Текст книги "Будущее капитализма"

Часть II
Возвращение к этике

2
Основы нравственности: от эгоистичного гена к этической группе

Современный капитализм способен обеспечить всем нам беспрецедентный уровень благосостояния, но он морально несостоятелен и впереди его ждут трагические потрясения. Люди нуждаются в смысле жизни, и капитализм не дает им этого. И однако это возможно. Реальный смысл существования современного капитализма – это обеспечение массового благосостояния. Может быть благодаря тому, что я сам родился в бедной семье и работаю в бедных странах, я понимаю, что это вполне достойная задача. Но одной этой задачи недостаточно. В благополучном обществе люди расцветают и настроены позитивно, потому что материальное благосостояние дополняется чувством общей принадлежности и уважения друг к другу. Материальное благосостояние можно измерить уровнем дохода, а его противоположность – это бедность, доводящая людей до отчаяния. Более или менее адекватным показателем общественного процветания в настоящее время служит понятие «благополучия» (well-being), а его противоположность – это состояние изоляции и унижения.

Изучая экономические науки, я узнал, что децентрализованная рыночная конкуренция – этот главный мотор капитализма – есть единственный способ обеспечить материальное благосостояние общества. Но из чего складываются другие аспекты его благополучия?

В то время как homo economicus предполагается ленивым, такое целенаправленное действие, как труд, важно для того, чтобы человек мог уважать себя[22]22
  Сегодня наилучшим практическим измерителем благополучия считается десятиступенчатая шкала, соответствующая подъему человека по «жизненной лестнице» от наихудших к наилучшим представимым обстоятельствам. Оказалось, что она служит более надежным способом измерения, чем прямые вопросы людям о «довольстве жизнью», ответы на которые могут меняться под влиянием сиюминутного настроения. Результаты опросов на основе показателей «жизненной лестницы» опубликованы в документе World Happiness Report 2017.


[Закрыть]. И в то время как homo economicus считается только с собственной самооценкой, то чувство принадлежности к сообществу основано на взаимном уважении людей. Нравственный капитализм, обеспечивающий не только материальное благосостояние, но и взаимное уважение людей и чувство их принадлежности к сообществу – вовсе не оксюморон. Понятно, однако, что многие люди так думают; они считают капитализм непоправимо порочной системой, единственной движущей силой которой является жажда наживы.

В ответ на эту критику сторонники капитализма часто бездумно повторяют марксистскую догму о том, что «цель оправдывает средства». Это принципиальная ошибка; капитализм, если бы его единственным мотивом была нажива, потерпел бы такое же фиаско, как марксизм, принесший людям унижение и вражду вместо массового благосостояния. Правда, сегодняшний капитализм и в самом деле толкает общество именно к этому. В этой книге описан иной путь, и на этом пути средства к достижению цели имеют моральный смысл. Для такой «перезагрузки» мало одних только прекраснодушных призывов, которые выдумывают PR-службы корпораций или завсегдатаи Давоса.

Во второй части книги изложены моральные основания, на которые опираются предлагаемые решения. В третьей части рассмотрены практические решения, которые позволят остановить углубление социального расслоения в нашем обществе. В настоящей главе мы говорим о том, как наша мораль связана с нашими эмоциями, как они развиваются и какие проблемы здесь могут возникать[23]23
  Существует немало убедительных доводов в пользу того, что даже наши эмоции имеют в конечном счете социальный генезис. См.: Feldman Barrett (2017); Фельдман Баррет (2018).


[Закрыть].

Желания и долженствование

Бойкие защитники капитализма, настаивающие на том, что цель оправдывает средства, ссылаются на общеизвестное положение Адама Смита из его книги «Исследование о природе и причинах богатства народов», согласно которому преследование частных интересов имеет своим результатом всеобщее благо. Принцип «алчность – это хорошо» стал интеллектуальным оправданием рейганизма и тэтчеризма и дал этим революциям их энергию. На самом деле мысль Смита – это важный корректив к наивному представлению о том, что действие является благим, если в его основе лежат благие мотивы. Но в основу современной экономической науки, которая выросла из книги Смита, опубликованной в 1776 году, был положен поистине презренный тип. Homo economicus – это эгоистичный, жадный и ленивый субъект. Такие люди действительно есть, порой мы встречаем их в реальной жизни. Но даже миллиардеры не таковы: те, с которыми я знаком, – это одержимые трудоголики, подчинившие свою жизнь той или иной цели, далеко не ограничивающейся их личным потреблением. Многие экономисты готовы были бы согласиться с этими уточнениями, но их уверения в том, что они вовсе ни при чем, вступают в противоречие с неприятными фактами: люди, изучающие экономические науки, определенно становятся более эгоистичными[24]24
  См.: Etzioni (2015).


