Текст книги "Квартира на Уране: хроники перехода"

Феминизм – это не гуманизм

Как-то в ходе одного из своих «бесконечных интервью» Ханс Ульрих Обрист попросил меня задать важный вопрос, на который должны вместе ответить художники и политические движения. Я сказал: «Как жить с животными? Как жить с мертвыми?» Тогда кто-то спросил: «А как же гуманизм? Как же феминизм?» Дамы и господа, а также все прочие, запомните раз и навсегда: феминизм – это не гуманизм. Феминизм – это анимализм. Иначе говоря, анимализм – это расширенный неантропоцентричный феминизм.

Первые машины индустриальной революции – не паровые двигатели, печатные станки или гильотины… Это рабы, трудившиеся на плантациях, работницы репродуктивного и секс-труда, животные. Первые машины индустриальной революции были живыми машинами. Тогда гуманизм изобрел другое тело, которое назвал человеческим: тело суверенное, белое, гетеросексуальное, здоровое, спермоносное. Стратифицированное и полное органов, полное капитала тело, чьи жесты рассчитаны по минутам, а желания являются эффектами некрополитической технологии удовольствия. Свобода, равенство, братство. Анимализм обнажает колониальные и патриархальные корни универсалистских принципов европейского гуманизма. Режим рабства, а затем и наемного труда, выступает фундаментом свободы «современного» человека; экспроприация и сегментация жизни и знания как оборотная сторона равенства; война, соперничество и конкуренция как механизмы братства.

Ренессанс, эпоха Просвещения, чудо индустриальной революции покоятся на низведении рабов и женщин до положения животного и всех троих (рабов, женщин и животных) до положения машины по (вос)производству. Если однажды животное стали воспринимать как машину и обращаться с ним как с машиной, то сама машина постепенно становится техноживотным, живущим среди техноживых животных. Так, машина и животное (мигранты, фармакопорнографические тела, дети овечки Долли, электронно-вычислительный мозг) становятся новыми политическими субъектами анимализма будущего. Машина и животное – наши квантовые тезки.

Поскольку весь гуманистический проект современности умел лишь распространять технологии смерти, анимализм должен заставить по-новому жить с мертвыми. Жить с планетой как с трупом и призраком. Превратить некрополитику в некроэстетику. Так анимализм становится погребальным пиром. Празднованием траура. Анимализм – погребальный обряд, рождение. Торжественное собрание цветов и растений вокруг жертв истории гуманизма. Анимализм – расставание и объятья. Квир-аборигенность, выходящая за пределы вида и пола планетарная пансексуальность, техношаманизм, система межвидовой коммуникации – всё это диспозитивы траура.

Анимализм – не то же, что натурализм. Это тотальная ритуальная система. Контртехнология производства сознания. Переход к бессуверенной форме жизни. Жизни без иерархий. Анимализм учреждает собственное право. Собственную экономику. Анимализм – это не договорный морализм. Он отбрасывает капиталистическую эстетику, захватывающую желание посредством потребления (товаров, идей, информации, тела). Он не опирается ни на обмен, ни на личный интерес. Анимализм – не реванш одного клана над другим. Ни гетеро-, ни гомо-, ни транссексуальность. Ни модернизм, ни постмодернизм. С полной серьезностью утверждаю, что анимализм – это не олландизм[13]13
  От имени президента Франции Франсуа Олланда. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Не саркозизм[14]14
  От имени президента Франции Николя Саркози. – Примеч. пер.


[Закрыть] и не маринизм[15]15
  От имени Марин Ле Пен, лидера французской политической партии «Национальный фронт». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Ни патриотизм, ни матриотизм. Анимализм – не национализм. И не европеизм. Ни капитализм, ни коммунизм. Экономика анимализма – это тотальная отдача неагонистического типа. Кооперация в фотосинтезе. Молекулярное наслаждение. Анимализм – это дуновение ветра. Это то, как дух леса атомов держит в узде воров. Люди, замаскированное воплощение леса, должны сбросить маски человеческого и снова надеть маску мудрости пчел.

Преобразования, которые нужно совершить, так велики, что кажется, будто они невозможны. Так глубоки, что кажутся немыслимыми. Но невозможное уже близко. И невообразимое грядет. Что было более невозможным и невообразимым – рабство или конец рабства? Время анимализма – время невообразимого и невозможного. Это наше время – порог. Единственное, которое у нас осталось.

Париж, 27 сентября 2014

«Снафф»-суверенитет

В связи с недавними обезглавливаниями, совершенными ИГИЛ[16]16
  Организация признана в России экстремистской и запрещена. – Примеч. ред.


