Текст книги "Квартира на Уране: хроники перехода"

Мне больше не нужно говорить, подобно Ульрихсу, что я мужская душа, запертая в женском теле. У меня нет ни души, ни тела. У меня есть квартира на Уране, где я, конечно, далек от большинства землян, но не настолько, чтобы вы не смогли заглянуть ко мне в гости. Пусть и только во сне…

Хроники перехода

Эта книга написана под знаком Урана потому, что речь в ней пойдет о хрониках перехода. Большинство этих текстов были написаны в аэропортах и номерах отелей для французской газеты Libération и других европейских медиа в период с 2013 по начало 2018 года. Когда я начал писать эти колонки, меня еще звали Беатрис. Я имел социальный и юридический статус женщины, хоть и считался диссидентствующей квир-лесбиянкой. Заканчивая эту книгу, я всё еще стою на распутье, хоть и подписываюсь теперь своим новым именем и вооружен новым паспортом, где официально значится, что мой пол теперь – мужской. Я сохранил хронологический порядок, в котором эти колонки были написаны, потому что это также и летопись моего сексуального и гендерного перехода, рассказ о моей переправе. У этих колонок как минимум два автора: такой диссонанс делает видимым разделение автора на множество голосов, совершающих переход – явление, свойственное любому письму, но обычно скрытое за одним авторским именем.

Осмелюсь предположить, что процесс перехода позволяет нам лучше понять те мировые политические трансформации, с которыми мы сталкиваемся. Смена пола и миграция – две практики, которые, ставя под сомнение политическую и правовую архитектуру патриархального колониализма, полового различия и расовой иерархии, семьи и национального государства, вытесняют живое человеческое тело на обочину гражданского общества, даже того, что мы называем человеком. То, что помимо географических, языковых и телесных перемещений характеризует оба эти путешествия – радикальная трансформация не только самого путешественника, но и сообщества людей, которые либо принимают, либо отвергают его. Старый режим (политический, сексуальный, расовый) криминализирует любые практики перехода. Но с каждой новой возможностью перехода перед нами вырисовывается карта нового общества, с новыми формами производства и воспроизводства жизни.

Мой переход начался в 2004 году, когда я впервые решил назначить себе слабые дозы тестостерона. Затем, в течение нескольких лет пребывания в безымянном пространстве между женским и мужским, между мужественностью лесбиянки и женственностью Drag King, я испытал состояние, которое принято называть gender fluid. Изменчивость и текучесть моих сменяющих друг друга воплощений натолкнулась на общественное сопротивление возможности мыслить тело вне рамок половой и гендерной бинарности. Я химичил со своей «флюидностью» подобно алхимику гендера, принимая так называемую пороговую дозу тестостерона – такие дозировки не запускают быстрого формирования в теле «вторичных половых мужских признаков». С этого порога я и начинаю свою хронику.

Как ни парадоксально, я отказался от флюидности, потому что жаждал изменений. Переход стал лабораторией этого превращения. Решение «изменить пол» неминуемо сопровождается тем, что Эдуар Глиссан называл «дрожанием» [un tremblement]. Переход – территория неуверенности, неочевидности, странности. Но это не слабость, а скорее мощь. «Мыслить дрожанием, – пишет Глиссан, – это не страх. Это мышление, которое противостоит системе». В 2014 году я начал медико-психиатрический процесс по смене пола в нью-йоркской клинике имени Одри Лорд, одном из немногих медицинских учреждений в мире, которым руководят активисты трансгендерного движения. «Смена пола» – это не прыжок в психоз, как того хотелось бы поборникам старого режима половых различий. Но это и не «простая» медико-правовая процедура, которую можно пройти в подростковом возрасте, чтобы добиться нормализации и полной невидимости, как хотела бы ее представить новая система неолиберального управления половыми различиями. Процесс смены пола в обществе, подчиненном научно-коммерческой аксиоме гендерно-половой бинарности, – где социальные, трудовые, аффективные, экономические, гестационные и прочие пространства разделены по принципу мужского или женского, гетеросексуального или гомосексуального, – предполагает переход границы, которая наряду с расовым различием является, пожалуй, одной из самых жестоких политических границ, придуманных человечеством. Переход – одновременно прыжок через бесконечную вертикальную стену и хождение по тонкой линии, начерченной в воздухе. Если гетеропатриархальный режим полового различия – это научная религия Запада, тогда смена пола – не что иное, как еретический жест. По мере увеличения дозы тестостерона изменения становились более явными: волосы на лице – лишь мелкая деталь по сравнению с тем разрывом в социальном восприятии, который провоцирует изменение голоса. Тестостерон меняет толщину голосовых связок – мышцы, которая, изменяя форму, меняет тон и регистр голоса. Странник гендера ощущает изменение своего голоса как одержимость, как чревовещание, которое требует его отождествления с чужим человеком. Эта мутация – одна из самых прекрасных вещей среди всего, что я когда-либо пережил. Быть трансчеловеком значит жаждать внутренней «креолизации»: признать, что стать собой возможно только благодаря изменению, мутации, скрещиванию. Голос, который тестостерон пробудил в моем горле – не голос мужчины, это голос перехода. Дрожащий во мне голос – это голос границы. «Мы лучше понимаем мир, – пишет Глиссан, – когда дрожим вместе с ним, потому что мир дрожит во всех направлениях».

