Текст книги "Квартира на Уране: хроники перехода"

Некрополитика по-французски

Я рос/ла, слушая истории об испанской гражданской войне. В течение многих лет я спрашива/ла у взрослых, как они могли убивать своих братьев, как смерть могла стать единственным способом делать политику. Мне никак не удавалось понять, за что они сражались, что толкало их уничтожать друг друга, разрушать всё вокруг. Моя бабушка, дочь бродячих торговцев, была католичкой и анархисткой. Ее брат, бедный рабочий рыбного завода, был атеистом и коммунистом. Ее муж, бухгалтер в деревенской администрации, был ярым франкистом. Брата ее мужа, сельскохозяйственного рабочего, насильно завербовали в армию Франко и натренировали гоняться за красными. Самая травматическая история из жизни моей семьи, которая не давала о себе забыть, без конца возвращаясь, как симптом, в безнадежной попытке обрести смысл, повествует о том, как бабушкин муж вытащил из тюрьмы моего дядю-коммуниста в тот самый день, когда его должны были казнить. Семейные ужины часто заканчивались слезами дедушки, который, напившись, кричал: «Они почти заставили меня всадить тебе пулю в спину». На что дядя отвечал: «А кто сказал, что ты не был на это способен?» Дальше следовала череда упреков, которые для моего детского уха звучали как бесконечное воспроизведение той войны. В этом не было ни смысла, ни развязки.

Лишь несколько лет назад я начал понимать, что в эту войну их втянули смятение, отчаяние, депрессия, голод, зависть и – к чему скрывать – слабоумие, а вовсе не идеология. Франко достал из своей фуражки легенду о том, что дьявольский союз масонов, евреев, гомосексуалов, коммунистов, басков и каталонцев грозил уничтожить Испанию. Национал-католицизм произвел на свет нацию, которой не существовало, выдумал миф о вечной и новой Испании, во имя которой мои дядья должны были друг друга перебить. Как тогда в Испании, новый французский национал-католический язык стремится изобрести французскую нацию, которой не существует и которая живет только насилием.

Я переехал во Францию по следам 68-го года: его отголоски можно найти в философских текстах, атлетическая мощь которых сравнима, пожалуй, только с испанским футболом. Я влюбился во французский язык, читая Деррида, Делёза, Фуко, Гваттари, – и страстно желал писать на этом языке, жить этим языком. Но прежде всего я представлял себе Францию местом, где слабоумие, ведущее к фашизму, разбивалось о силу демократических институтов, призванных поощрять критику, а не консенсус. Но слабоумие и смятение, погубившие моих испанских предков, царили и во Франции. Я как-то позабыл о ее колониальном прошлом, об охоте на евреев, об Алжире.

В последнее время я с удивлением взираю на то, как все зачарованы языком ненависти французского национал-христианства. На то, с какой скоростью он обрастает поклонниками, как со стороны государства, так и оппозиции – такими, как Мануэль Вальс, который с гордостью практикует политику лепенизма[7]7
  От имени Жана-Мари Ле Пена, лидера ультраправой партии «Национальный фронт» с 1972 по 2011 год. Его дочь, Марин Ле Пен – лидер партии с 2011 года. Название партии c 2018 года – «Национальное объединение». – Примеч. пер.


[Закрыть] в рамках социалистического правительства. Ультраправые, правые и часть левых (те, кто считают, что цыгане, мигранты, мусульмане, евреи, темнокожие, гомосексуалы и феминистки – причина национального разложения) пытаются доказать, что решение всех социальных и экономических проблем лежит в применении технологий смерти и исключения к некоторым частям населения. Мне сложно поверить, будто 20 % французов настолько заблуждаются, что строят свои надежды на будущее на самой древней и грубой форме управления – некрополитике. Некрополитика – это форма управления населением, построенная на применении технологий смерти в отношении части (или всего) этого населения в интересах суверенного и религиозного определения национальной идентичности, а не в интересах нации.