[Закрыть], а допущения о порочности человека, лежащие в основе моделей, используемых нами при выработке политики, требуют серьезного обсуждения[25]25
  Одним из примеров может служить внедрение культуры вознаграждений бонусного типа для государственных чиновников.


[Закрыть].

Смит, однако, вовсе не считал, что мы являемся экземплярами homo economicus[26]26
  Как раз когда я заканчивал работу над этой книгой Тим Бесли познакомил меня с философом и политиком Джессом Норманом, который тогда сам только что закончил книгу о философии Адама Смита. С некоторым внутренним трепетом я обменялся с ним рукописями. Я узнал очень многое, и кое-что из этого найдет отражение в тексте книги ниже, но я с облегчением понял, что мое изложение идей Смита не заставит его ворочаться в гробу.


[Закрыть]. Он воспринимал любого мясника и булочника не просто как индивидов, преследующих частные интересы, а как членов общества, руководствующихся моральными мотивами. Компьютер прогнозирует поведение homo economicus исходя из аксиом разумного эгоизма, но мы сами предсказываем действия мясника и булочника, ставя себя на их место, и такой подход именуется «теорией чужого сознания» («theory of mind»). Смит признавал, что взгляд на человека «изнутри» позволяет нам не только понимать его, но и побуждает нас проявлять заботу о нем и оценивать его нравственный облик. В подобных чувствах сопереживания и таком суждении он видел основу нравственности, которая создает дистанцию между тем, что нам хочется делать и тем, что нам, по нашему ощущению, следует делать. Источник нравственности – наши чувства, а не разум. Эти мысли Смита изложены в его книге «Теория нравственных чувств» (1759). Он пишет в ней, что наше чувство долга может иметь три различные степени интенсивности.

Самые прочные обязательства основаны на близости. Наиболее глубокие и безусловные чувства такого рода мы испытываем к нашим детям и ближайшим родственникам, но они распространяются и на других людей, с которыми мы знакомы. Наиболее слабое чувство долга мы испытываем по отношению к оказавшимся в беде людям, которые от нас далеки. Широко известен отрывок из этой книги Смита, где он приводит пример землетрясения в Китае: это событие не могло бы расстроить англичанина XVIII века настолько, чтобы помешать ему получать удовольствие от его трапезы. Несмотря на все социальные сети и общественные организации, то же самое можно сказать о любом «тусовщике» XXI века, собирающемся приятно провести вечер. В нашей книге «Убежище», посвященной проблеме беженцев, мы с Алексом Бетсом пишем о долге именно такого рода, называя его «долгом спасения». Смит связывал его с чувством беспристрастности: объективно мы знаем, что в ситуациях, подобных упомянутому землетрясению, мы должны оказывать людям помощь. В книге «Нижний миллиард» я писал о другом долге спасения. Миллиард людей планеты живут в условиях беспросветной бедности. Не нужно быть святым, чтобы понимать: мы должны делать то, что можем, чтобы дать этим людям надежду.

В интервале между долгом перед близкими и долгом спасения лежат чувства, которые Смит сделал главным предметом своей книги: это такие «мягкие» формы воздействия, как стыд и желание заслужить уважение, помогающие нам «обмениваться обязательствами»: я помогу тебе, если ты поможешь мне. Доверие, которое делает такой обмен возможным, основано на чувствах, не позволяющих нам нарушать наши обязательства. Но почему люди испытывают такие чувства – ведь их нет в душе homo economicus? Ответ – который подтверждается, например, нашей способностью испытывать сожаление – состоит в том, что человек гораздо лучше описывается понятием homo socialis. Homo socialis важно, что о нем думают: ему необходимо уважение других, homo socialis не перестает быть рациональным, он стремится максимизировать то, что для него ценно, – но для него ценно не только то, что составляет его собственное потребление, но и уважение других. Оно является таким же первичным движущим мотивом человека, как жадность и стремление принадлежать к группе.

