Текст книги "Квартира на Уране: хроники перехода"

Кто защитит квир-ребенка?

Католики, евреи и исламские фундаменталисты, распоясавшиеся сторонники патриархата, эдипальные психоаналитики, социалисты-натуралисты, гетеронормативные леваки, ширящиеся толпы продвинутых реакционеров сговорились сделать право ребенка на отца и мать главным аргументом, оправдывающим ограничение прав гомосексуальных людей. Это их день – грандиозный аутинг гетерократов национальных масштабов. Они защищают идеологию, принципы которой нам хорошо известны. Испокон веков их гетеронормативная гегемония зиждется на праве подавлять сексуальные и гендерные меньшинства. Мы уже привыкли смотреть, как они машут топором. Но трагедия в том, что они заставляют детей нести топор патриархата.

Ребенка, которого якобы защищает Фрижид Баржо[6]6
  Каламбур, построенный на замене букв в имени Брижит Бардо. Переводится как «Фригидная Психопатка» (франц.). Фрижид Баржо – лидер движения LMPT. – Примеч. пер.


[Закрыть], не существует. Защитники детства и семьи апеллируют к политической фигуре ребенка, которую сами конструируют – ребенка, заранее полагаемого как гетеросексуального и гендерно-нормативного. Ребенка, которого лишают сил сопротивляться, любой возможности свободно и коллективно пользоваться своим телом, своими органами и половыми (телесными) жидкостями. Детство, которое они якобы защищают, требует страха, угнетения и смерти.

Их предводительница Фрижид Баржо пользуется тем, что ребенок не может взбунтоваться против политической риторики взрослых, поскольку ребенок всегда – не более чем тело, за которым не признают права управлять собой. Так позвольте же мне задним числом изобрести сцену высказывания, ответить от имени того управляемого ребенка, которым был я сам. Защитить другую форму управления детьми, которые непохожи на других.

Когда-то я был тем ребенком, защитой которого бравирует Фрижид Баржо. И сегодня я восстаю – во имя детей, которых эта лживая риторика пытается защитить. Кто защитит права другого ребенка? Права мальчика, который любит носить розовое? Девочки, которая мечтает поцеловать лучшую подругу? Права квир-ребенка, педика, лесбухи, транссексуала или трансгендера? Кто защищает право ребенка сменить гендер, если он того захочет? Право ребенка на свободу гендерного и сексуального самоопределения? Кто защитит право ребенка расти в мире без сексуального и гендерного насилия?

Вездесущая риторика Фрижид Баржо и защитников «права ребенка на маму и папу» напоминают мне язык национал-католицизма из моего детства. Я родился/ась во франкистской Испании и вырос/ла в гетеросексуальной правой католической семье. В примерной семье, которую натуралисты могли бы возвести в образец моральной добродетели. У меня были и папа, и мама. Они тщательно выполняли свои функции домашних гарантов гетеросексуального порядка.

В сегодняшней французской риторике, направленной против брака и искусственного оплодотворения (ЭКО) для всех, я узнаю идеи и аргументы своего отца. В тепле домашнего очага он изрекал силлогизмы, апеллировавшие к природе и нравственному закону в оправдание логики насилия и исключения, даже смертной казни для гомосексуалов, трансвеститов и транссексуалов. Всё начиналось так: «Мужчина обязан быть мужчиной, а женщина – женщиной, как того хотел Бог», продолжалось словами: «Только союз мужчины и женщины естественен, вот почему гомосексуалы бесплодны» и заканчивалось таким беспощадным выводом: «Если бы мой ребенок был геем, я бы предпочел убить его». Этим-то ребенком я и был/а.

Выдуманный Фрижид Баржо «беззащитный ребенок» – это эффект сомнительной педагогической системы; место для проекции всех фантазмов; алиби, позволяющее взрослым натурализовать норму через детей. Биополитика – система живородящая и педофильская. От нее зависит воспроизводство нации. Ребенок – это биополитический артефакт, гарантирующий нормализацию взрослого. Гендерная полиция надзирает за колыбелью новорожденных, чтобы превратить их в будущих гетеросексуальных детей. Норма бдит над нежными телами. Если ты не гетеросексуал, тебя ждет смерть. Гендерная полиция требует, чтобы у мальчиков и девочек были разные качества. Она штампует тела так, чтобы половые органы отвечали принципу комплементарности. Она подготавливает репродукцию от школьной скамьи до парламентской, индустриализирует ее. Ребенок, которого Фрижид Баржо жаждет защитить, – творение деспотичной машины, сторонник Жана-Франсуа Копе в миниатюре, агитирующий за смерть во имя спасения жизни.

