Текст книги "Диверсант, аристократ, мститель: История графа Ларошфуко, ставшего кошмаром для нацистов во Франции"

В ту же ночь 2-я танковая дивизия вермахта достигла Аббевиля в устье Соммы, на побережье Ла-Манша. Лучшие части союзников, все еще находившиеся в Бельгии, оказались в ловушке. В голосах радиодикторов зазвучали панические нотки. У нацистов появился опорный пункт в глубине страны: за все четыре года Великой войны немецкой армии не удалось продвинуться так далеко. Теперь она затратила на это всего 10 дней.

Через несколько дней Консуэло воссоединилась с семьей. Она рассказала детям, как едва не погибла. Ее машина, предоставленная Красным Крестом, попала под немецкую бомбежку. Ее самой в машине не было, но это подстегнуло ее отъезд. Консуэло раздобыла у местного чиновника другой автомобиль и погрузила в него фамильные ценности: она была уверена, что немецкие бомбардировки продолжатся и поместье Вильнёв вновь будет разрушено.

Пострадали и помещения, где она работала. «Вот и все. Окон больше нет, от дверей одни воспоминания, – писала Консуэло в дневнике 18 мая, сидя за столом в местном отделении Красного Креста. – Две бомбежки в течение дня. Вокзал почти не работает. Придется отложить [этот дневник] до лучших времен».

Но и после воссоединения с детьми «лучшие времена» не настали. Радио в замке не умолкало, и вести были безрадостными. 3 июня три сотни немецких самолетов разбомбили заводы «Ситроен» и «Рено» на юго-западной окраине Парижа: погибло 254 человека, 195 из них – мирные жители. Парижане толпами покидали город, по улицам богатейших кварталов Парижа бродили мычащие коровы. С забитых до отказа вокзалов поезда отправлялись в никуда – лишь бы уехать. 10 июня правительство эвакуировалось на юг Франции, куда уже устремилось и все остальное население, а Париж был объявлен открытым городом – французские военные не собирались его защищать. Нацисты вошли в город в полдень 14 июня.

В тот день Робер и вся семья сгрудились у радиоприемника в салоне бабушкиного замка. С побелевшими лицами они выслушали сообщение: Париж покинули около 2 млн человек. Столица обезлюдела и притихла. А потом хлынул поток новостей: нацисты прорвались через западные кварталы и движутся вдоль Елисейских Полей; колонны танков, бронемашин и моторизованных пехотных соединений беспрепятственно идут по Парижу… Лишь немногие французы наблюдали за этим движением с бульваров или через витрины лавок, еще не заколоченных. Затем на Эйфелевой башне взвился флаг со свастикой.

И по-прежнему не было никаких вестей от Оливье, чье подразделение находилось где-то на франко-германской границе. Консуэло, эта уверенная в себе и сильная духом женщина, привыкшая сама крутить папиросы из кукурузных листьев, теперь выглядела встревоженной даже при детях: прежде они никогда не видели ее такой хрупкой и уязвимой. Она не скрывала огромного беспокойства и за страну, и за мужа. Между тем новости становились все хуже. Маршал Филипп Петен, возглавивший правительство Франции, 17 июня выступил с радиообращением к нации. «Сегодня я с тяжелым сердцем вынужден сообщить, что мы должны попытаться прекратить военные действия», – произнес он.

Робер вздрогнул, услышав эти слова. Неужели Петен, легендарный герой битвы при Вердене[9]9
  Битва при Вердене (21.02–18.12.1916) – одно из самых длительных и кровопролитных сражений Первой мировой войны между Германией и Францией. Несмотря на 10 месяцев ожесточенных боев и огромные потери с обеих сторон (около 700 000 убитых, раненых и пропавших без вести), Германия не смогла добиться значительного продвижения. Верден стал символом стойкости французских войск.


[Закрыть] времен Великой войны, почти мифическая фигура, просит о перемирии? Неужели человек, который когда-то победил немцев, теперь готов капитулировать перед ними?