Лауреат Нобелевской премии Вернон Смит показывает, что и «Исследование о природе и причинах богатства народов», и «Теория нравственных чувств» основаны на общей идее: идее взаимовыгодного обмена. Обмен товарами происходит на рынке. Обмен обязательствами – в социальной группе, которой и посвящена данная глава. В течение двух столетий экономисты полагали, что Адам Смит написал две взаимоисключающие книги и игнорировали «Теорию нравственных чувств». Его правильно поняли лишь недавно: никаких двух Смитов не существует, есть только один Смит, и те его идеи, которыми раньше пренебрегали, чрезвычайно важны[27]27
  Norman (2018).


[Закрыть].

Людьми отчасти движут желания, которым посвящено «Богатство народов», а отчасти – чувство долга, о котором трактует «Теория нравственных чувств». Смит понял, что в каждой из этих сфер переход от изолированного состояния людей к обмену вызвало качественный скачок, но как представляется, сам он считал «Теорию нравственных чувств» более важной книгой, то есть «обмену долженствованиями» он отдавал приоритет над «обменом желаниями». Но разве «долженствования» – это не просто какие-то мысленные вибрации? Разве наше поведение не диктуется только желаниями, или, другими словами, корыстью, как твердят в учебниках по экономике и как утверждают критики капитализма?

Сегодня общественные науки уже накопили немало фактов, говорящих об относительном психологическом значении «долженствований», а психологические эксперименты показывают, что они важны для нас не меньше, чем желания. Вот некоторые примеры остроумных и очень простых способов показать, что для нас первично. Испытуемых просили вспомнить и ранжировать по значимости их прошлые решения, о которых они более всего сожалеют. Мы все совершаем ошибки, и воспоминания о самых грубых из них могут быть весьма мучительными. Полученные ответы были сгруппированы по категориям. Мы знаем, о чем мог бы более всего сокрушаться homo economicus: «Эх, если бы я купил тот дом!»; «Эх, если бы я не облажался на том интервью!»; «Эх, если бы я купил тогда акции Apple!». Наше раскаяние было бы связано с какими-то нашими неудовлетворенными желаниями. И однако случаев раскаяния такого рода в этом исследовании почти не зафиксировано. Люди делают много подобных ошибок, но они редко возвращаются к ним в своих мыслях. Чувства же раскаяния, которые продолжают преследовать нас, в подавляющем большинстве случаев связаны с невыполнением какого-то долга, с ситуациями, когда мы подвели кого-то, нарушив какое-то обязательство[28]28
  Towers et al. (2016).


[Закрыть]. Раскаяние такого рода учит нас соблюдать наши обязательства. Наши сиюминутные порывы часто толкают нас к той или иной глупости, но когда мы размышляем над тем, как нам следует поступить, долг обычно одерживает верх над желанием.

Социальная психология также подтвердила мысль Смита о том, что источником нравственности являются ценности, а не разум[29]29
  В этом состояло расхождение между Юмом и Кантом.


[Закрыть]. Джонатан Хайдт нашел доказательства того, что дело обстоит именно так. Мы стремимся обосновать наши ценности, приводя в пользу них какие-то доводы, но если эти доводы оказываются несостоятельными, мы скорее приведем другие доводы, чем изменим наши ценности. Выясняется, что приводимые нами причины – это самообман и фикция, которые получили название «мотивированного обоснования»[30]30
  Haidt (2012)


[Закрыть]. Причины зависят от ценностей, а не наоборот; или, как это образно выразил Юм, «разум – раб страстей». С рациональным homo economicus дело обстоит еще хуже. В своей книге «Загадка разума», которая уже сегодня признается важным прорывом в науке, Юго Мерсье и Дэн Спербер показывают, что и сам разум развивался как средство решения стратегической задачи убеждения других людей, а не как средство совершенствования процесса принятия наших собственных решений[31]31
  Mercier and Sperber (2017).


[Закрыть]. Анализ мотивированного обоснования показывает, почему в нас развилась способность к рассуждению и как мы ее обычно используем. По большому счету колоссальное увеличение объема мозга человека за последние два миллиона лет было обусловлено нашей потребностью в общении[32]32
  Gamble et al. (2018).


[Закрыть]. Идеи Смита не только не представляются каким-то чудачеством, но намечают кардинальные направления для будущих учебников по экономике.