Помню, как однажды в школе – религиозной школе при миссионерской конгрегации Сестер Служительниц Святого Духа – матушка Пилар попросила нас нарисовать нашу будущую семью. Мне было семь лет. Я нарисовал/а себя замужем за моей лучшей подругой Мартой, с тремя детьми и множеством собак и кошек. Уже тогда я пытался/ась вообразить сексуальную утопию, где существовали бы однополые браки, усыновление детей, ЭКО… Спустя несколько дней школа отправила моим родителям письмо, в котором рекомендовалось отвести меня к психиатру, чтобы как можно скорее уладить проблему с моей сексуальной ориентацией. Вслед за этим последовало множество наказаний. Отец отвернулся от меня, мать стыдилась и испытывала чувство вины. В школе распространился слух о том, что я лесбиянка. Перед моим классом каждый день устраивали демонстрацию маленькие сторонники Жана-Франсуа Копе и Фрижид Баржо. Они кричали: «Грязная лесба, тебя надо изнасиловать, чтобы научить трахаться так, как велел Господь».

У меня были отец и мать, но они были неспособны защитить меня от репрессий, от исключения, от насилия.

Мои отец и мать защищали не мои права ребенка, а те сексуальные и гендерные нормы, которые им самим мучительно внушали через образовательную и социальную систему, с любым диссидентством борющуюся угрозами, устрашением, наказанием, смертью. У меня были отец и мать, но ни один ни другая не могли защитить мое право на свободное гендерное и сексуальное самоопределение.

Я сбежал/а от родителей, которых требовала для меня Фрижид Баржо, – от этого зависело мое выживание. Таким образом, несмотря на то, что у меня были отец и мать, идеология полового различия и нормативной гетеросексуальности их у меня отняла. Отец стал лишь репрессивным представителем гендерного закона. Мать была лишена всего, что выходило бы за пределы ее маточной функции – функции воспроизводства сексуальной нормы. Вторящая национал-католическому франкизму идеология Фрижид Баржо отобрала у ребенка, которым я был/а, право на заботливых и любящих отца и мать.

Моей семье потребовалось много времени, скандалов и нанесенных друг другу ран, чтобы покончить с этим насилием. Когда социалистическое правительство Сапатеро в 2005 году предложило законопроект о гомосексуальном браке в Испании, мои родители – всё еще практикующие католики правого уклона – выступили за этот закон. В первый раз в жизни они голосовали за социалистов. Они выступали не только за мои права, но и за собственное право быть отцом и матерью негетеросексуального ребенка. За право на родителей для всех детей, независимо от их пола, гендера и сексуальной ориентации. Мать рассказывала, что ей пришлось долго убеждать сомневающегося отца. Она сказала: «У нас тоже есть право быть твоими родителями».

Активисты, вышедшие на манифестацию 13 января, защищали не права ребенка. Они защищали свои полномочия воспитывать детей в рамках половой и гендерной нормативности – как если бы все были гетеросексуалами. Они выступают за право дискриминировать, наказывать и исправлять любую форму диссидентства и отличий. А еще – напоминать родителям негетеросексуальных детей, что им следует стыдиться своих чад, отказываться от них, насильственно их исправлять. Мы защищаем права детей на воспитание, не сводящее их к рабочей силе и репродуктивному труду. Мы защищаем права детей на то, чтобы их не считали будущими поставщиками спермы и матками. Мы защищаем права детей быть политическими субъектами, не сводимыми к гендерной, сексуальной или расовой идентичности.