[Закрыть], мы повсюду слышим обвинения в «варварстве». На языке Римской империи слово «варвар» использовалось для указания на чужеземцев, не говоривших на латыни. Говоря о варварстве сейчас, мы в первую очередь подчеркиваем «примитивный» и устаревший характер преступления. «Варварство» – оператор инаковости. Это не мы. Но эти казни не варварские. Они хотят нам что-то сказать. Они кодифицированы на нашем языке, они организованы так, чтобы мы их заметили. Техника их репрезентации не архаична, а скорее наоборот, высокотехнологична. Дети Уэса Крэйвена, Джона Карпентера и Джеймса Вана сепмлируют Коран.

Но я не ставлю перед собой задачу составить критическую иконографию джихадизма. Скорее я хочу понять, как и почему мы пытаемся вновь поставить театрализацию смерти в центр нового скопического фармакопорнографического режима. Времена, когда техники управления скрывали казни и смерть, закончились. Новое управление политической субъективностью требует производства аффектов паники и ужаса посредством аудиовизуальных и биохимических технологий. Прямая трансляция разрушения Всемирного торгового центра ознаменовала наше вступление в эпоху телевизуального снаффа. В этой новой войне распространение аудиовизуального контента средствами массовой информации так же важно, как и смерть врага. Если традиционный суверенитет, понимаемый как власть даровать смерть, циркулирует в потоках крови, то оборот новых форм суверенитета теперь осуществляется посредством изображений и звука, а затем проходит сквозь непрерывный поток цифровых данных сети Интернет.

В визуальных образах войн на Ближнем Востоке мы видим, как происходит переход от беспомощного тела камикадзе к всемогущему телу палача. Тут-то и разыгрывается производство новой формы снафф-суверенитета. В случае с камикадзе разорванное на куски индивидуальное тело репрезентирует разрушение политического тела территории. Затем эта фрагментация распространяется в пространстве так, что невозможно отличить мертвое тело нападающего от мертвого тела того, кто подвергся нападению. Здесь преступник и потерпевший – жертвы одной политики. Тело камикадзе, олицетворяющее невозможность национальной территории, не просто расчленено, но навечно смешано с плотью врага. Этот промискуитет отрицает непримиримое различие между (индивидуальными и политическими) телами на войне. Посредством разрушения социальный ритуал камикадзе материализует находящуюся под постоянной угрозой политическую географию, чьи разбросанные элементы не могут ужиться друг с другом в одном живом теле и соединяются лишь в крови.

Напротив, конструируемая джихадистами новая фигура палача-актера отсылает к транснациональной государственной сверхструктуре, воплощенной в мужском теле, производящем театрализацию ритуалов смерти в гиперболическом ключе. Если раньше традиционный мужской суверенитет теократического порядка нес слово божье через кровь, неосуверенитет джихадистов разносит его по социальным сетям и через интернет. Отныне новый мужчина-суверен – персонаж в постановке политического снаффа. Это смещение чревато переворачиванием жертвенности: если раньше мучеником был камикадзе, то теперь им стала западная жертва.

Сцена казни стремится учредить новый некрополитический ритуал, где глобальным публичным местом становится интернет-страница. А показывают на ней рекламную театрализацию новой суверенной маскулинности. Джихадизм изобретает теокибернетическую форму снаффа, сосредоточенную вокруг двух мужских тел, лишенных индивидуальности. Одно тело воплощает Исламское государство, другое сводится к роли актера-жертвы и присутствует как объект жертвоприношения, как транзитивный политический объект, как тело-к-смерти. Изображение схлопывается: на нем остается только лицо жертвы, заполняющее кадр. Политическая репрезентация требует крупного плана, звука голоса, вкрадчивой речи, знаков, способных обеспечить идентификацию с нарративом. Снафф капитализирует современные технологии фотографического портрета и камерную субъективность кинематографического диегезиса. Палач-актер поднимает голову жертвы и перерезает ей горло. Тоуб Хупер здесь встречается с Аль-Каидой: за обезглавливанием следует изображение места отсечения и кадр с флагом ИГИЛ. Отсечение головы разрушает политическое тело, отрицая рациональность западной власти. Однако одного обезглавливания недостаточно: видео становится некрополитической технологией. Бессмысленно дальше говорить об исламе. Эта форма маскулинного снафф-суверенитета отныне черпает свои силы не в трансцендентном боге, а в имманентной и всемогущей сети Интернет.

