Текст книги "Диверсант, аристократ, мститель: История графа Ларошфуко, ставшего кошмаром для нацистов во Франции"

Глава 3

Роберу было всего 17, он даже не достиг призывного возраста. Но этот мальчишка яснее многих понимал, что над страной сгущаются сумерки, предвещая долгую, непроглядную ночь. Он видел – страна разваливается на части.

Судить об этом он мог в первую очередь по газетам. Расплодилось множество новых ежедневных и еженедельных изданий коллаборационистского толка, порой даже более радикальных, чем официоз Петена. Кое-кто из парижских редакторов превозносил Гитлера как человека, способного объединить всю Европу. Другие уподобляли нацистов, которые огнем и мечом насаждали на континенте новую идеологию, французским революционерам.

Коллаборационисты расходились в политических воззрениях: одни были социалистами, другие – пацифистами, углядевшими в фашизме залог мира. Одна из газет и вовсе сосредоточилась на обличении коммунистов, масонов и евреев. А редактор профашистской газеты Je Suis Partout («Я везде») Робер Бразийак, воспевая «вечно юный германский дух», обзывал Французскую республику «шлюхой-сифилитичкой, воняющей дешевыми духами и вагинальными выделениями».

Даже почтенные издания с многолетней историей не устояли перед новыми веяниями: так, в декабре 1940 г. литературный журнал Nouvelle Revue française, своего рода французский The New Yorker, возглавил Пьер Дриё Ла Рошель, маститый романист и ветеран Первой мировой войны, скатившийся в откровенный фашизм. Отто Абец, представитель нацистского МИДа при оккупационной администрации, не верил своему счастью. «Во Франции есть три могучие силы: коммунизм, крупные банки и NRF», – говорил он. При новом редакторе журнал круто свернул вправо.

Тем временем Робер заметил, что немцы принялись нещадно бомбардировать радиоэфир и кинохронику пропагандой. Гитлера изображали этаким всесильным благодетелем, Наполеоном нового времени, а его подданные будто бы ликовали, сравнивая нынешнюю жизнь с прежней. Робера от этого мутило. Тем более что этот перевернутый с ног на голову мир он уже видел прежде – в 1938 г., в австрийском интернате. Там он даже повстречал самого Гитлера.

Произошло это в Баварских Альпах, во время похода, организованного школьным священником для мальчиков из маристской[15]15
  Маристы (Общество Девы Марии, лат. Societas Mariae, S. M.) – католическая мужская монашеская конгрегация, основанная во Франции в 1816 г. Маристы занимаются просветительской и миссионерской деятельностью.


[Закрыть] школы-пансиона под Зальцбургом, где Робер тогда учился. Наставники знакомили воспитанников с прогерманскими молодежными организациями, которым покровительствовал Гитлер. Тогда Робер был от этого в восторге: еще бы, походы и экскурсии вместо алгебры! О канцлере Германии он тогда знал лишь понаслышке, но видел, что священник, кажется, считает важным делом показать ученикам Бергхоф, альпийскую резиденцию Гитлера, расположенную высоко в горах над торговым городком Берхтесгаденом.

Добравшись до места, экскурсанты увидели пологий холм, на котором раскинулся огромный комплекс: главная усадьба размером с французский замок и гостевой дом – чуть поменьше, справа. Это поместье стало первым «собственным домом» Гитлера, и, как он признавался позднее, в нем прошли «лучшие часы» его жизни: «Именно здесь зарождались и вызревали все мои важнейшие замыслы».

Мальчики стояли перед усадьбой, переводя дух, когда на длинной подъездной дороге вдруг появилась колонна черных машин и свернула на шоссе. Путь лежал мимо учеников, и один из седанов остановился напротив них. Из машины вышел Адольф Гитлер. Ошеломленный священник начал сбивчиво объяснять, что они с детьми просто осматривают окрестности, но Гитлер был настроен благодушно и не заподозрил ничего дурного. Он принялся расспрашивать мальчиков, откуда они родом (многие были австрийцами). Дойдя до Робера, фюрер поинтересовался и им. Священник сказал, что этот мальчик – француз. Робер решил произвести впечатление и обратился к Гитлеру по-немецки – живя в Австрии, он научился сносно изъясняться на местном языке. Но выговор у него был откровенно французский. Дослушав, Гитлер лишь потрепал мальчика по щеке. «Franzose», – бросил он. («Француз».) И пошел дальше.