Война так и не докатилась до замка бабушки Майе, расположенного в 270 км к югу от Парижа, и в последующие дни семья все реже слышала тревожные новости с фронта. Однако отсутствие новостей само по себе настораживало. Это означало, что солдаты подчинились приказам Петена. Официально капитуляция была оформлена 22 июня: правительства обеих стран согласились подписать перемирие. В этот день Ларошфуко вновь собрались у радиоприемника, гадая, как теперь изменится их жизнь.

Гитлер настоял, чтобы перемирие было подписано там же, где и предыдущее, – в железнодорожном вагоне в Компьенском лесу. Казалось, Великая война не закончилась и для него. Погожим летним днем в 15:15 Гитлер прибыл на своем «мерседесе» в сопровождении высших генералов и направился к поляне в лесной чаще. Он взошел на гранитную плиту-монумент с гравировкой на французском языке: «Здесь 11 ноября 1918 г. пала преступная гордыня Германской империи, побежденная свободными народами, которых она пыталась поработить».

Журналист Уильям Ширер стоял в каких-нибудь 50 м от фюрера. «Я вглядываюсь в лицо Гитлера, – писал он позднее. – Оно пылает презрением, гневом, ненавистью, выражением свершившейся мести, триумфом. Он спрыгивает с монумента, чтобы даже это наполнить образцовым пренебрежением… Он упирает руки в бока, горделиво расправляет плечи, широко расставляет ноги. Это великолепная поза… жгучего презрения к этому месту и всему тому, что оно символизировало последние 22 года – с тех пор, как здесь было закреплено унижение Германской империи».

Затем прибыла французская делегация. Офицеров возглавлял генерал Шарль Хюнтцигер, командующий 2-й армией под Седаном[10]10
  Разгром 2-й французской армии под Седаном (12–15.05.1940) – ключевой эпизод Бельгийской операции. Немецкие танки прорвали оборону французов на реке Маас, что открыло нацистам путь на Париж и предопределило падение Франции.


[Закрыть]. Было видно, насколько унизительно для французов подписывать перемирие именно здесь.

Гитлер уехал сразу же после того, как генерал Вильгельм Кейтель, его старший военный советник, огласил преамбулу. Условия перемирия были многочисленными и жесткими. Они предусматривали демобилизацию и разоружение французского военного флота, возвращение кораблей в порты во избежание их перехода на сторону Великобритании, расформирование армии и едва оперившихся ВВС, сдачу немцам оружия и всех видов вооружений. Нацисты брали на себя контроль над всей территорией страны, однако французам дозволялось самоуправление в южной части – так называемой свободной зоне: она не была оккупирована немецкими войсками, и там обосновалось новоиспеченное временное правительство Франции. Париж и вся Северная Франция относились к зоне оккупации, с ограничением передвижения и гораздо более тяжелыми условиями жизни из-за нормирования продовольствия и прочих притеснений.

Раскол страны надвое с разрешением французам управлять южной частью впоследствии назовут одним из самых блестящих политических ходов Гитлера. Предоставив Франции суверенитет на юге, он помешал политическому и военному руководству бежать из страны и сформировать правительство в изгнании на территории французских колоний в Африке – там, где Гитлер еще не разгромил французские войска и где можно было бы продолжать борьбу.

Но в тот день из радиоприемника до семьи Ларошфуко донеслось лишь известие о разделе страны, которую веками строили ее предки. Хуже того, весь Париж и поместье Вильнёв к северу от него оказались в зоне оккупации. Семье предстояло стать узниками в собственном доме. Слушая условия перемирия, разносимые радиоволнами, гордая Консуэло уже не пыталась сдерживать рыдания. «Я впервые увидел, как мать плачет над судьбой нашей бедной Франции», – писал впоследствии Робер. Глядя на нее, плакали и сестры Робера, и некоторые из его братьев. Однако сам Робер испытывал только жгучий стыд.

«Я не мог с этим примириться, просто не мог», – писал он позднее. Решимость, пробудившаяся в нем под звездным небом, когда он ночевал среди других беженцев, теперь разгоралась с новой силой. В свои 16 лет, снедаемый гордостью и идеализмом, он воспринял капитуляцию как предательство. И на это предательство пошел французский маршал Петен, герой, всего 24 года назад разгромивший немцев под Верденом! «Чудовищно», – записал Ларошфуко в своем дневнике.