Париж, январь 2013

Политическое родовспоможение

С точки зрения биологии утверждение о том, что половое размножение возможно только путем сексуального контакта мужчины и женщины, настолько же ненаучно, как и устаревшие представления о том, что продолжение рода – прерогатива субъектов одной религии, одного цвета кожи и социального статуса. Если сегодня мы способны мыслить последнее как политическое предписание, связанное с религиозной, расовой и классовой идеологией, мы также в состоянии распознать гетеро-сексистскую идеологию в аргументах, постулирующих сексуально-политический союз мужчины и женщины как единственно возможное условие воспроизводства жизни.

За защитой гетеросексуальности как единственной формы естественного воспроизводства жизни стоит сбивающая с толку путаница между половым воспроизводством и сексуальной практикой. Биолог Линн Маргулис учит нас, что половое размножение человека – мейотический процесс: большинство клеток нашего тела диплоидны, то есть имеют два набора из 23 хромосом. Напротив, сперматозоиды и яйцеклетки – это гаплоидные клетки, они имеют одинарный набор из 23 хромосом. Половое размножение не требует ни сексуального, ни политического союза мужчины и женщины: не будучи ни гетеро-, ни гомосексуальным, половое размножение – это всего-навсего процесс рекомбинации генетического материала двух гаплоидных клеток.

Но наши гаплоидные клетки никогда не встречаются случайно. Все человеческие животные размножаются при содействии политики. Воспроизводство всегда предполагает коллективизацию телесного генетического материала посредством социальной практики, в той или иной степени технически регламентированной – либо гетеросексуально (через эякуляцию пениса в вагину), либо через дружеский обмен жидкостями, либо инъекционным путем в клинике или в чашке Петри (в лабораторных условиях).

На всем протяжении истории различные формы власти стремились контролировать репродуктивный процесс. До ХХ века, пока не стало возможным вмешательство на молекулярном уровне, сильнее всего контролировалось женское тело, потенциально фертильная матка. Гетеросексуальность использовалась как социальная технология политической поддержки воспроизводства. Брак был патриархальным институтом, необходимым миру до контрацептивных таблеток и тестов на определение отцовства, где любой продукт матки считался собственностью отца семейства. Являясь частью биополитического проекта, который предполагает, что население – это объект экономических расчетов, гетеросексуальное взаимодействие стало диспозитивом национального воспроизводства.

Все тела, чье сексуальное взаимодействие не способно привести к зачатию, были вычеркнуты из «гетеросексуального договора» (в терминах Кэрол Пейтман и Джудит Батлер), фундирующего современные демократии. Именно асимметричный и нормативный характер этого договора позволил Монике Виттиг в 1970-е годы говорить о том, что гетеросексуальность – не просто сексуальная практика, но политический режим.

Для гомосексуалов и некоторых транссексуалов, для некоторых гетеросексуалов, для асексуалов и некоторых людей с нетипичным развитием функций невозможно соединение генетического материала путем вагинального проникновения и эякуляции. Но это не значит, что мы не фертильны и не имеем права передавать нашу генетическую информацию. Гомосексуалы, транссексуалы и асексуалы – все мы не только сексуальные меньшинства, мы также репродуктивные меньшинства (я использую здесь термин «меньшинство» не как статистический термин, а в делёзианском смысле, чтобы обозначить социальный сегмент политически угнетенных).

До настоящего момента мы платили за свое сексуальное диссидентство генетическим молчанием наших хромосом. Нас лишили не только права на передачу экономического наследства, у нас конфисковали наследство генетическое. Гомосексуалы, транссексуалы и те, чьи тела считают «неполноценными», – всех нас либо политически стерилизовали, либо заставили воспроизводить себя гетеросексуальными методами. Сегодняшняя борьба за доступ к искусственному оплодотворению для негетеросексуальных людей – это политическая и экономическая война за депатологизацию наших форм жизни и за контроль над нашим репродуктивным материалом.

Отказ правительства легализовать ЭКО для негетеросексуальных пар и индивидов призван поддерживать гегемонные формы воспроизводства и лишний раз доказывает, что правительство стремится навечно закрепить гетеросексистскую политику на государственном уровне.

Париж, 28 сентября 2013

Candy Crush Rehab

Американская психиатрическая ассоциация (хоть их и сложно назвать святыми) несколько дней назад потребовала, чтобы увлечение игрой Candy Crush Saga, число любителей которой не прекращает расти, признали национальной эпидемией и создали виртуальный кризисный центр по борьбе с зависимостью от этой игры.