В мгновение ока фюрер вернулся в машину и скрылся из вида. Встреча вышла столь же краткой, сколь и ошеломляющей. Мальчики не только увидели самого знаменитого человека Европы, творца истории, но даже удостоились беседы. Они переглядывались, а Робера охватила неудержимая эйфория.

Впрочем, блаженство длилось недолго. Австрия стремительно теряла остатки независимости. В феврале канцлер Курт Шушниг заявил в радиообращении, что исчерпал лимит уступок Германии. В ответ обезумевшая 20-тысячная толпа нацистов с бешеными криками хлынула на улицы Граца[16]16
  Грац (нем. Graz, словен. Gradec) – второй по величине город Австрии, центр федеральной земли Штирия. Расположен на юго-востоке страны примерно в 200 км к юго-западу от Вены. Во времена аншлюса Австрии нацистской Германией в 1938 г. Грац стал одним из центров активности австрийских нацистов и сторонников присоединения к Германии.


[Закрыть], разбила громкоговорители, передававшие речь Шушнига, после чего сорвала австрийский флаг, водрузив на его место знамя со свастикой. Через месяц Гитлер вторгся в страну, и считаные дни спустя аншлюс стал свершившимся фактом.

Еще через несколько дней Робер стал свидетелем манифестации в Зальцбурге. Все вокруг скандировали: «Хайль Гитлер! Да здравствует Гитлер!» Он почувствовал, что угроза насилия начинает омрачать повседневную жизнь. Нацисты заняли здания по соседству с маристской школой, в которой он учился, и однажды Робер заглянул в окно. Внезапно из дверей выскочил какой-то тип и принялся осыпать его оскорблениями и угрозами – лишь за то, что он «подглядывал». И Робер впервые засомневался, так ли уж прав фюрер, благоволящий подобным хулиганам. К концу учебного года юноша был счастлив навсегда распрощаться с Австрией.

Теперь, в первые месяцы оккупации, он замечал тот же злобный душок, но уже при просмотре французской кинохроники. У всех натужные улыбки, все стараются выглядеть «на одно лицо». День ото дня французы, казалось, все больше уподобляются австрийцам, покорно принимая фашизм: одни слишком сильно его боялись, чтобы протестовать, другие – слишком плохо знали. Выставка, направленная против масонства, привлекла 900 000 парижан – почти половину населения города. Другая, под названием «Европейская Франция» и с Гитлером в роли общеевропейского вождя, собрала 635 000 посетителей. Языковые курсы в немецких институтах ломились от желающих; многим приходилось отказывать.

Почти 90 % французов, размышлял позже Ларошфуко, восприняли союз Петена и Гитлера чуть ли не как второе пришествие Жанны д'Арк. Исторические хроники покажут, что коллаборационисты – те, кто подписывался на гитлеровские газеты и вступал в профашистские организации, – никогда не составляли большинства. Но Робера с его мнением о соотечественниках можно было понять: куда ни глянь, люди спешили объявить себя друзьями Гитлера. Коллаборационистом оказался основатель косметического гиганта L'Oréal. И директор парижской «Опера-Комик»[17]17
  «Опера-Комик» (фр. Opéra-Comique) – оперный театр в Париже, основанный в 1715 г. и первоначально предназначенный для постановки комических опер. Полное название – Национальный театр комической оперы.


[Закрыть]. И хранитель Музея Родена. Даже ректор Парижского католического института! В конце 1940 г. было оглашено послание кардиналов и архиепископов Франции, призывавшее паству явить «полную и искреннюю лояльность… установленному порядку». Один католический священник завершил воскресную мессу громогласным «Хайль Гитлер!».

От всего этого голова шла кругом. Робер, которому исполнилось 18, не узнавал свою La France. Порывистому юноше грезились Лондон и де Голль с его призывами. Но кто мешал действовать прямо здесь, на родине? Он жаждал показать немцам: делайте что хотите с моей страной, моей верой и даже моим домом, но вам никогда не подчинить меня самого.