С изменением голоса изменилось и имя. Одно время мне хотелось, чтобы мое женское имя склонялось как мужское. Я хотел, чтобы меня продолжали звать Беатрис, но чтобы грамматически мое имя сопровождалось местоимениями и прилагательными мужского рода. Но это грамматическое искажение было еще сложнее, чем телесная и гендерная флюидность. Тогда я решил подыскать себе мужское имя.

В мае 2014 года субкоманданте Маркос объявил в своем открытом обращении из «сапатистской реальности» о смерти Маркоса. Маркос – имя без конкретного лица, ставшее голосом революционного процесса в Чьяпасе. В том же письме субкоманданте утверждал, что берет себе новое имя – Галеано, в честь Хосе Луиса Солиса Лопеса (он же Галеано), убитого в мае 2014 года. Тогда я решил взять имя Маркоса себе. Я хотел, чтобы это имя стало сапатистской маской, скрывающей мое лицо и данное мне при рождении имя. Взять имя Маркоса было попыткой деприватизировать мое старое имя, коллективизировать мое лицо. В социальных сетях латиноамериканские активисты сразу же расценили мое решение как колониальный жест. Они заявили, что, будучи белым и имея испанский паспорт, я не могу носить имя Маркоса. Политическая фикция прожила всего несколько дней. Эфемерный след этой неудачной политической пересадки остался в виде подписи к колонке в газете Libération от 7 мая 2014-го. Латиноамериканские активисты безусловно правы. В этом жесте было много от колониального высокомерия и личного тщеславия. Но это также был отчаянный поиск защиты. Кто осмелится оставить свое имя, чтобы взять другое – без истории, без памяти, без жизни? Из этой неудачи с пересадкой имени Маркоса я научился двум на первый взгляд противоположным вещам. Мне предстоит побороться за новое имя. И в то же время оно должно быть даровано мне как талисман.

Я попросил друзей выбрать для меня имя: мне хотелось, чтобы новое имя было выбрано коллективно. Но ни одно из предложенных (Орландо, Макс, Паскаль…) не ощущалось как мое собственное. Тогда-то я и начал серию шаманских ритуалов по поиску имени. Я начал делать всё необходимое, чтобы измениться. Я предался переходу. И наконец мое новое имя явилось мне во сне, когда одной декабрьской ночью 2015 года я лежал в кровати в одном из готических кварталов Барселоны. Я принял это странное и до абсурдности банальное имя – Поль, – которое было мне даровано во сне. Я попросил всех называть меня Полем. В это же время я начал юридическую процедуру по официальной смене имени и пола. Вместе с адвокатом Кармой Херранс мы подали государству Испании запрос о смене пола, о том, чтобы мое тело признали мужским, а имя Поль Беатрис – мужским именем. Спустя месяцы молчания и колебаний со стороны административных органов, 16 ноября 2016 года юридическое решение было оглашено. В соответствии с действующим испанским законодательством мое имя было занесено в реестр имен детей, рожденных в этот день в городе, где я более сорока лет назад появился на свет. Эти колонки фиксируют изменения моих голоса и имени. До декабря 2015 года все колонки подписаны именем Беатрис, за исключением той, что я лишь однажды подписал именем Беатрис Маркос. Начиная с января 2016 года под ними уже стоит подпись Поля Б. Во всех этих случаях подпись, разрушенная и воссозданная, стертая и вновь написанная во множестве политических актов, появляется здесь не как знак власти, но как свидетельство перехода.

Гендерный переход – путешествие, отмеченное множеством рубежей. Возможно, чтобы сделать этот опыт еще более интенсивным, я никогда так много не путешествовал, как в те месяцы, когда происходила самая резкая стадия перехода и когда я искал имя. Как в опыте изгнания, мой путь начался с утраты рая: смерть Пепы, разрыв любовных отношений, потеря должности куратора в музее, развал Программы Независимых Исследований (в MACBA[3]3
  Музей современного искусства в Барселоне (кат. Museu d'Art Contemporani de Barcelona). – Примеч. ред.