Ценности часто дополняют друг друга, в результате чего образуются новые нормы. Справедливость и верность – две ценности из того набора ценностей, которые, как выяснил Хайдт, являются общими для всех нас, – вместе образуют основание принципа взаимности – нормы, в которой наша глубинная потребность в уважении со стороны других неразрывно связана с чувствами стыда и вины, которые мы испытываем, когда нарушаем собственные обязательства. Эксперименты показали, что необходимость соблюдения взаимности – это наше «слабое место»: она заставляет нас выполнять даже те обязательства, которые требуют значительных усилий. Хотя в основе долга спасения лежит забота о других, если те, кто в состоянии помочь другим, образуют группу, они могут использовать ценности справедливости и верности для формирования системы взаимных обязательств: «я окажу помощь, если и ты ее окажешь». Подобно тому, как мы учимся устанавливать приоритетность наших потребностей, мы устанавливаем и приоритетность наших ценностей. Пользуясь нашим практическим разумом, мы уточняем ценности, которые на первый взгляд входят в противоречие друг с другом, позволяя самой ситуации указать нам направление возможного компромисса.

Именно таким был подход Смита и Юма. Развивая этот подход, такое объединение наших общих моральных ценностей с практическим разумом защищала философия прагматизма. Она является коммунитаристской по своим истокам и видит задачу морали в том, что мы должны делать всё, что можем, чтобы сообразовывать наши действия с ценностями нашего сообщества и конкретными условиями[33]33
  Вот слова одного из ее основателей, Уильяма Джеймса: «Любой социальный организм, будь он большим или маленьким, сохраняет свою организацию потому, что каждый член исполняет свой долг в надежде на то, что другие члены будут делать то же. Каждый раз, как любой желаемый результат достигается путем сотрудничества многих отдельных лиц, он является простым следствием их предварительной веры друг в друга. Правительство, войско, коммерческое предприятие, корабль, колледж, спортивная команда – все это существует лишь при данном условии, без которого не только ничто никогда не осуществлялось, но и не предпринималось» (James 1896; Джеймс 1997, с. 23). В настоящей главе показано как формируется такое доверие.


[Закрыть]. Мы должны пользоваться практическим разумом, решая, какое действие будет правильным. Такой подход отвергает идеологию: никакая ценность не является господствующей, абсолютной и действующей на все времена. В реальных сообществах значение одних ценностей относительно других меняется во времени; прагматизм требует задать вопрос: «Что скорее всего сработает здесь и сейчас?»

Любая идеология, напротив, претендует на превосходство над теми, кто с ней не согласен, апеллируя к требованиям разума. Хранители верховной идеологии составляют авангард тех, кто «знает, как надо». Религиозные фундаменталисты признают высшим авторитетом уникальное божество, марксисты – диктатуру «пролетариата», руководимого иерархией вождей[34]34
  Концепция «демократического» централизма Ленина.


[Закрыть]; утилитаристы – сумму индивидуальных полезностей, ролзианцы – «справедливость», как они определяют ее сами[35]35
  Как отмечает Хайдт, деонтология и утилитаризм наиболее привлекательны для людей со слабой эмпатией (Haidt 2012, p. 127).


[Закрыть]. Прагматизм противостоит не только идеологии, но и популизму. Идеология отдает верховенство над широким спектром человеческих ценностей некоему «разуму», а популизм отбрасывает практический разум, основанный на фактах, совершая ни на чем не основанные переходы от эмоций прямо к предлагаемым общественным мерам. Наши ценности, тесно связанные с практическим разумом, связаны и с сердцем, и с головой. Популизм – это сердце без головы, идеология – голова без сердца.

В прагматизме есть свои опасности. Свобода определять в каждой конкретной ситуации, какие действия являются моральными, должна сдерживаться нашими внутренними ограничениями. Применение разума требует усилий, а наша воля и способности ограниченны. Более того, мы можем испытывать соблазн приспосабливать наши доводы к нашим ценностям. Но хуже всего то, что наши суждения ограничены пределами наших знаний. Сторонники прагматизма признают эти ограничения: наши индивидуальные моральные суждения не безупречны. Все человеческие сообщества находили свои способы решения этой проблемы: мы применяем эмпирические правила, и некоторые из них принимают форму социальных установлений. Лучшие из них воплощают в себе знание, накопленное обществом на основе огромного коллективного опыта, который не в состоянии охватить своим умом никакой человек. Принимая многие решения морального характера, правильнее всего руководствоваться именно этими установлениями. Политические философы, наиболее скептически оценивающие способность отдельного человека к практическому разуму, доверяют накопленной мудрости, воплощенной в институтах: это консерватизм[36]36
  Под словом «консерватор» не следует понимать эклектичный образ морального урода, которого имеют в виду все, кто использует его просто как оскорбительную кличку.