Однажды он тайно встретился со своим кузеном Ги, и они задумали угнать один из составов с боеприпасами, которые часто останавливались в Суассоне. Может, потом они просто взорвут поезд, а может, сбегут вместе с ним. Главное – дать понять немцам, что не всё в их руках. Юноши уговаривали себя, как это будет замечательно, но в конце концов Робер решил посоветоваться с одним человеком постарше, ровесником их отцов, которого интуитивно подозревал в причастности к зарождающемуся Сопротивлению, и попросить о помощи.

Собеседник пристально посмотрел на Робера и сказал, что их с кузеном затея обречена на провал. Даже если они угонят поезд – что дальше? Как это навредит немцам? И понимают ли они, что рискуют не только своими жизнями? Ведь в отместку за «терроризм» немцы порой казнили десятки невинных.

Самодеятельное «подполье» уже погубило не одного местного жителя. Группа Сопротивления из Суассона под названием La Vérité Française («Французская правда») объединилась с парижской ячейкой, возникшей в Музее человека[18]18
  Музей человека (фр. Musée de l'Homme) – антропологический филиал Парижского музея естествознания, открытый в 1937 г. Несколько сотрудников Музея человека, включая его основателя Поля Риве, сформировали группу Сопротивления во время немецкой оккупации Парижа. Участниками группы были выходцы из России Борис Вильде и Анатолий Левицкий.


[Закрыть] в Париже. Храбрые, но наивные подпольщики, не подозревая о двойных агентах в своих рядах, печатали нелегальные газеты и помогали бежать французским военнопленным. Немецкая тайная полиция накрыла обе группы – и музейную, и Vérité. Одного сотрудника музея депортировали, троих бросили в тюрьму, семерых приговорили к смертной казни. В Суассоне два участника La Vérité Française были обезглавлены, шестеро расстреляны, еще шестеро погибли в концлагерях. Нацистские агенты, организовавшие суассонскую облаву, обитали в элегантном здании из серого камня – через дорогу от собора, куда Ларошфуко порой заглядывали на мессу. (Я сам видел это здание у Суассонского собора.)

Так что план кузенов был чистой воды безумием, подытожил собеседник Робера. По его словам, мальчишкам еще крупно повезло, что дело не зашло слишком далеко, – иначе до них добрались бы безжалостные ищейки тайной полиции или, чего доброго, офицеры вермахта, расквартированные в доме Ларошфуко.

Отповедь пристыдила и отрезвила Робера. Однако дела на родине шли хуже и хуже. Французское правительство обязали содержать немецкую армию во Франции, что обходилось в 400 млн франков ежедневно – сумма астрономическая. Дело в том, что нацисты жульнически пересчитали курс, завысив стоимость немецкой марки на 60 %. Было бы проще купить всю Францию с потрохами, язвил один немецкий экономист. Начался дефицит нефтепродуктов. Робер повсюду ездил на велосипеде.

Марионеточный режим Виши ввел продуктовые карточки. Вскоре перед каждой булочной и бакалеей, мимо которых проезжал Робер, зазмеились хвосты очередей. В Париже немцы ввели комендантский час, причем меняли время как им заблагорассудится: он начинался то в 21:00, то в 00:00. Для любого студента это было досадной помехой, но немецкий произвол имел и зловещую изнанку. После наступления темноты парижане с замиранием сердца прислушивались к эху кованых сапог патрулей тайной полиции, а наутро порой выяснялось, что сосед или знакомый исчез. Но все были слишком напуганы, чтобы задавать лишние вопросы.

В 1941 г. террор выплеснулся наружу. В Нанте и Бордо небольшие группы Сопротивления, состоявшие из коммунистов, убили двух высокопоставленных нацистов. В ответ Гитлер приказал казнить 98 человек, включая нескольких подростков, разве что интересовавшихся коммунистическими идеями. Одного за другим людей отправляли на расстрел, некоторые из них пели «Марсельезу». Когда весть о казни разнеслась по стране, в одном полицейском рапорте было отмечено: «Действия немецких властей вызывают всеобщий ужас».