Париж, 25 октября 2014

Смелость быть собой[17]17
  Текст был написан Пресьядо по случаю дискуссии на тему смелости быть собой, организованной фестивалем Mode d’emploi [Инструкция по применению] в Лионе. – Примеч. ред. французского издания.


[Закрыть]

Сегодня вы удостоили меня чести поговорить о «моей» смелости быть собой после того, как всё детство вы заставляли меня нести груз исключенности и стыда.

Когда я получил приглашение поговорить о смелости быть собой, мое эго сначала завелось, как если бы мне предложили рекламную полосу, а я был бы одновременно объектом и потребителем рекламы. Я уже воображал себя героем в орденах… но внезапно обрушившаяся память об угнетении стерла всё мое самодовольство.

Сегодня вы удостоили меня чести поговорить о «моей» смелости быть собой после того, как всё детство заставляли меня нести груз исключенности и стыда. Вы предоставляете мне эту привилегию, как если бы протягивали бокальчик страдающему от цирроза больному, отрицая мои базовые права именем природы и нации, конфискуя мои клетки и органы в рамках вашего бредового политического управления. Вы признаете за мной эту смелость, как в казино бросают несколько жетонов заядлому игроку, отказываясь называть меня мужским именем или склонять относящиеся ко мне прилагательные в мужском роде лишь потому, что у меня нет необходимых официальных документов и бороды.

Вы собрали нас здесь, как кучку рабов, которые сумели ослабить свои цепи, но более-менее продолжают сотрудничать, получили свои дипломы и согласились говорить на языке господ. Мы здесь, перед вами, всем нам при рождении было дано женское тело: Катрин Милле, Сесиль Гильбер, Элен Сиксу[18]18
  Катрин Милле, Сесиль Гильбер, Элен Сиксу вместе с Пресьядо участвовали в дискуссии в Лионе. – Примеч. ред. французского издания.


[Закрыть], шлюхи, бисесксуалки, женщины с хриплым голосом, алжирки, еврейки, маргиналки, мужички, испанки. Когда же вам надоест пялиться на нашу «смелость», как на представление? Когда вам надоест делать нас «другими», чтобы вы могли быть собой?

Вы приписываете мне эту смелость, видимо, потому, что я долго сражался бок о бок со шлюхами, людьми с инвалидностью и больными СПИДом, говорил в своих книгах о сексе с дилдо и протезами, об отношениях с тестостероном. В этом – весь мой мир. Это моя жизнь, и я прожил ее без смелости, но с воодушевлением и ликованием. Но вы ничего не знаете о моей радости. Вы предпочитаете жалеть меня и наделять меня смелостью, потому что в условиях сегодняшнего политико-сексуального режима и фармакопорнографического капитализма отрицать половое различие – всё равно что отрицать боговоплощение в Средние века. Вы отмеряете мне жирный кусок смелости, потому что отрицать половое различие сегодня, во времена генетических теорем и официальных бумаг – всё равно что плюнуть в лицо королю в XV веке.

И вот вы говорите мне: «Расскажи нам о смелости быть собой», как судьи инквизиции восемь лет твердили Джордано Бруно: «Расскажите нам о гелиоцентризме, о невозможности Святой Троицы», а сами уже готовили хворост для большого костра. Как Джордано Бруно, хотя я уже вижу костер, я думаю, что небольшой смены курса недостаточно. Нужно перевернуть всё вверх дном. Разворотить и семантическое, и прагматическое поле. Уйти от коллективной мечты об истине пола, как потребовалось уйти от мысли о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Чтобы говорить о поле, гендере и сексуальности, нужно начать с эпистемологического разрыва, отказа от категорий, сломать концептуальный хребет, положив начало когнитивной эмансипации: нужно полностью отбросить язык полового различия и сексуальной идентичности (даже язык стратегической идентичности Гаятри Спивак или номадической идентичности Рози Брайдотти). Пол и сексуальность – не неотъемлемые свойства субъекта, а продукт различных социальных и дискурсивных технологий и политических практик управления истиной и жизнью. Результат вашей смелости. Не существует полов и сексуальностей, а лишь разные виды пользования телом, признанные естественными или исключенные как девиантные. И не трудитесь вытаскивать ваш последний трансцендентальный козырь: материнство как ключевое различие. Материнство – лишь один из множества возможных способов использовать тело, а не гарантия женственности и полового различия.