[Закрыть]. Те же, кто оценивает ее наименее скептически, ценят свободу, связанную с этой позицией: это либерализм[37]37
  Под словом «либерал» не следует понимать эклектичный образ морального урода, которого имеют в виду все, кто использует его просто как оскорбительную кличку.


[Закрыть]. Оба опасения вполне обоснованны, и ответом может быть только правильный баланс.

Рождение принципа взаимности

Взаимные обязательства играют решающую роль в достижении человеческого благополучия. Но как они возникают? Любое объяснение этого процесса должно сообразовываться с принципом эволюции, включая эволюцию устремлений и ценностей, лежащих в основе принципа взаимности. Легко понять, почему борьба за пропитание приводит к отбору особей, предрасположенных к жадности, и отсеивает альтруистов. Но почему для нас не менее важны принадлежность к группе и уважение? Почему мы ценим верность, честность и заботу о других – почему вообще у нас есть какие-то ценности? Эволюция была процессом беспощадного отбора признаков, обеспечивающих преимущества, и кажется, что корыстный материализм дает все необходимое: уважение и чувство принадлежности к группе не намажешь на хлеб, а уважение к ценностям сковывает. Казалось бы, homo economicus – это просто тиражированный «эгоистичный ген».

И однако мы знаем, что это не так: «эгоистичный ген» не приводит к появлению эгоистичного человека. Люди могли выживать на протяжении тысячелетий только благодаря групповому взаимодействию: одиночки были обречены на гибель. Homo economicus, лишенный чувства принадлежности к группе и стремления завоевать уважение других, был слишком эгоистичен, чтобы группа могла его терпеть: таких изгоняли. Естественный отбор отсеивал рациональных экономических мужчин в пользу рациональных социальных женщин: в нас очень глубоко сидит не только желание добыть себе пищу, но и желание быть в группе и пользоваться уважением других. Но откуда взялись общие ценности?

Древние люди жили группами – коллективами, в которых они могли действовать сообща и в которых общие нормы поведения распространялись путем подражания. Когда появился homo sapiens, мы уже жили группами и подражали друг другу. Мы такие же и сегодня. Люди невольно влияют на поведение не только своих друзей, но и друзей своих друзей и так далее[38]38
  См.: Dijksterhuis (2005), Christakis and Fowler (2009), Кристакис и Фаулер (2014).


[Закрыть]. Но homo sapiens создал невероятно эффективный инструмент коммуникации: язык. Почему язык дал нам такое колоссальное преимущество? Потому что только язык способен передавать истории. Когда люди общаются, истории, которые они рассказывают друг другу, содержат какие-то идеи. Именно эта деятельность радикально отличает человека от всех остальных видов. В Декартовом cogito ergo sum ситуация вывернута наизнанку: на самом деле мы не выводим мир из себя, а выводим себя из мира. Первичные единицы человечности и человеческого – это не отдельные мыслящие индивидуумы, а отношения, внутри которых мы рождаемся. Кое-что об этом нам помогают понять странные и редкие аномалии, которые называют детьми-маугли, – дети, воспитанные волками. Но действительно ли такие дети, вырастая, основывают великие города, как в мифе о Ромуле и Реме? Или, беря пример поближе, эту идею можно было бы считать логическим завершением гипотезы Айн Рэнд: если бы люди могли расти свободными от общественных оков, они становились бы оригинальными мыслителями, открывателями новых путей и новыми Атлантами. И однако на самом деле «дети-маугли» – это трагически жалкие существа, в которых невозможно признать людей. В XVIII веке широкую известность получила история о девятилетнем ребенке, найденном в лесу во Франции. Хотя с ним усиленно занимались, он так и не научился говорить, и уж тем более жить по-человечески. Современным вариантом таких детей стали воспитанники детских домов в социалистической Румынии.

