Книга: Измышление одиночества - Пол Остер

«Ибо лишь во тьме одиночества начинается работа памяти».

Пол Остер – 100 % мой автор. Как бы абсурдно это звучало, но с первой страницы я была обречена на восторг и трепет, граничащий с идолопоклонничеством. Возможно, это обусловлено животрепещущим волнением, пробужденным непростой темой, затрагиваемой писателем, которая пару десятков лет не даёт ни покоя, ни отдохновения моим неутомимым «тягостным раздумьям» и «сомненьям», адресованным отнюдь не «судьбам моей родины», а более эгоцентрическим величинам. Местами/моментами/фрагментами остеровская проза напоминает выход в открытый космос: запредельный, неизведанный, пугающий, враждебный и вместе с тем, безусловно, необычайно притягательный. Картина космической бездны поражает своей «грандиозностью, необъятностью, яркостью красок и резкостью контрастов чистой темноты с ослепительным сиянием звёзд». Тем не менее следует учитывать то обстоятельство, что орбитальные прогулки немыслимы без соответствующей подготовки и снаряжения. Если вы готовы к переживаниям подобного толка, то полёт скорее всего пройдёт более-менее удачно, а, может быть, даже окажется незабываемым:)

Нынче в литературной среде превалирует мнение о том, что «как» писать, менее значительно, чем «что». Вот и глубокоуважаемый Леонид Юзефович делит писателей на: «художников слова» и «рассказчиков историй». На мой субъективный взгляд, изрядно затуманенный обожанием, в первом произведении «Портрет человека-невидимки» читатель имеет уникальную возможность наслаждаться удивительным симбиозом между данными категориями, чего никак не скажешь о «Книге памяти». Последняя подобна «чёрной дыре». Если вы решитесь пересечь горизонт событий, то шанса вырваться уже не будет. По мере продвижения вглубь «Книги памяти» пространство и время продолжают искривляться, а после и вовсе перестают иметь какое-либо значение.

Поскольку не в моих правилах спойлерить, то я предпочитаю изводить вас, дорогие мои, изощрёнными цитатами:

Каждая книга – образ уединения. Это осязаемый предмет, который можно взять в руки, положить, раскрыть и закрыть, а слова в ней представляют собой много месяцев, если не лет, одиночества отдельного человека, поэтому с каждым словом, прочитанным в книге, человек, можно сказать, сталкивается с частицей того уединения. Вот кто-то сидит один в комнате и пишет. Об одиночестве ли говорится в книге или о дружбе, она по необходимости – продукт уединения ***** Память, значит, не столько прошлое, содержащееся в нас, сколько доказательство нашей жизни в настоящем. Если человек желает поистине присутствовать в своём окружении, он должен думать не о себе, а о том, что видит. Он должен забыть себя, чтобы там быть. И вот из этого забывания восстает сила памяти. Это такой образ жизни, чтобы никогда ничего не терять ***** Да, возможно, мы не вырастаем и, даже старея, остаёмся теми детьми, какими были всегда. Мы помним себя тогда и чувствуем себя такими же. Мы, значит, себя сделали тем, что мы суть сейчас, и остаёмся тем, чем были, невзирая на годы. Для самих себя мы не меняемся. Стареть нас заставляет время, а мы сами не меняемся ***** всякая вещь ведет двойную жизнь, одновременно в мире и у нас в уме, а отрицать какую-либо одну из этих жизней – это убивать вещь в обеих её жизнях сразу ***** если в каком-то смысле мир оставляет у нас в уме свой отпечаток, точно также истинно и то, что наши переживания отпечатываются на мире. … Бродить по миру, стало быть, – это бродить и по самим себе. Иными словами, в тот миг, когда вступаем в пространство памяти, мы входим в мир. ***** Из письма Надежды Мандельштам Осипу Мандельштаму, датированного 22 октября 1938 года, так и не отправленного. «…Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда и не прочтёшь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернёшься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память. … Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли неразлучных – эта участь? Мы ли щенята, дети – ты ли – ангел – её заслужил? И дальше идёт всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой, и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен. … Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты. Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты?..»

Уж сколько их кануло в чёрную дыру небытия… И хоть бы кто-то прислал весточку. Всего лишь одну маленькую весточку. Когда-то более 30 лет назад во время ссоры с мамой она сказала мне: «Юля, когда тебе будет столько лет, как мне сейчас, в один солнечный летний день, меня уже не будет на свете, но я легонько так постучу тебе в стеночку, и ты почувствуешь, что это я. Услышишь сердцем. Твои обиды уйдут, ты многое поймёшь, в том числе и меня». Моя мама умерла в 32 года. Мне уже 39, а условленного послания всё нет, но я жду. И буду ждать всегда…

*** Ищи меня в сквозном весеннем свете. Я весь - как взмах неощутимых крыл, Я звук, я вздох, я зайчик на паркете, Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был. Но, вечный друг, меж нами нет разлуки! Услышь, я здесь. Касаются меня Твои живые, трепетные руки, Простёртые в текучий пламень дня. Помедли так. Закрой, как бы случайно, Глаза. Ещё одно усилье для меня — И на концах дрожащих пальцев, тайно, Быть может, вспыхну кисточкой огня. В. Ходасевич, 1918

Если вы всё-таки нашли в себе силы, время и, главное, желание прочесть до конца все изречения автора, если время от времени вы практикуете незапланированное интуитивное чтение, то, вероятнее всего, вы сможете определить: заслуживает ли книга попадания в ваш вишлист. Р.S:

История начинается с конца. Говори или умри. И сколько будешь говорить – столько не умрёшь

Р.Р.S:

Было. Никогда больше не будет. Запомнить

*** … Но тикают часы, весна сменяет Одна другую, розовеет небо, Меняются названья городов, И нет уже свидетелей событий, И не с кем плакать, не с кем вспоминать. И медленно от нас уходят тени, Которых мы уже не призываем, Возврат которых был бы страшен нам. И, раз проснувшись, видим, что забыли Мы даже путь в тот дом уединённый, И задыхаясь от стыда и гнева, Бежим туда, но (как во сне бывает) Там всё другое: люди, вещи, стены, И нас никто не знает – мы чужие. Мы не туда попали… Боже мой! И вот когда горчайшее приходит: Мы сознаём, что не могли б вместить То прошлое в границы нашей жизни, И нам оно почти что так же чуждо, Как нашему соседу по квартире, Что тех, кто умер, мы бы не узнали, А те, с кем нам разлуку Бог послал, Прекрасно обошлись без нас – и даже Всё к лучшему… А. Ахматова, 1945