Так что оставьте себе вашу смелость. Для ваших браков и разводов, измен и лжи, для ваших семей, материнства, детей и внуков. Оставьте себе смелость поддерживать норму. Мужество бесконечно подвергать ваше тело процессу отлаженного повторения. Смелость, как насилие и тишина, как сила и порядок – на вашей стороне. Наоборот, сегодня я отстаиваю право на легендарную трусость Вирджинии Вулф и Клауса Манна, Одри Лорд и Адриенны Рич, Анджелы Дэвис и Фреда Мотена, Кэти Акер и Энни Спринкл, Джун Джордан и Педро Лемебеля, Ив Кософски Седжвик и Грегга Бордовица, Гийома Дюстана и Амелии Бэггс, Джудит Батлер и Дина Спейда.

Но поскольку я вас люблю, мои смелые товарищи, то тоже желаю вам трусости. Желаю вам не иметь больше сил воспроизводить норму, не иметь энергии создавать себе идентичность, перестать верить в то, что говорят о вас ваши документы. И когда вы, трусливые и счастливые, потеряете всякую смелость, желаю вам придумать способ применения вашего тела. И поскольку я вас люблю, желаю вам быть слабыми и жалкими. Потому что слабость вершит революцию.

Лион, 22 ноября 2014

Транс-Каталония

Во Франции год начался с террористической атаки, провала, проигранной битвы, контрреволюции, траура, но также, вероятно, с возможности построения новых союзов, которые объединяют и защищают всё, что мы любим. Что до меня, то я начал год с того, что попросил близких друзей, а также тех, кто меня не знает, перестать называть меня женским именем, которое было дано мне при рождении, и впредь звать меня по-новому. Беатрис стала Полем. Деконструкция, революция, прыжок без страховки – и снова траур. И вот иду я с моим новым именем по району Раваль в Барселоне и думаю о том, что систематическое стирание нормативного гендера и изобретение новой формы жизни – то, чем я занимаюсь уже долгое время, – можно сравнить с процессом трансформации, в который погрузилась Каталония.

Кто знает, возможно, всё это – еще плоды моей дисфории, в результате которой бескрайние пейзажи долины Валь-д’Аран или Понента сливаются с моей собственной меняющейся анатомией. Или же это логическое завершение резонанса между двумя возможными сдвигами: рискну предположить, что существует некое формальное и политическое сходство между мутирующей субъективностью трансперсоны и Каталонией в процессе становления. Вот вам два вымысла в ситуации становления и распада. Иначе говоря, процесс образования свободной Каталонии мог бы походить модальностями своих отношений с властью, памятью и будущим, на практики изобретения гендерной и сексуальной свободы, задействованные в микрополитике транссексуальности и трансгендерности.

Какие еще силы, помимо национальной идентичности, участвуют или могли бы участвовать в формировании Каталонии? Какие еще силы, помимо гендерной идентичности, участвуют или могли бы участвовать в создании трансформы? Что я знаю? Что мы знаем? Что я могу? Что мы можем? Что я буду делать? Что мы будем делать? В случае становления трансперсоной, как и в случае становления Каталонией, можно либо следовать предсказуемому протоколу по смене пола (выявление расстройства, рассматриваемого как патологическое; назначение гормональной терапии в дозах, влекущих за собой культурно распознаваемые изменения; операции по смене пола), либо, напротив, запустить систему практик, обращающих вспять силы угнетения тела. Практик, стимулирующих изобретение новой формы жизни – такой формы существования, критический оптимизм и жизнелюбие которой отбросят насилие и откроют дорогу новой системе отношений. Либо переходить от одного пола к другому, воспроизводя нормативные конвенции, либо, напротив, инициировать сдвиг, позволяющий творить альтернативную реальность.

Самое важное здесь – не транссексуальность и независимость, а скорее комплекс возникающих вследствие трансформации отношений, которые до сего дня были захвачены нормой. В случае становления-свободной-Каталонии независимость может мыслиться либо как конечная цель политической операции, ведущей к фиксации национальной идентичности и кристаллизации карты власти, либо, наоборот, как процесс социального и субъективного экспериментирования, предполагающий постановку под вопрос любой нормативной идентичности (будь то идентичность национальная, классовая, гендерная, сексуальная, территориальная, языковая или расовая, телесное или когнитивное различие). Либо маскулинность, женскость, нация, границы, языковые и территориальные ограничения сделают независимость частью бесконечного множества уже существующих или еще не установленных отношений, либо мы вместе создадим экспериментальное воодушевление, способное поддержать постоянно открытый процесс становления.