Постоянно слушая наши рассказы, дети быстро приобретают чувство принадлежности к группе и месту. Это чувство возникает в нас намного раньше способности к логическому рассуждению. Чувство принадлежности к семье возникает у нас уже в раннем детстве, а примерно к одиннадцати годам мы начинаем относить себя даже к такой крупной общности, как нация. Скажем для сравнения, что способность к логическому мышлению формируется у нас позже, примерно к четырнадцати годам[39]39
  См.: Hood (2014).


[Закрыть]. Я, например, ощущаю себя йоркширцем. В детстве я слышал тысячи рассказов о людях этого края, которые передаются из поколения в поколение, и сейчас, когда я это пишу, мне вспоминается, что каждый вечер я читаю своему одиннадцатилетнему сыну Алексу книжку «Дурацкие йоркширские сказки», написанную на йоркширском диалекте.

У овец нет развитого языка, но и у них вырабатывается чувство принадлежности к группе и месту. После того как это чувство сформировано, работа пастухов сильно облегчается: овцы никогда не уйдут с того склона, который они признали своей территорией. Этот процесс называют «привязкой». Известно, что после того, как стадо уже «привязалось» к территории, знание о принадлежности к ней передается от матки к ягненку. Этот процесс происходит слишком быстро, чтобы его можно было считать генетически обусловленным, – выходит, что животные обучаются. Тем не менее, хотя привязка стада к месту происходит быстрее, чем если бы она была обусловлена генетикой, прочная привязка требует многих поколений. Почему у овец это происходит так медленно? Здесь я могу предложить объяснение, основанное скорее на выводах общественных наук, чем на опыте пастухов[40]40
  Я не исключаю другого объяснения, основанного на том, что овцы достаточно глупы.


[Закрыть]. Овцы в стаде должны решать проблему координации. Они подражают друг другу, и для того, чтобы стадо не уходило со склона, все овцы должны понимать, что со склона уходить не надо, и не следовать за теми особями, которые это делают. Согласно выводам современной экспериментальной психологии ключ к решению проблемы координации – это наличие «общего знания», то есть переход от ситуации, когда мы все знаем одно и то же, к ситуации, когда мы все знаем, что мы это знаем[41]41
  См.: Thomas et al. (2014).


[Закрыть]. Группа может выработать общее знание путем совместного наблюдения (когда все члены группы наблюдают одно и то же явление одновременно) либо с помощью общего нарратива. Я полагаю, что выработка общего знания занимает у овец сотни лет именно потому, что им доступно только совместное наблюдение и они вынуждены решать проблему курицы и яйца. Нужно, чтобы одни овцы видели, что другие овцы предпочитают оставаться на склоне, но пока это не стало их знанием, они не смогут наблюдать такое поведение: чтобы научиться, овцам нужно дождаться наступления редкой случайной конфигурации актов поведения. У homo sapiens чувство принадлежности к целому может формироваться намного быстрее: они передают друг другу нарратив «мы здесь живем» с помощью речи[42]42
  Овцы умеют блеять, многие другие животные даже имеют какой-то рудиментарный язык, но только люди освоили сложную грамматику, необходимую для построения нарратива.


[Закрыть].

Нарратив говорит нам не только о нашей принадлежности, но и о том, как нам следует поступать, то есть задает нормы поведения нашей группы. Мы осваиваем их еще в детстве, когда у нас также начинает проявляться желание позитивной оценки, вознаграждающей их соблюдение. Когда мы «интериоризируем» эти нормы как собственные ценности, их соблюдение позволяет нам также уважать самих себя. Нарушение норм оборачивается потерей уважения и самоуважения; как мы видели выше, люди, нарушающие их, со временем раскаиваются в этом. Некоторые наши ценности имеют доязыковую природу: инстинкт заботы о детях возникает у родителей до появления любого группового языка. Но обеспечение соблюдения взаимных обязательств членами больших групп требует достаточно сложной координации, вызывающей потребность в нарративе и, соответственно, в языке[43]43
  В течение какого-то времени социобиологи считали, что межгрупповой естественный отбор мог сам приводить к выработке первичных общественных ценностей, таких как взаимовыручка, но сегодня большой объем экспериментальных данных позволяет сделать вывод о том, что он не может быть их причиной. Пчелы делают то же самое, пользуясь одним только языком знаков, но это связано с тем, что у них другой способ размножения. Одна из недавних работ, в которой хорошо рассмотрены эти вопросы, – книга Мартина (Martin, 2018)


[Закрыть].