[Закрыть]), прощание с домом, отъезд из Парижа… К этим непреднамеренным потерям следует добавить другие, стратегические: я решил полностью разотождествиться с самим собой. Повышение дозы тестостерона привело не только к утрате женственности как кода социальной идентификации, размыванию лица, стиранию имени, но также, на несколько месяцев, – к потере статуса гражданина. Со всё более мужественной внешностью и женским паспортом я утратил привилегию социальной невидимости и гендерной безнаказанности. Я стал гендерным мигрантом. В этом состоянии, с паспортом, вызывавшим вопросы при каждом пограничном досмотре, я принял приглашение стать куратором публичной программы 14-й международной выставки современного искусства documenta’14. Я без остатка отдался путешествиям: Палермо, Буэнос-Айрес, Стамбул, Лион, Киев, Цюрих, Барселона, Турин, Мадрид, Франкфурт, Нью-Йорк, Берген, Чикаго, Рим, Айова, Берлин, Кассель, Лондон, Картахена, Вена, Гонконг, Лос-Анджелес, Тронхейм, Мехико, Дублин, Хельсинки, Амстердам, Богота, Сан-Франциско, Женева, Роттердам, Мюнхен, греческие острова, Лесбос, Гидра, Алонисос, Арль, Бейрут, Тайбэй… Я пересек бессчетное число границ с этим подозрительным паспортом, приспосабливаясь к политическим контекстам, требующим экстренной рефеминизации: гладко выбритый, с шарфиком на шее, сумочкой и оживлением в голосе… В попытке успешно пересечь границу мое тело изображало женственность, стертую, чтобы стать Полем. Переход требует одновременно гибкости и решимости. Переправа влечет за собой потери, но эти потери – необходимое условие изобретения свободы.

С лицом, не мужским и не женским, без внятного имени и с неблагонадежным паспортом я обосновался в Афинах, в городе – перевалочном пункте между Западом и Востоком, на пересечении дорог. Я приехал в Грецию, ослабленную долговым кризисом и политикой строгой экономии, вынужденную справляться с притоком тысяч мигрантов и беженцев, которые пересекали Средиземное море, чтобы спастись от постколониальных войн и нищеты Ближнего Востока. Афины были идеальным пунктом наблюдения за процессом неолиберального разрушения Европы, за социальным контролем через долговую экономику и за возрождением национальных государств как призрачных анклавов реставрации расового и патриархального суверенитета в контексте мировой войны и финансовой глобализации. Я чувствовал, что Афины дрожат, как и мой голос, и полюбил их, как никогда не любил ни один город. Я влюбился в их улицы, их жителей, их язык. Афины стали для меня школой метаморфоз.

Летом 2015 года Афины настигло двойное политическое потрясение. Правительство Ципраса отказалось учитывать итоги демократического голосования против режима строгой экономии. Одновременно порт Пирей и площадь Виктория превратились в импровизированные лагеря беженцев – без воды, еды и какой-либо инфраструктуры. Как в период кризиса со СПИДом в Нью-Йорке в конце 1980-х годов, а затем во время движения 15-М в Мадриде и Барселоне в 2011-м, 5 июля 2015 оформляется новая политическая фигура. В период проведения референдума сотни тысяч афинян, граждан и мигрантов вышли на площадь Синтагмы, скандируя oxi («нет») и «Они нас не представляют». Утопия представительной социал-демократии рушилась. Греческий парламент оказался пустым зданием власти. Настоящий парламент тогда переместился на улицы Афин.

Вопреки гипотезе о «конце истории», согласно которой неолиберальные силы глобализации действовали как вектор демократизации и гомогенизации, разрушающий национальные государства и создающий единый мир без границ, новый мировой порядок был отмечен восстановлением границ расы, класса, гендера и сексуальности. Экономическая и политическая реорганизация, последовавшая за финансовым кризисом 2008 года, а также реакция европейских правительств на массовую миграцию беженцев из Ирака и Сирии, спасавшихся от голода и войны, обрекли большую часть мирового населения на положение отверженных изгнанников неолиберализма. То, чего мы не могли даже представить, происходило наяву: неолиберализм не только не разрушил идею национальных государств, но и вошел в альянс с наиболее консервативными политическими фракциями этих национальных государств, ограничив доступ субалтернов к технологиям производства власти и знания. Начался новый политический цикл, который можно охарактеризовать как «эдиповы выплески и фашистские отложения»[4]4
  Цит. по: Делёз Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: тысяча плато / перевод Я. И. Свирского. М., Екб.: Астрель, У-Фактория, 2010. С. 17. (Перевод изменен.) – Примеч. ред.