В дни, последовавшие за перемирием, внимание Робера привлек еще один голос из радиоприемника. Этот голос принадлежал Шарлю де Голлю, самому молодому французскому генералу, который покинул страну и отправился в Лондон 17 июня – в тот самый день, когда Петен предложил прекратить огонь. Каким бы нелегким ни было это решение (де Голль воевал под началом Петена в Первую мировую и даже был негласным соавтором одной из его книг), он собрался быстро, взяв с собой лишь пару брюк, четыре чистые рубашки и одну семейную фотографию. Обосновавшись в Лондоне, де Голль начал обращаться к соотечественникам в передачах французской службы Би-би-си. Эти выступления довольно быстро обрели скандальную славу, поскольку де Голль резко критиковал политическое и военное руководство Франции, а также настойчиво требовал продолжать войну, несмотря на перемирие. «Я, генерал де Голль… призываю французских офицеров и солдат, которые окажутся на британской земле, с оружием или без, присоединиться ко мне, – заявил он в своем первом выступлении. – Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно угаснуть, и оно не угаснет». Свое движение де Голль назвал «Свободная Франция». Штаб-квартира движения располагалась в Лондоне, но его участники должны были вести борьбу на всей территории Франции.

Робер де Ларошфуко слушал де Голля изо дня в день. И, хотя прежде он был довольно беспечным студентом, теперь перед ним забрезжила цель, способная определить его юную жизнь.

Отправиться в Лондон и присоединиться к «Свободной Франции».

Глава 2

Семья вернулась в Суассон. Город был неузнаваем: одни лавки стерты с лица земли немецкими бомбами, другие разграбили немецкие солдаты. В окно автомобиля Робер видел полуразрушенные дома и тротуары, заваленные обломками строений и разбитых надежд их обитателей. Разрушено было не все – там и сям виднелись уцелевшие дома и магазины. Но эта избирательность лишь усугубляла ужас случившегося.

На подъезде к родным местам машина семьи Ларошфуко свернула на знакомую уединенную аллею на окраине Суассона. Робер увидел все те же ряды каштанов, которые прорезала узкая дорожка, вымощенная кирпичом. Автомобиль сбавил ход, повернул налево и покатил дальше, подпрыгивая на неровностях. Дубовые и липовые рощи мешали обзору, дорожка петляла то вправо, то влево, и машину постоянно трясло. Наконец показался просвет.

Величественный замок Вильнёв по-прежнему возвышался над окружающим пейзажем: неоклассический облик, кирпичный фасад, белокаменная отделка. Этот роскошный особняк семья Ларошфуко купила в 1861 г. у дочери одного из наполеоновских генералов. Солнечные лучи все так же заглядывали в окна северного крыла, заливая своим приветливым сиянием внутреннее убранство и все 47 комнат замка. Однако на круговой подъездной дорожке у дома они увидели нечто непривычное.

Немецкие военные автомобили.

Судя по бронемашинам и грузовикам, припаркованным как придется, по-хозяйски, немецкие солдаты уже вполне освоились в доме Ларошфуко. Но и это было еще не самое ужасное: чуть присмотревшись, семья увидела, что у замка нет крыши.

Господи, думал Робер, пытаясь осмыслить происходящее.

Ошарашенно озираясь, дети сбились в кучку на подъездной дорожке. Затем, не зная, что делать дальше, семья направилась к парадной двери.

Открыв ее, Консуэло и ее дети увидели знакомую каменную лестницу, ведущую из фойе в зал. Но теперь по ней сновали немецкие офицеры, едва удостоившие вниманием прибытие хозяев. Нацисты и впрямь реквизировали Вильнёв, как и многие другие дома и муниципальные здания, рассчитывая, что они послужат командными пунктами оккупационных войск или передовыми базами для предстоящей битвы Германии с Великобританией. Равнодушные взгляды немцев дали семье понять, что замок ей больше не принадлежит. «Мы были совершенно беспомощны», – вспоминал позже Робер.