Выпущенная британской компанией King в 2012 году, игра Candy Crush Saga (с ее японским аналогом Puzzle and Dragons) стала самым скачиваемым приложением в мире. Она насчитывает 80 миллионов пользователей и приносит 700 тысяч евро ежедневной прибыли. Аналитики видеоигр озадачены: как глупое приложение с летающими разноцветными леденцами могло превзойти сложнейшие игры Nintendo, разрабатываемые годами?

Ключ к успеху Candy Crush – в ее недостатках: детском и безобидном характере игры (в ней нет ни насилия, ни секса), бесконечном возобновлении (порядка 410 уровней) и отсутствии специфического культурного содержания, которое могло бы привлекать или, наоборот, отпугивать. Невинность, тупость и бесплатность – вот условия, благодаря которым глобализация зависимости становится возможной.

Candy Crush – это дисциплина души, нематериальная тюрьма, предполагающая четкую темпорализацию желания и действия. Она обращается к обобщенному субъекту, лишенному вторичных социальных защит (что, возможно, объясняет, почему большинство игроков – те, кого в обществе принято называть «женщинами»): игра формирует замкнутую цепь реакций между лимбическим мозгом (отвечающим за аффективную память), рукой и экраном. Candy Crush – не обучающая игра, которая тренирует и развивает ловкость игрока. Это простая азартная игра, установленная в один из наших самых доступных и интимных внешних техноорганов: мобильный телефон. Лас-Вегас у тебя на ладони. Цель Candy Crush – не обучить пользователя чему-то, а целиком захватить его когнитивные способности в заданный отрезок времени и присвоить его либидинальные ресурсы, превратив экран в суррогатную мастурбаторную поверхность. В Candy Crush игрок никогда ничего не выигрывает – после прохождения уровня оргазм переживает экран.

Кроме того, Candy Crush ставит под вопрос отношения между свободой и бесплатностью, которые отстаивают партизаны пиратского движения. Новая стратегия колонизации виртуального мира идет через создание максимально простой игры, которая предлагается бесплатно, для того чтобы потенциальный игрок оставался подключенным максимальное количество часов. Стоит игре встроиться в жизненные привычки пользователя, доход начинает приносить само время игры и формы его растраты (дополнительные жизни и бустеры).

Игрок в Candy Crush управляет множеством экранов. Обычно физически он располагается напротив экрана компьютера или телевизора (который функционирует скорее как фон и периферия, нежели основная визуальная рамка) и одновременно поддерживает бесконечный круговорот интерфейсов Facebook, Yahoo, Twitter, Instagram… Целомудренный работник теле-техно-мастурбаторного труда сегодня подобен виртуальному стрелочнику, запертому в донкихотском командно-диспетчерском пункте, из которого он одной рукой обновляет (update) страницу, а другой – упорядочивает ряды цифровых леденцов.

Приложения, скачиваемые с Facebook, Google Play и App Store, – это новые операторы субъективности. Не стоит забывать, что мы устанавливаем скачанное приложение не только на мобильный телефон, но прямиком в свой когнитивный аппарат. Если Рене Шерер поведал нам, что педагогические дисциплины нового времени призваны были переключить мастурбирующую руку на письмо и труд, теперь мы понимаем, что новые цифровые дисциплины заставляют фордистскую руку, писавшую и трудившуюся, мастурбировать экран когнитивного капитализма.

Нью-Йорк, 26 октября 2013

Обезьяны Республики

На протяжении всей политической истории господствующие классы стремятся вытеснить антагонизм, который несет им угрозу, путем стравливания угнетенных классов между собой. Историк Говард Зинн показал, как в XVIII и XIX веках на североамериканских территориях колониальные элиты разжигали вражду между классом белых английских, немецких и ирландских бедняков, работающих прислугой, коренным населением и темнокожими слугами и рабами. Для этого поселенцы изобретают такую систему репрезентации (через науку, а также популярную культуру водевиля и блэкфейс-танцев), в соответствии с которой коренное американское и темнокожее население считается биологически уступающим белым, а следовательно, неспособным управлять. Отравленные расистской эпистемологией, белые рабочие и прислуга направляют свою протестную энергию на расовую ненависть, чем помогают крупным белым землевладельцам обеспечивать гегемонию не только среди будущих не-белых работников, но и среди них самих, белых работников-бедняков.