То, что постулирует язык национал-католицизма, когда размахивает знаменами раскола и социального протеста, не может называться политикой – только войной. Милитаризацией социальных отношений. Превращением публичного пространства в пространство контроля. Закрыть границы, бронировать матки, выгнать мигрантов и иностранцев, запретить им работать, жить и лечиться, выкорчевать иудаизм и ислам, изолировать или истребить Черных, гомосексуальных и транслюдей… В конечном счете нам пытаются объяснить, что некоторые тела Республики не должны иметь доступа к технологиям управления – в силу их национальной, сексуальной, расовой и религиозной идентичности. Есть тела, рожденные править, и другие – те, что должны оставаться объектами практик управления. Если кто-то находит это политическое предложение заманчивым – я говорю об избирателях Ле Пен, чьи слова и дела мне, увы, хорошо знакомы, – то пусть называют вещи своими именами. Пусть скажут, что хотят войны и что смерть их вполне устраивает.

Париж, 23 ноября 2013

Права женщин на (секс-)работу

Производство и продажа оружия – работа. Убивать посредством смертной казни – работа. Мучить животных в лаборатории – работа. Дрочить рукой член до эякуляции – преступление! Как понять, почему наши демократические и неолиберальные общества отказываются рассматривать сексуальные услуги как работу? Ответ на этот вопрос следует искать не в морали и политической философии, а скорее в истории женского труда нового времени. Исключенные из сферы производственной экономики в силу определения, делавшего из них неотчуждаемые и немонетизируемые природные блага, женские телесные практики, жидкости и органы стали объектом процессов приватизации, конфискации и экспроприации, который сегодня находит выражение в криминализации проституции.

Чтобы лучше понять этот процесс, рассмотрим один пример: до XVIII века многие женщины из рабочего класса зарабатывали на жизнь, продавая услуги профессиональных кормилиц. В крупных европейских городах более 65 % детей из семей аристократов и городской буржуазии были вскормлены кормилицами.

В 1752 году ученый Карл Линней опубликовал трактат «Кормилица как мачеха» (Nutrix Noverca), в котором призвал женщин кормить детей своим молоком во «избежание загрязнения рас и классов» через молоко и потребовал, чтобы государство в интересах гигиены и общественного порядка запретило практику кормления чужих детей. Трактат Линнея приведет к обесцениванию женского труда и криминализации деятельности кормилиц в XVIII веке. Обесценивание молока на рынке труда сопровождается новой риторикой символической ценности материнского молока. Молоко, представленное как телесная жидкость, через которую передается от матери к сыну национальная социальная связь, должно потребляться внутри домашней среды и не являться объектом экономического обмена.

Молоко – рабочая сила, которую пролетарские женщины могли выставить на продажу, – становится драгоценной биополитической жидкостью, через которую перетекает расовая и национальная идентичность. Молоко отчуждается от женщин и присваивается государством. Одним махом достигаются три цели: обесценивание женского труда, приватизация телесных жидкостей, заточение матерей в домашней среде.

Изъятие женских сексуальных практик из экономической сферы представляет собой похожую операцию. Способность женщин производить удовольствие им не принадлежит – она принадлежит государству. Поэтому государство оставляет за собой право облагать штрафом клиентов, пользующихся этой способностью, продукт которой должен идти исключительно на производство и воспроизводство нации. Как и в истории с молоком, в центре новых законов против проституции мы находим вопросы миграции и национальной идентичности.

Проститутка (мигрантка, работница прекарного труда, чьи аффективные, лингвистические и телесные ресурсы остаются ее единственными средствами производства) – парадигматическая фигура биополитического работника XXI века. Марксистский вопрос о собственности на средства производства находит в лице секс-работницы образцовый пример эксплуатации. Первопричина отчуждения секс-работницы – в непризнании ее тела и субъективности в качестве источников истины и ценности, а не в извлечении прибавочной стоимости из индивидуального труда. Причина отчуждения кроется в убеждении, что шлюхи не умеют, не могут и не являются полноправными политическими и экономическими субъектами.