Консуэло решила показать детям, что немцы – лишь временная и, значит, заурядная деталь их мира. Поэтому она велела им не обращать внимания на присутствие офицеров. Робер даже не записал у себя в дневнике, кто эти немцы, как они выглядят и кто у них главный. Но общие молчаливые договоренности между ними и нацистами он и его братья и сестры все же отметили. Хотя и неохотно, немцы все же потеснились. Они заняли одну половину замка, предоставив семье Ларошфуко другую. На втором этаже офицеры облюбовали большой зал с окнами во всю стену, смотревшими на великолепный ухоженный парк, и столовую, рассчитанную на 20 человек. Семье достались другой салон, где в свое время принимали знатных гостей и обсуждали приход Гитлера к власти, и уютная гостиная с креслами, книжными шкафами и фамильным гербом над камином. Герб Ларошфуко изображал красивую женщину с ведьминым хвостом: она как бы призывала членов семьи жить полной жизнью и наслаждаться всеми ее радостями. Третий и четвертый этажи – детские спальни и игровые комнаты, а также помещения для прислуги, рассчитанные на 12 человек, – поделили так же: немцы – на одной стороне, бывшие хозяева – на другой. (Сестра Робера Йолен рассказывала мне, что дом порой походил скорее на посольство.)

За Робером осталась его прежняя спальня – просторная, с пятиметровыми потолками, отдельной ванной и камином. Но он не мог выносить гулкий топот сапог нацистов, таскавшихся по каменной лестнице между вторым и третьим этажами. Ему казалось, что этот топот звучит как насмешка.

Семья не садилась за один стол с немцами – Консуэло и дети обустроили себе новую столовую в салоне. Главную винтовую лестницу приходилось делить с незваными гостями, но ни сами Ларошфуко, ни прислуга не вступали с немцами в разговоры, а немцы обращались только к Консуэло – как к матери семейства и главе местного отделения Красного Креста.

Отношения Консуэло с офицерами-оккупантами были, мягко говоря, непростыми. Вскоре они даже прозвали ее Грозной графиней.

И легко понять почему. Консуэло сама строила этот дом. Когда после Великой войны она, пухленькая девушка, скорее уверенная в себе, чем хорошенькая, выходила замуж за Оливье, то, лишь взглянув на руины родового гнезда Ларошфуко, заявила мужу, что хочет, чтобы восстановленный замок выходил окнами не на восток и запад, как это было на протяжении веков, а на север и юг. Так в комнаты будет проникать больше солнечного света. Оливье уступил желанию молодой жены. Так камень за камнем возникло неоклассическое чудо, и впрямь залитое естественным светом.

Теперь, 20 лет спустя, нацисты осквернили ее творение. Солдаты вермахта оправдывали свою репутацию – вечно орали, горланили свое «Ja-ja!», поставили во дворе семь громоздких танков и беспрестанно их драили, устраивали сборища в замке и под навесом, поставленным в парке. Куда бы они ни сунулись, везде оставляли после себя разгром. Кроме того, они считали нормальным писать на стенах. На стенах ее дома!

А еще эта разрушенная крыша…

Конечно, Консуэло знала, что виной тому была не немецкая, а британская бомба: во время Битвы за Францию она упала за полмили от моста, который должна была уничтожить, и вместо этого обрушила часть четвертого этажа замка. Но ее возмущало, что немцы палец о палец не ударили, чтобы залатать зияющую дыру, особенно когда лето сменилось осенью и стало холодать. Слугам пришлось натянуть на остатки крыши брезент, но толку от этого было мало. Когда шел дождь, вода текла по лестницам. Зимними ночами все мерзли, спать приходилось натянув на себя всю имеющуюся одежду. Бомба вызвала пожар, который, пусть и ненадолго, перекинулся на второй этаж и уничтожил систему центрального отопления. Теперь перед тем, как лечь спать, детям приходилось нагревать кирпич в дровяной печи, а затем натирать им постельное белье. Так хотя бы можно было заснуть.

Наконец нашелся Оливье. Семья получила известие, что 27 июня, всего через пять дней после перемирия, он попал в плен к немцам под городком Сен-Дье-де-Вож в Лотарингии, на северо-востоке Франции. Теперь он томился в лагере со зловещим названием Oflag XVII-A на востоке Австрии, где немцы держали пленных французских офицеров. Этот лагерь уже успел получить прозвание «маленькая Сибирь»[11]11
  Мне очень помогли два французских документальных фильма о лагере: Oflag XVII-A: Sous le manteaux (реж. Марсель Корре, 1999) и Oflag XVII-A: Tournage clandestin derrière les barbelés (Eclectic Presse и La France Télévision, 2013). – Прим. авт.