Нарратив имеет и еще одну функцию: слушая истории, показывающие связь между действиями и их результатами, мы постигаем устройство мира. Наши действия становятся целесообразными. Эксперименты показывают, что истории важнее для нас, чем прямое наблюдение или научение. И тогда внутри единой причинно-следственной цепи действия, которые, казалось бы, не отвечают нашим интересам непосредственно, могут быть рациональными: возникает разумный эгоизм. Правдивый нарратив расширяет наше знание, ложный – fake news – создает разрыв между действительностью и нашими представлениями о ней[44]44
  См., например: Cialdini (2007), Чалдини (2020).


[Закрыть]. Но и правдивый, и ложный нарратив – это очень мощные средства. В своем беспощадно точном анализе динамики финансового кризиса нобелевские лауреаты Джордж Акерлоф и Роберт Шиллер приходят к выводу, что «истории теперь не просто объясняют факты – они и есть факты»[45]45
  Akerlof and Shiller (2009), p. 54; Акерлоф и Шиллер (2010), с. 79 (перевод исправлен. – Прим. пер.).


[Закрыть]. То, что верно применительно к финансовым кризисам, оказывается верным и применительно к вспышкам массового насилия. Новые исследования показывают, что такие вспышки легче всего прогнозировать, если внимательно следить за сюжетами, распространяющимися в средствах массовой информации[46]46
  Mueller and Rauh (2017).


[Закрыть].

Взаимодействуя, три эти типа нарративов: принадлежности к группе, значимости обязательств и причинно-следственных связей – формируют ткань взаимных обязательств. Наши нарративы значимости обязательств воспитывают в нас идеи справедливости и верности и показывают, почему нам следует выполнять те обязательства, которые имеют взаимный характер. Наши нарративы принадлежности говорят нам о том, кто участвует в этих отношениях: взаимные обязательства действуют только в рамках определенной группы людей, которые их признают. Наши «нарративы причинности» показывают нам, почему действия, которые мы обязаны совершать, целесообразны. Вместе эти нарративы образуют систему убеждений, которая меняет наше поведение. Системы убеждений способны превращать анархический ад в сообщество, делая «беспросветную, тупую и кратковременную» человеческую жизнь историей «процветания». Нарративы есть только у homo sapiens, они отличают нас от приматов.

Люди, принадлежащие к одному сообществу, как правило, слышат одни и те же истории и обладают общим знанием того, что они их слышали. Конкретные нарративы принадлежности, взаимных обязательств и причинно-следственных связей, существующие в пределах одного сообщества, обычно хорошо согласуются друг с другом. Истории, способные нарушить стройность этой системы, могут изыматься из обращения путем табуирования или вытесняться путем дискредитации[47]47
  О табу см.: Bénabou and Tirole (2011).


[Закрыть]. Идеи сочетаются таким образом, чтобы они подтверждали и подкрепляли друг друга. Вместе они связывают общую принадлежность с какой-то целью и каким-то представлением о путях ее достижения. Верующие стремятся заслужить «рай» частой молитвой, оксфордские профессора – сделать свое заведение наиболее выдающимся, стараясь учить студентов как можно лучше[48]48
  Я развиваю эти идеи полнее в: Collier (2016).


[Закрыть].

Системы убеждений могут приносить ужасные плоды. Это ярче всего проявляется в национализме, о котором речь пойдет в следующей главе. Но они имеют и неоценимую положительную сторону, обеспечивая эволюцию от эгоизма homo economicus к человеку, мотивом действий которого является соблюдение обязательств, который воспринимает себя как часть некоего «мы», и к сообществу, в котором люди относятся друг к другу не со страхом или безразличием, а заранее предполагая взаимное уважение. Мир, состоящий из одних лишь homo economicus, не может быть тем образцово функциональным раем, для наступления которого, согласно простеньким экономическим учебникам, не нужно ничего, кроме эгоизма. Их авторы принимают общество, в котором люди уже выработали и соблюдают правила совместной жизни, как некую данность. Они как бы начинают свой вводный курс по экономике с того места, которым заканчивают углубленные курсы по социальной психологии и политическим наукам. С некоторым опозданием это начинают понимать и экономисты: пионерами в этом отношении стали Джордж Акерлоф и его соавтор Рэйчел Крэнтон[49]49
  Хорошим введением в тему может служить их книга: Akerlof and Kranton (2011); Акерлоф и Крэнтон (2011).