Суть секс-работы состоит в создании мастурбаторного диспозитива (посредством прикосновений, языка и режиссуры), запускающего мышечные, неврологические и биохимические механизмы, отвечающие за производство удовольствия у клиента. Секс-работник не продает свое тело, но трансформирует – подобно остеопату, актеру или пиарщику – свои соматические и когнитивные ресурсы в живую производственную силу. Как и остеопат, он/она использует свои мышцы: он/она берет в рот с той же аккуратностью, с какой остеопат манипулирует костно-мышечным аппаратом своего клиента. Как и актерская, практика секс-работника требует таланта к театрализации сцены желания. Как пиарщик, секс-работник создает специфические формы наслаждения через коммуникацию и общественные отношения. Как любая работа, секс-работа – это результат взаимодействия живых субъектов, основанный на производстве символов, языка и аффектов.

Секс-работники – рабочая плоть субалтернов глобального капитализма. То, что правительство социалистов делает национальным приоритетом запрет на трансформацию женщинами их производящей силы в труд, красноречиво свидетельствует о кризисе левого движения в Европе.

Париж, 21 декабря 2013

Забастовка маток

Скованные по рукам и ногам неолиберальными сказками об индивидуализме, мы наивно верим, что наше тело принадлежит нам, что оно – наша самая личная собственность, в то время как управление функциями большинства наших органов берут на себя разного рода правительственные и экономические инстанции. Вне всякого сомнения, из всех органов тела матка – орган, исторически подвергавшийся самой оголтелой политической и экономической экспроприации. Матка как потенциально пригодная к вынашиванию плода полость – вовсе не интимный орган, а публичное пространство, за которое борются как религиозная и политическая власть, так и медицинская, фармацевтическая и агропромышленная индустрии. Каждая женщина носит в себе лабораторию национального государства, от управления которой зависит чистота этноса.

Вот уже сорок лет, как феминизм запустил на Западе процесс деколонизации матки. Но события в Испании свидетельствуют о том, что этот процесс не только не завершен, но пока еще слаб и обратим. Двадцатого декабря правительство Мариано Рахоя проголосовало за новый законопроект об абортах, который на пару с ирландским рискует стать одним из самых жестких в Европе. Закон о «защите жизни плода и прав беременной женщины» предполагает лишь два легальных варианта аборта: риск для физического или психического здоровья матери (до 22 недель) или изнасилование (до 12 недель). Но независимый врач или психиатр еще должны подтвердить, что такой риск для матери действительно есть. Текст законопроекта вызвал негодование у левых и феминисток, а также возражения со стороны коллектива психиатров, которые отказались принимать участие в процессе патологизации и надзоре за беременными женщинами, лишающем их права самостоятельно принимать решения.

Как и цензура, и ограничение прав на участие в демонстрациях, новая политика в отношении маток – яркая примета дрейфа в сторону национализма и тоталитаризма. В ситуации экономического и политического кризиса испанского государства, столкнувшегося с реорганизацией своей территории и национальной «анатомии» (вспомним о процессе отделения Каталонии, а также коррупции правящих элит и растущем недоверии к монархии), государство пытается прибрать к рукам матку как биополитическое место, в котором будет заново воссоздаваться национальный суверенитет. Власти вообразили себе, что, овладев маткой, они смогут закрепить прежние границы распадающегося национального государства.

Кроме того, этот закон стал ответом на легализацию гомосексуальных браков, которой удалось добиться при предыдущем социалистическом правительстве – закон, который Конституционный суд отказался отменить, вопреки усердным стараниям Народной партии[8]8
  Народная партия – оппозиционная политическая партия в Испании правоцентристского толка. Является одной из крупнейших в Европе. – Примеч. пер.


[Закрыть] (Partido Popular). Столкнувшись с тем, что модель гетеросексуальной семьи оказалась под вопросом, правительство Рахоя, близкое к католикам-фундаменталистам из «Опус Деи» и кардиналу Роуко Вареле, собирается сегодня захватить женское тело как последнюю инстанцию, в которой не только происходит национальное воспроизводство, но и складывается определение мужской гегемонии.