В ту же эпоху белые феминистки, которые уже начали бороться с сексуальным угнетением, отчасти вдохновленные успехами «Американского общества борьбы с рабством», кончат тем, что исключат черных женщин из своих рядов. Активистка Соджорнер Трут восстанет против них, вопрошая: «Раз я черная, то значит, не женщина?»

Консолидированный протест белых и черных слуг и рабочих, объединившихся с коренным населением американских индейцев, как и трансверсальный феминистский протест против колониального режима, был еще возможен в XVIII веке и изменил не только историю США, но и будущее всего мира. Но для этого было необходимо представить политику вне идентитарных оппозиций, созданных колониальной и гетерокапиталистической эпистемологиями. Сегодня мы сталкиваемся с похожими процессами – переносом протестной энергии и кристаллизацией идентичностей, наследующих колониальным эпистемологиям. Нас, феминисток и активисток борьбы за права гомосексуалов и транссексуалов, постоянно пытаются противопоставить так называемой исламской гомофобии, женщинам в хиджабах, а также незападным культурам, якобы несущим анцестральный дух мачизма. Силы финансового капитализма и дискурс идентитарного национализма – истинные наследники гетероколониальной политики – вновь пытаются нас разобщить и натравить друг на друга.

Насилие неонационалистического дискурса способно парализовать, но форма его репрезентаций должна не разобщить нас, а, наоборот, указать направление, в котором нам следует расширять наш освободительный союз.

Борцы с гомосексуальными браками оскорбляли Кристиан Тобира, называя ее мартышкой и показывая ей бананы. На пикетах против однополых браков эти же активисты размахивали плакатами со словами: «Почему бы тогда не жениться на обезьянах?» Во всех этих оскорблениях фигура обезьяны выступает как отвратительное означающее, призванное, по аналогии, исключить мигрантов, небелых и гомосексуальных людей из человеческого рода и – рикошетом – из национального политического проекта. В «Системе природы» (Systema naturæ, 1758 год) Линнея классификация Homo sapiens, которую мы до сих пор используем, обозначает не только разницу между человеком и нечеловеческим приматом, но также служит натурализации политических отношений угнетения, которые связывают категории вида, расы и национальности в единое целое. Обезьяна, которая сегодня снова возникла в оскорблениях в адрес Тобира, – это эпистемологический рычаг колониального разума: находясь на границе между человеком и животным, мужчиной и женщиной, обезьяна помечает конец этики и оправдывает политику как войну и апроприацию. Как и обезьяна, Черные люди воспринимались как объект и товар, живые машины, чистая рабочая и репродуктивная сила. Как и обезьяна, гомосексуалы считались людьми второго сорта – недостойными того, чтобы принадлежать к человеческому сообществу, неспособными интегрироваться в социальные институты брака, воспроизводства и филиации. Как и обезьяну, Черных и гомосексуальных людей следовало подчинять, одомашнивать, изолировать, использовать, поглощать. Обезьяна – вовсе не наш другой, она указывает на горизонт будущей демократии.

Сегодня нам (женщинам, Черным и транслюдям, гомосексуалам и людям с инвалидностью) уже не требуется доказывать нашу принадлежность к человеческому роду, отрекаясь от приматов. Новое лицо французского расизма заставляет нас идти дальше, если мы не хотим множить исключение и дать нас разобщить. Необходимо отказаться от фундаментальных классификаций колониальной эпистемологии. Нужно принять в себе животное, к которому нас постоянно сводят. «Кинг-Конг-теория» Виржини Депант, гориллы Guerrilla Girls, «Обезьяна» Баскии, монстр Донны Харауэй, обезьяноподобные женщины Элли Стерк, «Женщина-арбуз» Шерил Дьюни… нам нужно, наконец, схватить бананы и залезть на деревья, нужно открыть все клетки и отменить все таксономии, чтобы вместе изобрести политику обезьян.

Париж, 15 ноября 2013