[Закрыть]. Догоняя другие науки и устраняя свои пробелы, экономическая наука тоже начинает высказывать некоторые ценные идеи.

Одна из таких новых идей, имеющая чрезвычайно важные следствия, касается эволюции этических норм. Она была высказана Тимом Бесли, который активно использует достижения биологии. Бесли пришел к выводу о том, что нормы, подобно генам, передаются от родителей детям[50]50
  Besley (2016).


[Закрыть], хотя процесс в этом случае протекает совсем иначе, чем с генами. Исходным пунктом рассуждений Бесли служит некое воображаемое общество, где одни люди придерживаются одной нормы, а другие – другой. Хотя при выборе брачных партнеров люди, как правило, тяготеют к тем, кто разделяет их нормы, Амур часто вмешивается в человеческие дела, и иногда дети воспитываются родителями, которые придерживаются разных норм. Чьи нормы они воспримут? Тим Бесли предполагает, что имеет место довольно несложный процесс, в ходе которого дети тасуют и примеряют к себе разные идеи, стремясь снизить уровень эмоционального стресса, связанного с рассогласованностью норм, и чаще перенимают идеи более позитивного из родителей. Что же касается того, какой из родителей будет настроен позитивнее, то при политической системе, в которой вопросы решаются волей большинства, это будет тот из них, чьи идеи имеют более широкое признание[51]51
  Тех, кто хотел бы ознакомиться с этой темой подробнее, я отсылаю к недавно предпринятому мной обзору этой новой литературы: Collier (2017).


[Закрыть]. Отсюда следуют два примечательных вывода.

В ситуации естественного отбора птицы, обитающие на острове с белыми скалами, постепенно приобретут белую окраску, какого бы цвета ни было их оперение, когда они появились на этих скалах впервые. Организм меняется, приспосабливаясь к среде своего обитания. Но нормы людских сообществ, даже если они находятся в идентичных внешних условиях и даже если их исходные различия минимальны, могут постепенно разойтись очень сильно. Среда обитания людей – это их популяция, и со временем люди меняются по линии приспособления друг к другу[52]52
  Ближайшим аналогом этому явлению в мире естественного отбора могло бы служить явление «формирования ниш» – например, когда бобры приспосабливают к своим нуждам физические условия внешней среды.


[Закрыть]. То, с чего человеческое сообщество начинает свое развитие, определяет то, во что оно разовьется, но стартовые различия между разными сообществами сильно увеличиваются. Это явно согласуется с реальной картиной, которую мы наблюдаем в мире: в разных обществах господствуют очень разные нормы, причем в каждом из них устойчиво воспроизводится своя система норм. Но гораздо поразительнее второй вывод. В мире естественного отбора популяция особей в конце концов вырабатывает признаки, оптимальные для среды ее обитания. Птицам, живущим на белых скалах, выгоднее быть белыми. Однако применительно к человеческим нормам это совершенно не так. Нормы могут в конце концов стать очень плохими для всех, но оставаться при этом «хорошими» для каждого в отдельности, когда им следуют все остальные члены группы. Чтобы показать, как странно это выглядит в сравнении с ситуацией естественного отбора, вернемся к нашему примеру: это все равно как если бы все птицы постепенно стали синими (даже если на фоне белых скал синие птицы гораздо заметнее для хищников), потому что большинство птиц были синими изначально[53]53
  Иногда, как при формировании животными своих экологических ниш, среда обитания также может меняться в сторону большего соответствия их признакам. Синие птицы, конечно, не красят скалы в синий цвет, но бобры умеют менять течение рек. Однако то, как корректируют свои нормы люди, не похоже на формирование ниш: для людей среда обитания – это не более чем нормы, которым следуют другие люди.


[Закрыть]. Из сочетания двух этих выводов следует, что в человеческом сообществе вполне может сложиться устойчивая конфигурация норм, которая тем не менее не является для него адекватной. Ее устойчивость (то есть то, что она больше не меняется) обусловлена только тем, что каждый индивидуум находится в плену норм, разделяемых остальными.