Текст книги "Квартира на Уране: хроники перехода"

Любовь в эпоху антропоцена

Я преодолел несколько сотен километров туда и обратно лишь для того, чтобы вновь ощутить тепло Филомены. Она умна, немного скрытна и невероятно красива. Ее веселость заразительна, и, видя ее, нельзя не улыбнуться. Одно лишь ее присутствие наполняет меня огромной радостью, острым органическим наслаждением. Она любит меня. Она не глядя знает, когда я захожу в комнату. Она стремится прильнуть к моей коже – так деликатно, без навязчивости. Когда я глажу ее, она закрывает глаза от удовольствия. Меня умиляют три маленьких морщинки у нее на лбу. Уму непостижимо, как я смогу вновь расстаться с ней и не чувствовать ее рядом, засыпая.

Филомена мохната, вокруг глаз на белой морде – два черных пятна, заходящих на стоячие уши. По классификации Карла Линнея, которая появилась в 1758 году и в ходу по сей день, Филомена принадлежит к виду Canis lupus familiaris, я же числюсь как Homo sapiens. Если бы я писал неантропоцентричную автобиографию, то должен был бы признаться, что четыре раза был безоглядно влюблен в представителей Canis lupus. Скажу больше, за несколькими редкими исключениями, сделанными для вида Homo sapiens sapiens, Canis lupus – величайшая любовь моей жизни. Но Филомена – не моя проекция, не игрушка, не лекарство от одиночества, не замена ребенку, которого у меня нет. Со всей ответственностью заявляю: я познал собачью любовь.

В детстве я был дитя природы, брат животным, ровня им. Дома же, в школе и в церкви – там, куда животным вход был запрещен – я чувствовал себя одиноким. Вот что я чувствую, вот здесь. Как еще один каминг-аут, на этот раз окончательный. Я террофил. Я влюблен в эту планету. Меня волнует густая трава, ничто не трогает меня больше, чем движения гусеницы, карабкающейся по древесной коре. Порой, когда никто не видит, я склоняюсь поцеловать дождевого червя и чувствую, что мое дыхание, возможно, ускорит его газовый обмен.

Историки Земли говорят, что мы вышли из голоцена и вступили в антропоцен: по меньшей мере со времен индустриальной революции наш вид, Homo sapiens, стал главной движущей силой, меняющей экосистему Земли. Но суть антропоцена не исчерпывается господствующим влиянием человека. Она также состоит в распространении по всей планете изобретенных нашим видом некрополитических технологий: капиталистические и колониальные практики, культура каменного угля и нефти, превращение экосистем в потребляемые ресурсы вызвали волну вымирания целых видов растений и животных и запустили глобальное потепление. Как мы дошли до этого? Нам потребовалось разорвать, экстернализировать и ослабить связь с планетой Земля, чтобы наши с ней отношения стали отношениями суверенитета, господства и смерти. Эротизировать отношения с властью и деэротизировать отношения с планетой. Убедить самих себя, что мы здесь не живем, что мы – другие.

Я и Филомена – дети антропоцена. Наши отношения всё еще находятся под знаком господства: юридически я имею полное право подчинять ее себе, запирать, вязать и распоряжаться ее щенками, бросить ее, продать. И тем не менее мы любим друг друга. Потому что, как говорит Донна Харауэй, Lupus canis и Homo sapiens на протяжении последних девяти тысяч лет межвидового взаимодействия и взаимного влияния учились быть «видами-компаньонами». Собака переступает порог человеческого жилища не для того, чтобы быть съеденной, но чтобы есть вместе с нами. Были времена, когда мы были для волка добычей, но мы изменили его и изменились сами – из хищников и добычи мы стали добычей-компаньонами. Мы становились людьми по мере того, как они становились собаками. Как так могло случиться? Вне всяких сомнений, речь идет о самом странном и необычном политическом процессе, который нам когда-либо приходилось осмыслить. Мы с Филоменой любим друг друга в некрополитической бреши. Харауэй говорит, что собачья любовь – «аберрация истории и природно-культурное наследие». Возможно, это единственное доказательство возможности планетарного демократического проекта. Доказательство того, что феминизм, деколонизация, примирение, о котором мечтал Мандела… возможны.

Париж, 12 апреля 2014

Феминизм без памяти

Как в случае со всеми политическими оппозиционными практиками и практиками сопротивления меньшинств, феминизм страдает от хронического незнания собственной генеалогии. Он не знает своих языков, забывает о своих истоках, стирает свои голоса, теряет свои тексты и не имеет ключей от собственных архивов. В своих «Тезисах о философии истории» Вальтер Беньямин напоминает нам о том, что история пишется с позиций победителей. Вот почему феминистское сознание склонно к амнезии. Беньямин призывает нас писать историю с позиции побежденных. Только при этом условии, пишет он, возможно положить конец эпохе угнетения.