[Закрыть]. Оливье разрешалось отправлять домой два письма в месяц, но и те подвергались строжайшей цензуре. Те крохи правды о лагерных буднях мужа, которые удавалось узнать Консуэло, лишь сильнее ее распаляли.

Неудивительно, что при каждом удобном случае она выплескивала свою ярость на немцев. Однажды нацистский офицер, кавалерист и к тому же аристократ, пожелал засвидетельствовать свое почтение мадам Ларошфуко, чье громкое имя было известно всей европейской знати. Приехав в Вильнёв, он поднялся по ступеням, стянул перчатки и приблизился к Консуэло, которая поджидала его у входа – невысокая, даже приземистая, с подозрительным прищуром. Офицер схватил ее руку и галантно поцеловал, но не успел он сказать, сколь лестно ему гостеприимство хозяйки этого великолепного замка, как Консуэло отвесила ему пощечину. Грозная графиня и не думала млеть от ухаживаний какого-то немца. На мгновение все оторопели. Затем офицеры полушутя (но только полушутя) предупредили Консуэло, что за такой теплый прием ей может грозить депортация.

Робер был сыном своей матери. Одна мысль о том, что нацистские офицеры расположились по соседству, лишь провоцировала его на все новые и новые эпитеты по адресу ненавистных бошей[12]12
  Бош (фр. boche) – уничижительное прозвище немцев во Франции, образованное от французского названия немецкого языка (allemand) и слова caboche (башка). Широко использовалось французскими военными во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. и Первой мировой войны, затем вошло в гражданский язык.


[Закрыть], как он их называл. Робер не стеснялся в выражениях и порой произносил свои тирады так громко, что Консуэло приходилось его осаживать. Но ему было наплевать. Смуглое лицо Робера пылало праведным гневом, когда он внимал пламенным речам Шарля де Голля, и даже после того, как немецкое командование запретило французам слушать Би-би-си, он продолжал тайком настраивать радио на запретную волну. Он изо всех сил старался не пропускать ежедневные обращения генерала. Желая обратить в свою веру других, он нередко наведывался в поместье своего кузена Ги де Пеннара по ту сторону Суассона. Ги, ровесник Робера, был схожего нрава и темперамента. Юноши с жаром обсуждали свои планы присоединиться к британцам и биться с немцами до победного конца. «Я был убежден, что нужно продолжать войну любой ценой», – вспоминал позже Робер.

Осенью 1940 г. ему исполнилось 17 лет, он окончил школу. Робер мечтал присоединиться к де Голлю, но не знал, как это провернуть. Ведь в Сопротивление нельзя было «записаться». При всех своих связях у Робера не было выхода на подпольные каналы и возможности перебраться в Лондон. Поэтому он поступил в сельскохозяйственный колледж в Париже – якобы затем, чтобы впоследствии стать «аристократом-фермером», как и его отец. Но на самом деле Робер надеялся свести знакомство с людьми, которые помогут ему связаться с де Голлем.

Только вот найти таких людей было нелегко. В 1940 г. немногие рвались в ряды Сопротивления. Немцы расформировали французскую армию, все оружие, вплоть до охотничьих ножей, было сдано оккупантам или конфисковано. Да и само Сопротивление мало чем могло похвастать, кроме подпольных газет, которые быстро закрывали, а редакторов бросали за решетку или приговаривали к расстрелу немецкие судьи, хозяйничавшие на французской земле.

Поэтому Робер и горстка его новых друзей, таких же зеленых юнцов, продолжали изливать свою ярость, наперебой рассказывая друг другу о том, как они презирают немцев и коллаборационистов из Виши – курортного городка на юге Франции, где обосновались Петен и его правительство. Франция утратила честь, твердили они. «Особым здравомыслием я в то время не отличался, – признавался позже Робер, – поэтому мы с друзьями говорили в основном о чести страны».