Желание бороться с врагом вновь вспыхнуло в душе Робера. Его друзья-студенты думали так же. Казалось, Петен обращался именно к таким молодым людям, когда выступил по радио с предупреждением: «Французы… Я взываю к вам, и мой голос срывается от волнения: не дайте причинить Франции еще больше зла». Но бороться был непросто: 1941 г. сменился 1942-м, шла вторая зима оккупации. В некоторые районы страны можно было попасть только по специальному разрешению. В Париже арестовали 13 000 евреев и отправили в Аушвиц. В войну вступили Соединенные Штаты. Чтобы прокормить свою военную машину, немцы начали урезать французам продуктовые пайки: матери по утрам подолгу стояли в очередях за маслом, городские семьи выпрашивали у сельской родни подгнившие овощи. Роберу приходилось слышать о диверсиях против немецкой военной техники и складов: это делали такие, как он и его друзья.

Но он прекрасно знал: были и те, кто боялся растущего Сопротивления, кто хотел сохранить мир любой ценой, кто называл сопротивляющихся «бандитами» или даже «террористами», перенимая лексикон оккупантов. К 1942 г. обычным явлением стали доносы. На Radio Paris выходила передача Répétez-le («Повторите-ка»): слушатели прямо в эфире указывали на соседей, коллег, а иногда и на членов семьи – вот они, враги государства. Нацистская служба безопасности (Sicherheitsdienst, или СД) и пресловутое гестапо за время войны получили не менее 3 млн доносов. Многие из них были подписаны французами.

Эта взаимная слежка – попытка то выслужиться перед немцами, то отвести подозрения от себя, а то и просто насолить неугодному соседу – угнетала французов почище гестапо. Как верно заметил историк Генри Чарльз Ли, «не придумать более изощренного способа поработить целый народ, парализовать его разум и низвести до слепого повиновения». Даже дети ощущали леденящий ужас всеобщей цензуры. Йолен, младшая сестра Робера де Ларошфуко, которой в 1942 г. было 13 лет, позже вспоминала: «Я помню, как все молчали, молчали, молчали…» Но Робер просто не мог так жить. «При каждой встрече, – рассказывал он позже, – мы с друзьями бесконечно говорили о том, как вышвырнуть немцев, как исправить положение, как продолжать борьбу».

К лету 1942-го, когда Роберу было почти 19, немецкие офицеры, расквартированные в замке Ларошфуко, съехали так же внезапно, как появились. Они покинули Вильнёв без объяснений и отправились неизвестно куда. Это лишь укрепило решимость Робера. Он по-прежнему жадно ловил речи Шарля де Голля, восторгаясь такими тирадами: «Убийство немцев французами и француженками – дело совершенно оправданное и естественное. Не хотят погибать от наших рук – не надо было приносить войну в наш дом».

Как-то в двери замка постучал почтальон из Суассона и попросил встречи с Консуэло. Разговор сильно ее встревожил. Едва почтальон ушел, она кинулась на поиски сына. Оказалось, почтальон откладывал в сторону письма, адресованные тайной полиции, забирал их домой и вскрывал конверты над паром, чтобы узнать, на кого пишут доносы. Если имя было ему незнакомо, он сжигал письмо. А если знал, то предупреждал его семью… И тут Консуэло протянула Роберу листок бумаги, испещренный каракулями. Анонимный автор обвинял Робера в пособничестве де Голлю, неприятии коллаборационизма и, главное, в терроризме.

Страх и ярость обожгли юношу. Кто мог написать это письмо? Почему? Но ломать голову было бессмысленно. Главное другое: в Суассоне Роберу больше не безопасно. Если кто-то ненавидит его настолько, что готов продать нацистам, то где гарантия, что этот недоброжелатель – единственный? И где гарантия, что не всплывет еще одно письмо, которое попадет в руки другого, более робкого, почтальона, а от него – к нацистам? Робер долго обсуждал это с матерью, хотя и без слов было ясно, что делать.

Надо бежать.

Глава 4

Первым делом Робер отправился в Париж, надеясь найти того, кто сможет наконец-то переправить его в Лондон, к де Голлю и его «Свободной Франции». Порасспросив приятелей, Робер вышел на одного из участников Сопротивления и рассказал ему о своем страстном желании попасть в Лондон, присоединиться к де Голлю и бороться с нацистами. Не мог бы новый парижский знакомый посодействовать ему в этом?