Каждое слово нашего языка содержит в себе свалявшийся клубок времени, образованный историческими операциями. В то время, как пророки и политики стремятся к сакрализации слов, затушевывая их историчность, профанная задача философии и поэзии состоит в возвращении сакрализованных слов в их повседневный оборот. Расплести узлы времен, вырвать слова из рук победителей, чтобы вернуть их в публичную сферу – туда, где они могут быть коллективно переозначены.

Важно помнить, сталкиваясь, к примеру, с бушующей волной антигендерного движения, что слова «феминизм», «гомосексуальность», «транссексуальность» или «гендер» изобретены не радикальными активистами, а клиническим языком двух последних столетий. Вот одна из характеристик языков, служивших легитимации современных практик сомато-политического угнетения: если раньше языки угнетения XVII века работали с аппаратом теологической верификации, современные языки угнетения выстраиваются вокруг аппарата научно-технической верификации. Такова наша тяжелая общая история, и именно с ней нам предстоит разбираться.

Спустимся, например, по временно´му туннелю, который нам открывает слово «феминизм». Это понятие возникло в 1871 году, когда молодой французский врач Фердинанд-Валер Фанно де ла Кур употребил его в своей докторской диссертации «О феминизме и инфантилизме туберкулезных больных». Согласно научной гипотезе де ла Кура, «феминизм» – это патология, поражающая больных туберкулезом мужчин, которая в качестве побочного явления производит «феминизацию» тела больного. Как пишет де ла Кур, больной мужчина «обладает по-женски тонкими волосами и бровями, длинными и тонкими ресницами; белой, тонкой и нежной кожей, развитой подкожной жировой тканью, что сообщает его силуэту заметную дряблость, в то время как мышцы и суставы производят ту гибкость, ту невыразимую грацию и плавность движений, которые свойственны кошке или женщине. Если больной достаточно возмужал и у него растет борода, мы находим, что рост бороды либо ослабевает, либо отмечается лишь на некоторых участках: чаще всего – над верхней губой, на подбородке либо в области бакенбард. Эти немногочисленные волоски обычно тонкие, редкие и чаще всего пушковые ‹…›. Половые органы примечательны своим маленьким размером». Феминизированный, лишенный «сил для размножения и способности к зачатию», больной туберкулезом мужчина теряет свой статус мужественного гражданина и становится носителем заразы, которого следует поместить под присмотр государственной медицины.

Спустя год после публикации диссертации Фердинанда-Валера Фанно де ла Кура Александр Дюма-сын использует в своих памфлетах медицинское понятие феминизма, описывая мужчин, солидарных с женским движением, борющимся за права «гражданок» – равные политические права и всеобщее избирательное право. Так, первыми «феминистами» стали именно мужчины – те, кого медицинская риторика считала ненормальными из-за потери ими «признаков мужественности»; но также мужчины, обвиненные в феминизации за их близость к политическому движению «гражданок». Только спустя несколько лет суфражистки присвоят себе это патологическое наименование и сделают его точкой идентификации и политического действия.

Но где сегодня новые феминистки? Где новые туберкулезные больные и новые суфражистки? Мы должны освободить феминизм от тирании политик идентичности и открыть его союзам с новыми субъектами борьбы с нормализацией и исключением – с «женоподобными» нашей истории; с гражданами второго сорта, с людьми без гражданства и с теми, кто карабкается на стены Мелильи, ранясь о колючую проволоку.

Париж, 10 мая 2014

Маркос навсегда

Двадцать пятого мая этого года субкоманданте Маркос объявил в своем открытом обращении из «сапатистской реальности» о смерти Маркоса – вымышленного медиаперсонажа, ставшего голосом революционного проекта в Чьяпасе. «Это мои последние слова перед тем, как я прекращу свое существование». В том же письме Маркос объявил о рождении нового субкоманданте – Галеано, названного в честь его товарища Хосе Луиса Солиса Лопеса по прозвищу Галеано, убитого 2 мая представителями военизированного формирования. «Было необходимо, чтобы один из нас умер, чтобы Галеано жил. И чтобы смерть, эта стерва, была довольна, мы отдаем ей другое имя взамен Галеано. Чтобы он остался жить, а смерть забрала только лишь имя, но не саму жизнь – буквы, лишенные смысла, без личной истории, без жизни». Известно, что Хосе Луис Солис и сам позаимствовал имя у автора книги «Вскрытые вены Латинской Америки». Субкоманданте, который всегда на два шага опережал старых добрых «эгопоклонников» французского постструктурализма, ввел в поле политической практики концепцию смерти автора, о которой Барт объявил в пространстве текста.