Кроме того, Робера повсюду преследовали напоминания и о семейной чести. Вильнёв был не только родовым гнездом, но и памятником истории семьи, хранящим многочисленные портреты и бюсты его выдающихся предков. (Я сам видел эти портреты и бюсты, когда гостил в Вильнёве.) Род Ларошфуко уходил корнями в IX в. и на протяжении столетий играл немалую роль в становлении Франции. От своих родителей Робер знал о герцоге Франсуа-Александре-Фредерике де Ларошфуко-Лианкуре, придворном Людовика XVI. Это он разбудил короля во время штурма Бастилии в 1789 г. Когда Людовик воскликнул: «Да это же бунт!» – герцог ответил: «Нет, сир, это революция»[13]13
  О герцоге де Ларошфуко-Лианкуре я впервые услышал от Николя де Шонена. Но эта цитата встречается повсюду в работах о Французской революции. – Прим. авт.


[Закрыть]. И он был прав. В XVII в. жил другой герцог, Франсуа VI де Ларошфуко, опубликовавший книгу афоризмов, стиль и содержание которых повлияли на столь непохожих писателей, как Бернард де Мандевиль, Ницше и Вольтер. Еще один Ларошфуко, друг Бенджамина Франклина, стоял у истоков Общества друзей чернокожих[14]14
  Общество друзей чернокожих (фр. Société des amis des Noirs) – французское аболиционистское общество (1788–1793), боровшееся против рабства в колониях. Рабство во Франции было отменено в 1794 г., восстановлено Наполеоном и окончательно отменено в 1848 г.


[Закрыть], добившегося отмены рабства на семь десятилетий раньше, чем в Соединенных Штатах. Двое братьев де Ларошфуко, оба священники, приняли мученическую смерть во время якобинского террора и позднее были причислены Ватиканом к лику святых. Один из Ларошфуко возглавлял департамент изящных искусств в годы реставрации Бурбонов. Других упоминал Пруст. Многие прославились на военном поприще – во время Крестовых походов, в Столетней войне, в кампаниях против Пруссии. В честь рода де Ларошфуко даже названа одна из парижских улиц.

Робер с малых лет ощущал неизбывную тяжесть фамильной славы. Его крестили под витражом с изображением подвига братьев-мучеников. В школе его учили афоризмам из «Максим» Франсуа VI. Его отец был кавалером ордена Почетного легиона – высшей воинской награды Франции. От Робера ждали великих свершений, и это бремя омрачало юношеские дни. Теперь в родовом замке хозяйничали немцы, и ему казалось, что лики предков на портретах темнеют от негодования, когда он проходит мимо, и, глядя на него с осуждением, безмолвно вопрошают: как он намерен изгнать захватчиков и вписать свою страницу в историю рода? Отвоевать Францию, которую веками созидала семья де Ларошфуко, – вот что было важно. «Я твердо верил, что… честь велит нам продолжать борьбу», – говорил Робер.

И все же Робером двигало нечто большее, чем просто давление славной истории семьи. И колеся по Парижу, и наезжая домой, он искренне возмущался пораженческими настроениями соотечественников. Он чувствовал себя обманутым. Его жизнь, его безбрежная юность вдруг оказались скованы рамками, которые он не выбирал и с которыми был не готов мириться.

Робера злило и удручало, что почти никто не разделяет его чувств. Он обнаружил, что многие и в Париже, и в Суассоне радовались окончанию войны, даже если это означало, что Франция больше не принадлежит французам. Довоенный пацифизм перерос в послевоенное смирение. Расколотая Франция погрузилась в «интеллектуальную и моральную анестезию», как выразился один чиновник. Дикость какая-то, думал Робер. Ему казалось, что вездесущие немецкие солдаты, запрыгивающие в метро или спокойно попивающие кофе в уличных кафе, уже стали для парижан частью привычного городского пейзажа.

Другие тоже это замечали. Философ Жан-Поль Сартр писал, что для подавляющего большинства французов ненависть к немцам и обида на них на удивление быстро «приобрели довольно абстрактный оттенок», поскольку «оккупация стала рутинной». В конце концов, немцы были повсюду: они могли спросить дорогу на улице, они обедали в тех же ресторанах. И даже если парижане ненавидели их так же люто, как Робер де Ларошфуко, изрыгая проклятия сквозь зубы, все равно, по утверждению Сартра, «между парижанами и этими солдатами, в сущности так похожими на французов, вскоре установилась некая постыдная, неуловимая солидарность…».