Его собеседник на мгновение задумался.

– Приходите через две недели, – ответил он, – и я скажу вам, чтó смогу сделать.

Когда назначенный срок истек, Робер вновь встретился с ним. Немцы патрулировали побережье Франции, отделенное от Англии проливом, поэтому лучше всего было отправиться на юг, в Испанию, которая осталась в стороне от войны и сохраняла нейтралитет. Если бы Ларошфуко удалось добраться туда, а затем до британского посольства, скажем, в Мадриде, он смог бы найти способ перебраться в Лондон.

Робер был благодарен, почти счастлив, но один вопрос не давал ему покоя. Прежде чем пересечь границу с другим государством, ему предстояло миновать демаркационную линию, разделявшую оккупированную и свободную зоны Франции. Как он мог сделать это под своим настоящим именем? Парижанин заверил, что поможет раздобыть проездные документы и фальшивые бумаги для Ларошфуко. Но это, в свою очередь, вызывало у него новые вопросы. Если многие французы пробираются в Лондон через Испанию, если этот путь считается самым надежным для резистантов[19]19
  Резистанты – название участников французского Сопротивления.


[Закрыть] – вдруг о нем уже узнали и немцы?

Возможно, ответил парижанин. Но на войне любой шаг сопряжен с риском. Он позвонит своему другу в правительстве Виши, который тайно работает на Сопротивление, – может быть, тот сумеет найти для Робера менее известный южный маршрут. Робер кивнул и попросил собеседника связаться с другом-вишистом.

Был поднят и вопрос о поддельных документах. Возможно, лучше иметь при себе два комплекта. С двумя именами отследить его продвижение на юг будет гораздо сложнее. Конечно, если Робер попадет в лапы к немцам хотя бы с одним поддельным паспортом, он почти наверняка окажется в тюрьме. Насколько можно судить, Ларошфуко решил пойти на этот риск: согласно французским военным архивам, он остановился на двух именах – Робер-Жан Рено и Рене Лалье. Первое было вариацией на тему его настоящего имени – Робер Жан-Мари. А второе он просто придумал: «Это был "позывной", nom de guerre, взятый с потолка», – вспоминал он позже. Второе тоже было легко запомнить – по инициалам.

Для путешествия на юг, в Виши, он взял имя Рене Лалье. На фото в поддельном удостоверении Ларошфуко был запечатлен в элегантной тройке, с волнистыми черными волосами, уложенными в помпадур. Уголки его губ приподнимала едва заметная улыбка, словно он едва сдерживал смех, наслаждаясь этим обманом.

На демаркационной линии нацистские приспешники в серых мундирах, за которые французы дали им прозвище «серые мыши», дотошно изучили документы Ларошфуко – имя Рене Лалье, набранное крупным шрифтом, черно-белое фото под ним. Датой рождения значилось 28 августа 1925 г. – почти на два года позже настоящего дня рождения Ларошфуко. Местом жительства был указан департамент Уаза, располагавшийся сразу к западу от родного департамента Ларошфуко, Эны. «Серая мышь» скрупулезно изучила бумагу, после чего вернула ее Роберу. Путь был свободен.

Он сел на поезд до Виши, но, сойдя на перрон, вдруг ощутил, как его захлестывает волна паники. Он засомневался, не было ли безумием являться сюда, в логово коллаборационистов. Казалось, все вокруг смотрят на него с подозрением; даже автомобили и дома выглядели «враждебно», как он позже напишет. Он постарался подавить подступавший к горлу страх и придать себе непринужденный вид, будто он здесь свой. Но это была непростая задача. «Я старался быть как можно менее заметным», – вспоминал он, описывая, как скользил в тени улиц, избегая встречаться с кем-либо взглядом.

Он остановился в отеле: номер снял его парижский знакомый. План состоял в том, чтобы встретиться с вишистом прямо в вестибюле, но теперь, очутившись в своем номере, Ларошфуко вдруг осознал всю абсурдность затеи. Встречаться с чиновником Виши? В вишистском отеле? Не безумие ли это? «Я с подозрением относился ко всему и ко всем», – писал он позднее.