В последние годы сапатисты сумели построить наиболее изобретательную альтернативу, противостоящую не только неолиберальным технологиям некрополитического управления, но и коммунизму. Как ни одно другое движение, сапатисты создают политическую методологию «организации гнева». И переизобретения жизни.

С 1994 года Сапатистская армия национального освобождения (EZLN) через вымышленного персонажа субкоманданте Маркоса разрабатывает новый способ мыслить деколониальную философию XXI века. Отказываясь от культуры сочинений и трактатов (наследия церковной и колониальной культуры книги, зародившейся в XVI веке и идущей на спад, начиная с конца прошлого столетия), она действует исходя из устной цифровой техноаборигенной культуры и распространяется по сетям, нашептывая ритуалы, письма, сообщения, сказки и притчи. Вот одна из главных технологий производства политической субъективности, которой мы можем поучиться у сапатистов: деприватизировать имя собственное при помощи чужого имени и разрушить индивидуалистскую фикцию лица при помощи балаклавы.

Не так далеко ушедший от субкоманданте, я живу в ином политическом пространстве, где используются те же самые силы шаманизма и театрализации, чтобы бросить вызов стабильности имени собственного и истине лица как главным референтам личной идентичности: транссексуальные, трансгендерные культуры, культуры дрэг-квин и дрэг-кинг. Каждая трансперсона обладает (или обладала) двумя (или более) именами. Тем, которое ей досталось от рождения и посредством которого господствующая культура стремится ее нормализовать, и тем, которое указывает на начало процесса диссидентской субъективации.

Имена трансперсон никогда не довольствуются указанием на принадлежность к другому полу – в первую очередь они описывают процесс расотождествления. Субкоманданте Маркос, взявший больше от мексиканского писателя-гея Карлоса Монсивайса, чем от Фиделя с его мужественной бородой, в реальности был дрэг-кингом: он целенаправленно конструировал искусственную мужественность (героизм и голос повстанца) перформативными методами. Символ революции без лица и эго, созданный из коллективных слов и мыслей. Заимствованное имя, как и балаклава, – пародийная маска, срывающая маски с лиц политической коррупции и гегемонии: «Почему вокруг балаклавы столько скандалов? Готово ли мексиканское общество сбросить маски?» Имя собственное разрушается, коллективизируется, подобно лицу, разрушаемому и коллективизируемому балаклавой.

Для сапатистов заимствованное имя и балаклава функционируют как второе имя, парик у дрэг-квин, усы и каблуки транскультуры: они являются намеренными и гиперболическими знаками политико-сексуальной травестии, а также квир-аборигенным оружием, позволяющим бороться с неолиберальной эстетикой. Этот процесс протекает не внутри «настоящего пола» или настоящего имени, но посредством конструирования живой фикции, позволяющей противостоять норме.

То, к чему нас приглашает сапатистский, квир– и трансопыты, есть деприватизация лица и имени в попытке трансформировать тело множества в коллективного агента революции.

Позволю себе со своей скромной трибуны сообщить субкоманданте Галеано, что с этого дня я буду подписываться трансименем Беатрис Маркос Пресьядо, вбирая всю перформативную силу вымысла, созданного сапатистами, и возвращая ей жизнь в старой распадающейся Европе – и да восторжествует сапатистская реальность!

Барселона, 7 июня 2014

Статистика сильнее любви

Существует таблица годовых рисков расставания пар, составленная на основе всевозможных статистических исследований пар, семьи, любовной и сексуальной жизни. Статистическая таблица как мерило катастрофы. Или освобождения. Подсчитывающая воодушевление. Или стагнацию. Измеряющая боль. Хаос и реорганизацию аффективной жизни. В зависимости от того, в каком году образована пара, от пола и возраста, зарплаты, количества общих детей, а также от того, сколько времени прошло с момента ухода из родительского дома, от профессии, мест рождения и проживания, возраста окончания учебы, юридического статуса (официальный брак, гражданский брак, сожительство, раздельное проживание) и годового ВВП, можно рассчитать статистические риски того, сохранится пара или распадется. Всё уже есть, ваше будущее расставание уже отражено в таблице: читать ее даже проще, чем гадать по руке.