[Закрыть] Делёза и Гваттари.

Итак, неудивительно, что первая колонка, подписанная моим новым именем, датируется 16 января 2015 года. Речь в ней идет о другом «переходе» – процессе, который мог бы привести к независимости Каталонии. Процессе, который, подобно смене пола, всегда рискует кристаллизоваться в создание нормативной и исключающей идентичности. Субъект и нация – лишь нормативные фикции, цель которых – покончить с процессами субъективации и социального созидания, находящихся в постоянном движении. Субъект и общество образованы множеством гетерогенных сил, несводимых к одной-единственной идентичности, одному языку, одной культуре или одному имени. Будучи смешным, когда он представляется в качестве борьбы одного государства за независимость от другого, процесс, идущий в Каталонии, обретает свой полный смысл, как в случае Рожавы и Чьяпаса, только тогда, когда он открыт возможности вообразить коллективную антиэтатистскую, транс-феминистскую, квир-анархическую сборку.

Путешествие и жизнь в Афинах показали мне, что не только я нахожусь в состоянии мутации, но мы все погружены в ситуацию планетарного перехода. Наука, технологии и рынок переизобретают границы того, чем станет живое человеческое тело завтра. Эти границы определяются не только в отношении животного состояния и исторически неполноценных форм жизни (не-белый, пролетарий, не-мужчина, трансчеловек, человек с инвалидностью, больной, мигрант…), но также в отношении машин, искусственного интеллекта, автоматизации процессов производства и воспроизводства. Если первая индустриальная революция благодаря изобретению парового двигателя характеризовалась ускорением форм производства, то сегодняшняя технологическая революция, отмеченная генетическими манипуляциями, нано– и коммуникационными технологиями, логистикой, фармакологией и искусственным интеллектом, меняет процесс воспроизводства самой жизни. В сегодняшнем процессе индустриальной мутации тело и сексуальность занимают место, которое в XIX веке занимал завод. Мы одновременно наблюдаем разгар революции субалтернов/апатридов и борьбу контрреволюционных сил за контроль над процессом воспроизводства жизни. Во всем мире – от Афин до Касселя, от Рожавы до Чьяпаса, от Сан-Паулу до Йоханнесбурга – можно увидеть не только исчерпание традиционных политических форм, но также зарождение сотен тысяч практик социального, сексуального, гендерного, политического, художественного эксперимента… На фоне усиления «эдиповых выплесков и фашистских отложений» повсюду действуют микрополитики перехода.

Несмотря на политический контекст мировой войны, читатель не найдет в этих хрониках ни дидактических назиданий, ни моральных наставлений. Никакая догма не выдержит испытания переходом. Даже когда я испытываю гнев – когда мне приходится отвечать активистам LMPT[5]5
  «La Manif pour tous» – движение активистов, выступающих против однополых браков во Франции. – Примеч. пер.


[Закрыть] или представителям режима полового различия, вмешиваться в споры вокруг движения #MeToo – споры, которые властители пола развернули с целью сохранить свои техно-патриархальные привилегии. Но эти колонки повествуют о шлюхах и педиках, а не о «социологии отклонений», о диссидентах гендера и сексуальности, а не о «транссексуалах и гендерной дисфории», о стратегиях кооперации среди бесправных и мигрантов, а не о «греческом кризисе» или «кризисе беженцев», о всеобщем праве жить в городе, а не о «городских племенах» или «периферийных районах». Оставляю эту терминологию, ее классификацию и контроль за ней экспертам различных дисциплин, ибо, как говорил Томас Бернхард, когда знание мертво, его называют академией. В этих текстах я предлагаю мыслить категориями отношений и потенциала к изменению, а не понятиями об идентичности.

Тем не менее в своих текстах я всё же использую некоторые рудименты критики, изобретенные в последние годы феминистскими, антиколониальными, квир– и транс-языками, а также языком телесно-политического диссидентства. Я кутаюсь в это покрывало из терминов как мигрант, которому нужно укрыться от зимних холодов, от того, что называется «гостеприимством», в то время как на самом деле это не что иное, как переговоры (более или менее бурные) о границах. Резкий рост новых критических терминов неслучаен: они действуют на языки нормативности как растворитель, как противоядие от господствующих категорий. С одной стороны, важно обособлять себя от господствующих научных, технических, торговых и правовых языков, которые образуют когнитивный скелет эпистемологии полового различия и техно-патриархального капитализма. С другой – существует острая необходимость изобретать новую грамматику, позволяющую помыслить другую социальную организацию форм жизни. В первом случае философия действует как критический молот, говоря словами Ницше. Во втором – более близком Моник Виттиг, Урсуле Ле Гуин, Донне Харауэй, Кэти Акер или Виржини Депант – философия становится экспериментальным политическим письмом, стремящимся помыслить другой мир. Оба эти языка – стратегии перехода границ. Границ между философскими жанрами, эпистемологических границ; границ между документальными, научными и художественными языками; границ гендера, языков и национальностей; границ, разделяющих людей и животных, живых и мертвых; границ между настоящим моментом и историей.