И все же в назначенный час он сумел собраться с духом и спуститься в вестибюль. Он сразу заметил правительственного чиновника, описанного парижанином. Они обменялись приветствиями. Робер старался не обращать внимания на мурашки, пробежавшие по коже. Собеседники присели, и чиновник завел непринужденный разговор, перемежая его банальными вопросами и замечаниями. Он явно пытался прощупать почву, и Робер начал понемногу успокаиваться – чиновник оказался «на редкость любезен», как он позже отметит.

Впрочем, играть этот спектакль бесконечно они не могли. Посланник Виши сообщил Ларошфуко, что вскоре группа отправится в Перпиньян – город на юго-востоке Франции, рядом с испанской границей. У чиновника был там друг, с которым Роберу предстояло встретиться и который помог бы ему пересечь границу.

Адрес этого человека в Перпиньяне он сообщил Роберу, но не позволил записать: его нужно было заучить наизусть. «Я начал постигать эти правила конспирации, – напишет потом Робер, – которые были так необходимы для моей затеи, но прежде совершенно несвойственны моему характеру». Вишист сказал, что по прибытии друг из Перпиньяна, в свою очередь, сведет Робера с контрабандистами, которые тайно переправляют в Испанию других агентов или сбитых британских летчиков. Решение о том, как именно Ларошфуко доберется до безопасного места – скажем, до британского посольства, – оставалось за этими проводниками. Распрощавшись и пожелав друг другу удачи, собеседники разошлись, и Робер проводил чиновника взглядом, пока тот не скрылся за дверями вестибюля.

Судя по всему, эта встреча подбодрила Робера: позже он опишет путешествие в Перпиньян как «очень приятное», лишенное параноидальной атмосферы Виши. По указанному адресу в Перпиньяне дверь Ларошфуко открыл мужчина лет тридцати. Он поприветствовал Робера с подчеркнутой учтивостью, явно будучи в курсе его планов. Этот человек, как и его коллега из Виши, оказался госслужащим, втайне ожидавшим падения режима Петена. Он настоял, чтобы Ларошфуко чувствовал себя как дома, и предупредил, что до следующей попытки перейти границу может пройти немало времени.

Так что Робер остался на ночь, а потом задержался еще на семь суток: новый знакомый и его друзья-контрабандисты предпочитали переправлять бойцов Сопротивления небольшими группами, постепенно собирая их. На восьмую ночь перпиньянец сообщил Роберу, что контрабандисты собираются переправить двух британских летчиков, жаждущих любой ценой попасть в Испанию. Роберу предстояло пересечь границу вместе с этими англичанами.

Вскоре Робер и человек из Перпиньяна отправились на встречу с англичанами и контрабандистами, которые должны были переправить их через границу. Оккупация и нехватка нефти во Франции – нацисты требовали от французов больше нефти, чем производила сама Германия, – к 1942 г. вынудили большинство французов отказаться от своих автомобилей и жить так, словно на дворе вновь XIX в. «Расстояния, – писал один наблюдатель, – вдруг стали измерять шагами, человеческими или лошадиными». Те, кто не избавился от машины, часто переоборудовали ее так, чтобы установленный сзади цилиндрический насос, похожий на паровозную трубу, мог превращать уголь или древесные опилки в топливо вместо бензина.

Именно такой агрегат и был у перпиньянца: ветхий автобус с так называемым газогенераторным баком, возвышавшимся над кузовом. Они с Ларошфуко петляли по узким дорогам, змеившимся у подножия Пиренеев, пока не добрались до скромной деревушки в 20 км от Перпиньяна. Припарковав автобус, провожатый кивнул на густой лес вокруг и сказал, что дальше они пойдут пешком.

Путники углубились в чащу и начали подниматься по горному склону, пока километров через пять пути не увидели импровизированный лагерь, в котором обитали дюжина горцев. Эти здоровенные, волосатые и не слишком чистоплотные парни, познакомившись с гостями, заверили, что знают дорогу в Испанию лучше всех в мире. Прежде чем взяться переправлять бойцов Сопротивления, они перетаскали через границу немало алкоголя и сигарет. Ларошфуко одобрительно хмыкнул.