Если бы историю биополитики можно было представить средствами кино, мы могли бы предположить, что Народная партия готовит неистовое гор-порно, где Рахой и его министр юстиции Руис-Галардон устанавливают испанский флаг во всех матках, имеющихся в национальном государстве. Вот какой сигнал правительство послало всем женщинам страны: «Твоя матка – государственная территория, плодоносная почва национальной католической суверенности. Всё твое существование сведено к роли матери. Раздвигай ноги, стань почвой, в которую прольется семя, рожай Испанию». Если закон, который продвигает Народная партия, вступит в силу, испанки проснутся с кабинетом министров и советом епископов в эндометрии.

Будучи телом, от рождения наделенным маткой, я отказываюсь раздвигать ноги перед национал-католицизмом. Я говорю Рахою и Вареле, что они не смеют совать нос в мою матку: я никогда не рожал/а и не стану рожать в интересах шовинистической испанской политики. С этой скромной трибуны я приглашаю все тела объявить забастовку маток. Заявим о себе как о полноценных гражданах, перестанем быть лишь плодоносящими матками. Посредством воздержания, гомосексуальности, мастурбации, содомии, фетишизма, копрофагии, зоофилии… и абортов! Не дадим и капле национал-католической спермы проникнуть в наши вагины. Не станем рожать ни для Народной партии, ни для епископальных приходов. Устроим эту забастовку, словно мы совершаем самый что ни на есть «матриотический» жест. Жест по деконструкции понятия нации и переизобретению сообщества жизни после конца национальных государств, когда об экспроприации маток нельзя будет и помыслить.

Париж, 18 января 2014

Пуля

Гомосексуальность – молчаливый снайпер, всаживающий пули в сердца детей на школьных переменах: он целится без разбору в детей богемной буржуазии, атеистов или католических фундаменталистов. Какую школу ни возьми – в VI округе или в социально неблагополучном районе, – рука его не дрогнет. На чикагских улицах, в итальянских деревнях и на окраинах Йоханнесбурга – везде он стреляет с одинаковой меткостью. Гомосексуальность – это снайпер: слепой, как любовь, оглушительный, как хохот, и нежный, как кобель. А когда ему наскучит целиться в детей, он выдаст пулеметную очередь шальных пуль прямо в сердце фермерши, водителя такси, хип-хоп-исполнителя, почтальонши… Последняя пуля угодила в спящую восьмидесятилетнюю женщину.

Транссексуальность – молчаливый снайпер, пускающий пулю в грудь детей, вертящихся перед зеркалом и считающих шаги по дороге из школы. Его не волнует, как они были зачаты: посредством искусственного оплодотворения или в результате католического соития. Ему неважно, из какой они семьи: из той, где папа носил голубое, а мама – розовое, или же из неполной. Его не пугают ни холода Сочи, ни жара Картахены. Он палит и по Израилю, и по Палестине. Транссексуальность – снайпер: слепой, как хохот, оглушительный, как любовь, нежный и терпеливый, как суки. Временами он стреляет в провинциальную учительницу или в отца семейства, и тогда – бабах!

Для тех, кому хватило духу взглянуть на рану, пуля стала проводником в доселе неведанный мир. Занавес поднимается, матрица разваливается. Но некоторые из тех, кто носит в груди пулю, решают жить так, будто ничего не случилось.

А другие компенсируют вес пули широкими жестами принцесс или донжуанов. Доктора и церковь обещают нам извлечь пулю. Говорят, в Эквадоре каждый день открывается по новой евангелистской клинике, где обещают перевоспитать гомосексуалов и транссексуалов. Молнии веры превращаются в электрические разряды. Но ни одному человеку на свете еще не удалось извлечь пулю. Ни мормонам, ни сторонникам Фиделя. Можно запрятать ее поглубже в грудь, но удалить – невозможно. Твоя пуля – ангел-хранитель: она вечно будет с тобой.

Мне было три года, когда я впервые ощутил/а вес пули. Я знал/а, что ношу ее в себе, когда мой отец обозвал мерзкими грязными лесбами двух идущих держась за руку девушек-иностранок. Я почувствовал/а жжение в груди. Той ночью, сам не зная почему, я впервые представил, как бегу из нашего города в другую страну. Последующие дни были полны страха и стыда.