Как и в случае с независимостью, трансстановление означает первоочередное и постоянное упразднение понятий нации и гендера. Следует отказаться от анатомии как судьбы и от истории как предписанного доктринального содержания. Отказаться от тела, крови и земли в качестве закона. Национальная и гендерная идентичности не могут служить фундаментом или создавать телеологию. В нации и гендере нельзя искать онтологические истины и эмпирические необходимости, на основании которых можно было бы производить процедуру включения и установления границ. Здесь нечего проверять или доказывать: всё познается путем эксперимента. Нации и гендера не существует вне воображающих и конструирующих их коллективных практик. Борьба начинается с разотождествления и неподчинения, а не с идентичности. Следует зачеркнуть карту и стереть имя, чтобы предложить новые карты и новые имена, намеренно подчеркивая их вымышленность как плод коллективного воображения. Нам нужен вымысел, позволяющий производить свободу.

Барселона, 17 января 2015

Педро Лемебель, твоя душа никогда не отступит[19]19
  Педро Лемебель, чилийский писатель и художник, носивший макияж и высокие каблуки, скончался 23 января 2015 года. Его письмо служило инструментом политического протеста, а сам он был известен своим мятежным духом. Родился в 1951 году и вырос в одном из самых бедных районов Сантьяго. Его мать была представительницей коренного населения Чили. Преподавал рисование, но очень быстро был отстранен по причине гомосексуальности, после чего решил посвятить себя письму. Будучи заметной фигурой левого активизма, в конце 1980-х Педро Лемебель перешел от анонимного литературного творчества к художественному перформансу, создав с поэтом Франсиско Касасом дуэт Las Yeguas del Apocalipsis, ставший настоящей иконой контркультурной сцены. Барочный и маргинальный летописец города, он показал самые малоизвестные стороны повседневной жизни Чили, что особенно ярко отразилось в его сборнике «На углу моего сердца» (La esquina es mi corazón). В 62 года умер от рака гортани. – Примеч. ред. французского издания.


[Закрыть]

Хренов СПИД, хренов рак гортани, хренова диктатура и хренов демократический фасад; хренова мафия мачистов, продолжающих называть себя партией; хренова цензура, хренова пара и хренов разрыв, хренов Педро и хренов Пако, хреново телевидение, хреновы альтернативные движения, хренов социализм, хренова колониальная церковь, хреновы НКО, хреновы транснациональные фармацевтические компании, хренов праздник неолиберальной постдиктатуры, хренова карта Южной Америки, хренов культурный консенсус, хренов туризм, хренова толерантность, хреновы биеннале современного искусства и хренов музей гомосексуальности. Хренов ты и хренов я. Хреново твое тело, которое сдалось. И хренова душа, которая никогда не отступит.

Хреново миноритарное множество против одного вооруженного человека. Хреновы кобылы и реки Мапочо. Хреновы дни, которые мы провели вместе в Сантьяго, и хреновы ночи в Вальпараисо. Хренов твой язык и хреновы поцелуи. Мы смотрели на Тихий океан, и я цитировал Делёза: «Море – как кино: и то и другое – движущаяся картинка». А ты сказал: «Хватит умничать, детка. Единственная движущаяся картинка – это любовь».

Ты взрастил меня, я вышел из тебя, как ребенок. Один из сотни детей, которых ты наделал, изобретенных твоим голосом. Ты моя мать, и я плачу по тебе, как плачут по любовнице-травести. С криком и дозой тестостерона. Ты моя мать, и я плачу по тебе, как плачут по матери-коммунистке, что была из местных. С рисунком серпа и молота на лице. Ты моя мать, и я плачу по тебе, как плачут по аяваске.

Я выхожу на улицы Нью-Йорка и обнимаю радиоактивное дерево, прося у тебя прощения за то, что не пришел тебя навестить. Из-за страха перед памятью о пытках, перед умирающими от голода собаками и шахтами Антофагасты. Бриллианты вечны, как и бомбы. СПИД говорит по-английски. Ты говоришь: «Darling, I must die»[20]20
  «Дорогой, я должен умереть» (англ.). – Примеч. пер.


[Закрыть], и СПИД не причинит тебе боли. Рак не говорит. Ты умираешь в тишине, как нищая Барби с Юга, манерная и пролетарская. Ты неподкупен, как богиня Анд. Они придут изъять из истории твои книги, которых ты больше не напишешь. Но не твой голос. И родятся тысячи детей с подбитым крылом, и тысячи девочек будут носить твое имя. Педро Лемебель. Тысячу раз, на тысяче языков.

Нью-Йорк, 28 января 2015