У французов и сочувствовавших им испанцев были свои излюбленные маршруты перехода границы, а британское правительство через филиал МИ-6[20]20
  МИ-6 (Military Intelligence, Section 6) – британская секретная разведывательная служба. Во время Второй мировой войны занималась сбором разведданных, помощью Сопротивлению и проведением тайных операций против нацистской Германии и ее союзников.


[Закрыть] даже санкционировало один из них, который назывался «эвакуационная линия VIC[21]21
  Эвакуационная линия VIC – одна из многих подпольных сетей в оккупированной нацистами Европе во время Второй мировой войны, помогавших союзным военнослужащим, агентам, участникам Сопротивления, евреям и другим преследуемым лицам бежать в нейтральные страны, такие как Испания и Швеция.


[Закрыть]». Но многие пути через границу начинались в одной и той же точке – Перпиньяне, отчасти потому, что этот город лежал у подножия Пиренеев, разделяющих Францию и Испанию. Переход через горы здесь был трудным, но все же не таким изнурительным, как в высокогорье, более чем в 300 км к западу. Проблема, разумеется, заключалась в том, что нацисты тоже об этом знали, а Испания, как писал один чиновник, «кишела немецкими агентами». Так что даже если сами Пиренеи не грозили беглецам гибелью, смертельной могла оказаться попытка участника Сопротивления вырваться на свободу.

Вскоре прибыли британские летчики, заметно старше Ларошфуко и не говорившие по-французски ни слова. Роберу неожиданно пригодился детский опыт: у него были английские няни. Поздоровавшись, он вскоре выяснил, что прибывшие – кадровые военные: пилот и радист; их самолет был сбит над Центральной Францией во время боевого вылета, но им удалось выпрыгнуть с парашютами и ускользнуть от немецких патрулей. Они несколько дней шли пешком, чтобы добраться до Перпиньяна. Ларошфуко перевел этот рассказ, и группа согласилась, что надо дать измотанным англичанам отдохнуть. Выступить решили следующей ночью.

В итоге в Испанию отправились семеро: Ларошфуко, британцы и четверо проводников – два разведчика, шедших впереди, и двое замыкавших цепочку беглецов. Они двигались по тропам, известным лишь контрабандистам, полагаясь на свое чутье и тусклый лунный свет. Узкие тропы и все более крутые склоны вынуждали идти гуськом. «Переход был невероятно труден», – писал позже Ларошфуко. Виноградники сменялись террасами, затем растительность исчезла вовсе. Впереди вздымались горы, а под ногами был щебень.

Чем гуще становилась ночь, тем сложнее было Роберу разглядеть идущего впереди. Люди, карабкавшиеся по этим горам, часто неверно оценивали расстояние и спотыкались о валуны, подворачивали ноги на неровностях или – в особенно непроглядной темноте – пытались ухватиться за выступ скалы, а натыкались лишь на пустоту. Это было самое опасное.

На гребнях некоторых пиков немцы установили наблюдательные посты, что напрочь отбивало желание зажигать яркие факелы и замедляло, а порой, наоборот, ускоряло темп продвижения – в зависимости от того, подозревали ли проводники, что немцы в этот момент вглядываются в окуляры своих телескопов. Вершины в этой части Пиренеев вздымались примерно на 1200 м, и спуск представлял для жизни и конечностей ничуть не меньшую угрозу, чем подъем.

Переход вымотал всех до предела. «Каждые два часа мы делали привал на 15 минут», – напишет позже Ларошфуко. На рассвете группа приблизилась к участку горной цепи, разделявшему две страны, но рисковать и пересекать границу средь бела дня никто не хотел. Поэтому беглецы затаились в укрытии, дожидаясь ночи. Когда они двинулись дальше, идти было, по словам Робера, «так же трудно, и опасность возрастала с каждым шагом». Группа едва не угодила в поле зрения немецкого поста, черневшего на фоне ночных небес. Им удалось бесшумно обойти его стороной, но, вернувшись на прежний маршрут, они различили во мраке еще один нацистский наблюдательный пункт. Пришлось вновь менять курс, чтобы найти безопасный путь и в то же время воспользоваться покровом темноты: ведь до рассвета нужно было любой ценой оказаться в Испании.