Нетрудно представить, что среди выходящих на демонстрации протеста взрослых есть те, кто носит в себе эту инкапсулированную в солнечном сплетении обжигающую пулю. Простые статистические данные и виртуозность снайпера позволяют мне предположить, что кто-то из их детей тоже носит в сердце эту пулю. Мне неведомы их количество и возраст, но я точно знаю, что у кого-то из них жжет в груди.

Они несут плакаты, выданные им и гласящие: «Руки прочь от наших стереотипов». Но они понимают, что не смогут вечно отвечать этим стереотипам. Родители орут, что группы по защите прав ЛГБТ нельзя допускать в школу, но их дети знают, что это они несут в себе ЛГБТ-пулю. По ночам – как и я, когда был/а ребенком, – они ложатся в кровать с грузом стыда за свою тайну, ведь они – позор своих родителей. Они засыпают в страхе, что родители их бросят, если узнают, или даже предпочтут, чтобы они умерли. И, возможно, они мечтают – как и я когда-то, – сбежать в чужую страну, где детям с пулей в сердце будут рады. И я хотел/а бы сказать этим детям: жизнь прекрасна, мы ждем вас, здесь, нас много, и все мы попали под этот обстрел, мы – любовники с распахнутой грудью. Вы не одни.

Париж, 15 февраля 2014

Как Онфре запутался в гендере

В своей последней колонке[9]9
  Колонка вышла в блоге mo.michelonfray.fr, затем была опубликована в журнале Le Point от 6 марта.


[Закрыть] Мишель Онфре пишет, что «с удивлением открыл для себя конкретные основания сумбурной теории гендера, популяризированной в 1990-е в США философом Джудит Батлер». Объясняя свое смятение, он рассказывает историю Дэвида/Бренды Реймер. В младенчестве Дэвид перенес операцию по коррекции фимоза, в результате которой его пенис был поврежден. Доктор Джон Мани в 1966 году предложил поменять пол ребенка на женский: после операции и гормональной терапии Дэвид должен быть стать Брендой. Так Мани, введший понятие «гендер» в клиническую практику, предполагал дать научное обоснование своей гипотезе о том, что гендер не является анатомически детерминированным и может быть целенаправленно произведен посредством гормональных манипуляций и педагогического контекста. Дэвид/Бренда «мучился в детстве… его привлекали девочки». Он отказывается от вагинопластики, принимает тестостерон, а затем делает две операции по фаллопластике. Онфре воодушевляется: «Глядя на его страдания, родители, наконец, открывают ему правду». Бренда становится тем, кем была всегда – Дэвидом. Он женится на женщине. Но не обретает мира и покоя. В 2002 году он покончил с собой, приняв смертельную дозу лекарств». В 1997-м доктор Милтон Даймонд «обнаруживает подлог и разоблачает его». Мани не удалось сделать из мальчика девочку.

Так реальность – анатомическая истина пола Реймера – в конце концов являет себя.

И Онфре выдвигает свои обвинения: «Джудит Батлер гастролирует по миру, отстаивая этот бред». Он воображает, что существует прямая связь между теорией и клинической работой Мани и феминистской и квир-теорией Батлер. Драматичная история Реймера якобы доказывает «бредовый» характер «опасных выдумок» философки. В заключение Онфре объявляет гипотезы Батлер «неразумием» и «вопиющей постмодернистской идеологией», уповая на то, что настанет день, когда «реальность» развеет заблуждения и остановит наносимый ими «серьезный ущерб». Эта нелепая статья позволяет сделать выводы не только о ненаучности метода профессора из Кана[10]10
  Мишель Онфре является основателем Народного университета в нормандском городе Кан. – Примеч. пер.


[Закрыть], но и о том, какая теоретическая каша царит в головах у французов.