Уран приблизился к Земле в 2013 году, когда я начал писать эти колонки и вступил на путь перехода. Мне нравится думать, что ледяной гигант вернется через 78 лет, в 2096 году – после того как совершит полный оборот вокруг Солнца. Я уверен, что тогда мое тело (интерсексуальное, транссексуальное, мужское, женское, монструозное, блаженное) перестанет существовать во плоти и в сознании на этой планете. Интересно, удастся ли нам к тому моменту преодолеть эпистемологию расовых и половых различий и изобрести новую когнитивную рамку, допускающую разнообразие жизни? Или же, наоборот, колониальный техно-патриархат разрушит последние остатки жизни на Земле? Я не узнаю ответ на этот вопрос. Но я хочу, чтобы проклятым и невинным детям всё же довелось вновь поприветствовать Уран.

Афины, 5 октября 2018

Мы говорим: революция

Кажется, в последнее время гуру старой колониальной Европы упорствуют в желании объяснить активистам движений Occupy, Indignados, а также инва-транс-квир-интерсекс– и пост-порн-движений, что мы не способны на революцию, потому что у нас нет идеологии. Они говорят «идеология», как моя мама говорила «муж». Что ж, нам не нужны ни мужья, ни идеологии. Мы, новые феминист/ки, не нуждаемся в мужьях, потому что мы не женщины. Не нужна нам и идеология, потому что мы не народ. Ни коммунизм, ни либерализм. Ни заезженная католико-мусульмано-еврейская пластинка. Мы говорим на другом языке. Они говорят: репрезентация. Мы говорим: эксперимент. Они говорят: идентичность. Мы говорим: множество. Они говорят: контроль за пригородами. Мы говорим: гибридизизация города. Они говорят: долг. Мы говорим: сексуальная кооперация и соматическая интерзависимость. Они говорят: человеческий капитал. Мы отвечаем: межвидовые союзы. Они говорят: в нашей тарелке конина. Мы отвечаем: «По коням! Сбежим с глобальной скотобойни!» Они говорят: власть. Мы говорим: потенциальность. Они говорят: интеграция. Мы отвечаем: открытый код. Они говорят: мужчина и женщина, черный и белый, человек и животное, гомосексуал и гетеросексуал, Израиль и Палестина. Мы говорим: ты прекрасно знаешь, что твой аппарат производства истины больше не работает… Сколько Галилеев нам понадобится на этот раз, чтобы вновь научиться называть вещи и себя своими именами? Они объявляют нам экономическую войну, размахивая цифровым мачете неолиберализма. Но мы не станем оплакивать конец государства всеобщего благосостояния, потому что государство всеобщего благосостояния – это также психиатрическая больница, центр реабилитации людей с инвалидностью, тюрьма, патриархально-колониально-гетеронормативная школа. Пришло время посадить Фуко на инва-квир-диету и написать «Смерть клиники». Пришло время пригласить Маркса в семинар по экосексуальности. Мы не станем разыгрывать карту дисциплинарного государства против неолиберального рынка. Оба уже заключили сделку. Рынок – единственный государственный резон в новой Европе, где государство становится карающей дланью, чья единственная функция – воссоздавать миф о национальной идентичности, пугая угрозой безопасности. Мы не хотим определять себя ни как работников когнитивного труда, ни как потребителей фармакопорнографического режима. Мы не Facebook, не Shell, не Google, не Nestlé, не Pfizer-Wyeth. Мы не хотим производить ни французский, ни европейский продукт. Мы вообще больше не хотим производить. Мы – децентрализованная живая сеть. Мы отказываемся от гражданства, определяемого нашей силой производства или воспроизводства. Мы хотим тотального гражданства, основанного на том, что мы делимся технологиями, жидкостями, семенем, водой, знаниями… Они говорят, новая, чиcтая война будет вестись при помощи дронов. А мы хотим заняться с дронами любовью. Наше восстание – мир, тотальный аффект. Они говорят: кризис. Мы говорим: революция.

Париж, 20 марта 2013