Напряжение нарастало. Беглецы двигались быстро, бесшумно, почти вслепую, то и дело напрягая слух в ожидании погони. Наконец они достигли перевала Пертюс – гористой местности, лежащей точно на границе. Все знали, что нацистские патрули рыщут здесь днем и ночью. Передовой дозор, ушедший на разведку, вернулся лишь за считаные минуты до первых солнечных лучей. «Путь свободен!» – раздалось в предрассветных сумерках. Охваченные страхом и волнением, беглецы ринулись вперед и в несколько прыжков преодолели границу. Они были в Испании!

Робер и летчики смеялись, не веря своему счастью. Сотни километров отделяли их от севера, зато они стали гораздо ближе к Лондону. Проводники заявили, что вынуждены возвращаться: после рассвета любой контрабандист рискует угодить за решетку. Все обменялись рукопожатиями на прощание. Один из проводников указал на дорогу: «Она приведет вас в ближайший город».

Робер и британцы пустились в путь, намереваясь добраться до ближайшей деревни, привести себя в порядок и незаметно сесть на поезд до Мадрида. Там они планировали с величайшей осторожностью пробраться в британское посольство.

Несмотря на бессонные ночи и скудную пищу, беглецы шагали бодро, подгоняемые радостью обретенной свободы. Утром они вышли к оживленному городку с шумным рынком – скорее всего, это был Фигерас, первый мало-мальски крупный населенный пункт по ту сторону испанской границы. Робер и его спутники сразу заметили, что городок буквально кишит полицейскими и таможенниками. Беглецы представляли собой странное зрелище: три измотанных человека, только что преодолевшие Пиренеи за две бессонные ночи. «Мы больше смахивали на лихих разбойников, – вспоминал Ларошфуко, – чем на мирных обывателей».

Не успели Робер и британцы отыскать укромный уголок или хотя бы общественную уборную, как к ним прямо на улице подошли два испанских агента. К счастью, испанцы держались любезно, и один из них говорил по-французски. Беглецы понимали: учитывая их внешний вид и то, насколько изнурительным был поход, любая выдуманная история прозвучит неправдоподобно. Поэтому Ларошфуко решил, что разумнее всего воззвать к здравому смыслу и порядочности блюстителей закона. Без обиняков он признался, что сбежал из Франции вместе с двумя британскими летчиками, пробиравшимися к границе после того, как их самолет был сбит. Испанские агенты не стали хмуриться – похоже, они оценили такую честность. Но старший из них с сожалением произнес: «Нам придется доставить вас в участок».

В последующие дни, со свойственной тогдашней испанской бюрократии неповоротливостью, Ларошфуко и британцев гоняли из одного полицейского управления в другое. В итоге беглецы очутились в Кампдеваноле – городке в провинции Жирона, в 40 км к югу от Фигераса.

17 декабря 1942 г. Робер-Жан Рено, по документам – 22-летний франкоканадец, был препровожден в жиронскую тюрьму. Местные власти сочли, что дело Рено выходит за пределы их юрисдикции, и, по воспоминаниям Ларошфуко, 23 декабря отправили его вместе с британскими летчиками в еще менее гостеприимное место – лагерь для военнопленных Миранда-де-Эбро.

Концентрационный лагерь неподалеку от реки Эбро, затерянный среди унылых равнин Северной Испании, был построен в 1937 г., в разгар гражданской войны. Здесь томились республиканские солдаты и политические диссиденты, осмелившиеся бросить вызов фашистскому режиму Франко. Сторожевые вышки, колючая проволока, бараки, тянущиеся параллельными рядами на 40 с лишним гектарах кастильской земли, – все это проектировалось при участии Пауля Винцера, нацистского эсэсовца и гестаповца, осевшего тогда в Мадриде.

Впрочем, люди Франко знали толк в жестокости не хуже любого начинающего нациста. Республиканских узников свозили в Миранду в вагонах для скота, морили голодом и всячески унижали. Заключенные страдали от садистов-охранников, суровых погодных условий и болезней, которые свирепствовали в тесноте и грязи. В 22 бараках, рассчитанных на 2000 человек, в 1938 г. содержались 18 406 заключенных. Всего за время гражданской войны в Испании в этом лагере погибло около 10 000 человек.