«Образ врага, – продолжал Сартр, – обретает четкость и ясность, лишь когда нас разделяет стена огня». Даже в Вильнёве Робер замечал, с какой легкостью меняется восприятие немцев, обретая некоторую теплоту. Его младшая сестра Йолен приехала из пансиона на каникулы. Она сидела в салоне и слушала, как в соседней комнате немецкий офицер – превосходный пианист – играет на рояле. Йолен не смела улыбаться, боясь, что скажут мать или старший брат, если поймут по выражению ее безмятежного юного личика, что ей нравится игра немца. «А играл он очень, очень хорошо», – признавалась она годы спустя.

Ненавидеть ближнего своего денно и нощно – задача не из легких. Такова была горькая правда 1940 г. Нацисты же делали объятия оккупации еще более соблазнительными – им велели обращаться с французами достойно. Был издан официальный приказ проявлять уважение в обращении с французами. Гитлеру не нужна была еще одна Польша, которую сожгли дотла, а народ частью истребили, частью поработили. Подобная тактика потребовала бы громоздкого бюрократического аппарата, а рейху еще предстояло одолеть Британию. Поэтому каждому немецкому военнослужащему во Франции было приказано вести себя по отношению к местным жителям подчеркнуто вежливо и сдержанно.

Робер и сам наблюдал это в Вильнёве: немецкие офицеры относились к Грозной графине с почтением, хотя она и не отвечала им взаимностью. (То, что немцы так и не депортировали его мать, можно было расценить как упражнение в деликатности и терпимости.) С подобной обходительностью сталкивались и другие семьи, возвращаясь домой после великого исхода. «Верьте немецкому солдату», – гласили развешанные немцами плакаты. Нацисты распределяли среди местных жителей говядину – даже если зачастую это было мясо, которое они сами же и реквизировали летом. Робер и другие парижане видели, как нацисты в метро уступают места пожилым дамам, а на улице вежливо козыряют французским полицейским. В августе в одном из немецких рапортов об умонастроениях в 13 департаментах Франции отмечалось «образцовое, любезное и предупредительное поведение немецких солдат».

Некоторые французы, как и Робер, оставались настороже: в том же рапорте говорилось, что немецкая обходительность «встречает мало понимания» у части местного населения. Как писала в дневнике одна француженка, молодые женщины в Шартре, наслушавшись жутких историй о Первой мировой войне, мазали себе влагалища дижонской горчицей, «чтобы немцам было больно насиловать». Но в целом немецкая оккупация проходила для христианской части Франции относительно спокойно. К октябрю 1940 г. уже не казалось странным, что 84-летний маршал Петен, глава временного правительства и герой Великой войны, встречается с Гитлером в Монтуаре, городке в 160 км к юго-западу от Парижа. Там на глазах у репортеров они скрепили союз рукопожатием, а позже Петен объявил по радио: «Именно ради чести и единства Франции… я вступаю сегодня на путь сотрудничества».

Хотя Петен и отказался встать на сторону немцев в их напряженной борьбе с англичанами, он принял административные и общегражданские цели нацистов. Проще говоря, Франции предстояло стать профашистской страной. «Перемирие… еще не мир, – заявил маршал, – и Франция связана множеством обязательств перед победителем». Чтобы укрепить державу, нужно «искоренить» всякое инакомыслие.

Коллаборационистская речь Петена возмутила Робера, но и заткнула ему рот. Она казалась ему «худшей катастрофой за всю войну», однако мать сумела настоять, чтобы он держал язык за зубами. Она пригрозила, что излишнее вольнодумство «чревато последствиями». Консуэло ни на минуту не забывала, что ее муж в лагере, и ей совсем не хотелось, чтобы туда же отправился и сын. Поэтому Робер вернулся в Париж продолжать учебу – с намерением вести себя осторожнее, но внутри преисполненный решимости идти наперекор всему, что видел вокруг.