без ее помощи он не мог ни обучить, ни вооружить свои войска. Чтобы достичь своих целей, де Голлю приходилось лавировать в дипломатических отношениях с Лондоном. Но в то же время, чтобы убедить французов, что именно он – истинный глас Франции, генерал был вынужден подрывать собственные дипломатические усилия. «Он грубил британцам, доказывая французам, что он не английская марионетка, – отмечал Черчилль. – И проводил эту линию весьма настойчиво».

Черчилль то любил его, то терпеть не мог. Собственная романтическая натура заставляла британского премьера видеть в де Голле бунтаря и дерзкого авантюриста, «человека судьбы». Но неисправимая грубость генерала и его бесконечные требования от лица страны, де-факто оккупированной фашистами, сводили Черчилля с ума. За годы войны премьер от вопроса, все ли в порядке у де Голля с головой, перешел к эпитету «чудовище» и к мысли, что такого человека надо «держать на цепи». Франклин Рузвельт питал к нему ничуть не больше симпатии. В 1942 г. во время высадки союзников в Алжире и Марокко, французских владениях, президент США соизволил уведомить де Голля о начале операции всего за три часа.

Не ладил де Голль и с британской разведкой. Поначалу его штаб подозревал, что Пике-Уикс и другие англичане попросту переманивают потенциальных агентов «Сражающейся Франции». Некоторые соратники де Голля видели в британцах «конкурирующую организацию», писал впоследствии Пике-Уикс.

Но со временем лондонские шпионы осознали выгоду сотрудничества с генералом: едва ли не каждый француз, прибывавший в город, жаждал с ним встречи. Тогда подразделение Пике-Уикса начало делиться с голлистской разведкой информацией, а затем и предлагать совместные операции. Постепенно грань между ними стерлась, и многие агенты Пике-Уикса считали себя подчиненными де Голля. Успехи этих оперативников во Франции привлекали в Лондон новых добровольцев, что, в свою очередь, усиливало позиции генерала и в военном, и в политическом плане.

Теперь, обдумывая вопрос Ларошфуко о вступлении в ряды британской спецслужбы, де Голль вновь испытующе воззрился на юношу. Наконец он произнес то, что Робер запомнит на всю жизнь:

– Это по-прежнему служение Франции, пусть даже в союзе с дьяволом. Ступайте!