Его рассказ напичкан ошибками и искажениями смысла. Хуже того, несмотря на агрессивные нападки на Батлер, создается впечатление, что он никогда не читал эту американскую философку. Но если Онфре не читал Батлер, то где он черпает свои доводы касательно Реймера и гендерной теории? Интернет – это цифровой лес, где слова – цифровые крошки, по которым можно найти след спрятавшегося читателя. И вот, пожалуйста: допущенные Онфре неточности (ошибка в имени, данном Реймеру при рождении, – не Дэвид, а Брюс; незнание того, что Даймонд был врачом Реймера) приводят нас к статье Эмили Ланез, опубликованной в журнале Point под заголовком «Трагический опыт гуру „гендерной теории“». Эта статья – пример непроглядной глупости и вопиющей интеллектуальной недобросовестности: она устанавливает ошибочную связь между теориями Мани и Батлер. Это недопустимо в условиях, когда точностью в использовании источников пренебрегают в целях политиканской инструментализации. Более того, целые куски текста Онфре взяты из статьи, выложенной на откровенно гомофобном сайте «За свободную школу Квебека», где Онфре черпает свои герменевтические перлы, согласно которым Мани якобы «оправдывал педофилию и стигматизировал гетеросексуальность как условность, которую следует разрушить».

Удивительно, что, решив высказаться на тему гендера, Онфре занялся плагиатом сайтов католических фундаменталистов. На этих прекрасных правых сайтах, конечно, не говорится, что история Реймера – один из наиболее комментируемых и анализируемых гендерной и квир-теорией кейсов. Если бы он читал Батлер, то наверняка знал бы, что в 2004-м она посвящает анализу истории Реймера целую главу в своей книге «Разрушая гендер»[11]11
  Undoing Gender (London: Routledge, 2004). – Примеч. ред.


[Закрыть]. Она критикует как нормативное применение конструктивистской теории гендера, позволившее Мани решить, что ребенок без пениса должен воспитываться как девочка, так и натуралистические теории полового различия, выдвинутые Даймондом, в соответствии с которыми гендер определяется анатомией и генетикой.

Вопреки тому, что воображает Онфре, Мани вовсе не был нарушителем гендерного порядка, равно как и Даймонд не был апологетом сексуальной аутентичности: оба разделяли весьма нормативный взгляд на половое различие. Оба считали, что пола (как и гендера) всего два и что транссексуальных или интерсекс-людей необходимо приводить к одному из них. Джудит Батлер вместе с организациями по поддержке интерсекс-людей одной из первых выступила с критикой нормативного использования клинических понятий гендера и полового различия. Батлер утверждает, что Мани «насильственно навязывает гибкость гендера», а Даймонд – «искусственно выводит естественность пола».

Грубое лечение, навязанное Реймеру, – то же, что предусмотрено для детей-интерсексов: эти младенцы, чья половая система не может быть отнесена ни к мужской, ни к женской, подвергаются «нормализующим» хирургическим операциям. Цель всё та же – поддерживать половое различие, пусть даже для этого потребуется изуродовать гениталии. Так почему же антигендерные активисты, возмущенные судьбой Реймера, ни разу не подняли голос за запрет калечащей гениталии хирургии для детей-интерсексов?

Биологическая репрезентация и культурные коды, позволяющие определять человеческие тела как женские или мужские, принадлежат режиму исторически данной истины, чей нормативный характер должен предполагать возможность быть оспоренным. Наша концепция тела и полового различия зависит от того, что мы вслед за Томасом Куном можем назвать научно-культурной парадигмой. Как и любая другая, эта парадигма может быть замещена новой.

Парадигма полового различия, действующая на Западе с XVIII века, претерпевает кризис во второй половине XX века, с развитием хромосомного анализа и исследования генетических данных. Один из двух тысяч детей рождается с половыми органами, которые нельзя отнести ни к мужским, ни к женским. Мы имеем право быть мальчиками без пениса и девочками без матки – да и вовсе не быть ни девочками, ни мальчиками. Печальный случай Реймера наглядно показал, что врачи силятся сохранить парадигму полового различия любой ценой. Но нам больше не нужны ни гендер по Мани, ни сексуальное различие по Даймонду. Вот наша эпистемологическая ситуация: нам необходима новая понятийная модель – более открытая и менее иерархичная. Нам нужна революция парадигмы телесной репрезентации, подобная той, которую совершил Коперник в системе репрезентации планетарной. Пред лицом новых Птолемеев мы – атеисты гендерно-половой системы.

Париж, 15 марта 2014