Статистика утверждает, что во Франции каждый второй брак длится менее 10 лет и что 15 % людей в возрасте от 25 до 65 лет одиноки. Что в 2013 году произошло 130 тысяч разводов и 10 тысяч расторжений гражданского брака[12]12
  Имеется в виду принятая во Франции практика юридически оформленного гражданского брака – PACS (Pacte civil de solidarité). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Что чаще всего люди расстаются в возрасте от 40 до 45 лет. Что 65 % расставаний приходится на период каникул и отпусков. Следовательно, летом расстаются три из каждых пяти разводящихся пар. Выходит, мы находимся в зоне высокого статистического риска. 37 % пар воссоединяются после первого расставания, но лишь 12 % удается сохранить отношения. Таблица гласит, что брак благоприятствует стабильности союза, как и наличие детей, но только малолетних. Однако, если пары начинают совместную жизнь в молодом возрасте или в ситуации экономической или социальной нестабильности, они наименее крепки. Работники сельскохозяйственного сектора – мужчины и женщины (выборка умалчивает о трансгендерных людях и гендерных диссидентах) – и в меньшей степени рабочие и самозанятые, – реже разрывают отношения, чем наемные работники. Среди женщин чаще всего расстаются занимающие менеджерские позиции; у мужчин-менеджеров обратная ситуация. Неработающие женщины в гетеросексуальной паре привносят в нее больше всего стабильности – в опросе говорится о «стабильности», но умалчивается о неверности супруга и степени самореализации жены. Здесь стабильность выступает показателем политического контроля. Ведь общество, где все пары расстаются, было бы революционным обществом, а возможно, даже обществом тотальной революции.

Когда я прогоняю свою жизнь (свою материальную жизнь, жизнь, сведенную к данным для ввода) через эту таблицу, то замечаю – сперва с удивлением, затем с облегчением, – что нахожусь в рамках среднестатистических показателей. Пусть даже выборка еще не включает пары, состоящие из транссексуала в стадии безоперационного перехода и женщины, не вписывающейся ни в какие нормы. Уникальность нашего гендерного сопротивления подчиняется законам статистики. Статистика сильнее любви. Сильнее квир-политики. Статистика превращает наши ночи, когда мы любили друг друга, и расхлябанные дни, последовавшие за разрывом, в инертную материю для математического подсчета. И сейчас неизменность этих цифр приносит мне облегчение.

Идея использовать статистику как технологию репрезентации общества возникла в 1760-е годы, с начала применения в работах Готфрида Ахенвалля и Биссета Хокинса вычислительных методов в управлении населением. В конце XIX века благодаря Андре-Мишелю Герри и Адольфу Кетле эти технологии переросли в достоверную «политическую математику». Фрэнсис Гальтон будет мечтать о применении этих данных в евгенике. Эти математики социальности будут стремиться к производству знания на основе физических и социальных данных, плохо поддающихся систематизации. Ученые-статистики – метеорологи и антропометры. Научившись предсказывать погоду, они предсказывают рождения, смерти, любовь с первого взгляда и расставания. Другой опрос, проведенный в Англии в 2013 году методами, унаследованными от моральной статистики Герри, сообщает, что в первые 15 месяцев с «медового месяца» пары занимаются любовью в среднем один раз в день. Спустя четыре года отношений средний показатель падает до четырех раз в месяц. После пятнадцати лет 50 % пар делают это четыре раза в год, а во второй половине выборки партнеры спят в разных спальнях.

Внимательно перечитав свои дневники и произведя тщательный подсчет, ставший возможным благодаря тому, что после разрывов образуется много свободного времени и маниакальной энергии, я установил, что любил ее 93 % тех дней, что мы были вместе. 67 % времени я был счастлив, а несчастлив – 11 %. Про остальные 22 % я либо ничего помню, либо они не поддаются классификации. Мы занимались любовью 60 % времени, 90 % случаев приносили удовлетворение в первые три года, 76 % – в последующие два, и всего 17 % – в оставшееся время. Мы спали вместе 87 % ночей, в 97,3 % процентах случаев целовались перед сном. В 99 % случаев перед сном мы оба читали в кровати. Относительное качество слов (98 %), которыми мы обменивались в период отношений, практически не менялось со временем, исключение составляли дни накануне расставания.

Наша пара, в логике гетероцентричной психологии выглядевшая верхом перверсии, вполне соответствовала норме. Никогда еще инструменты гегемонной биополитики не приносили мне столько успокоения. Также вынужден констатировать, что критическое мышление и способности к протесту обратно пропорциональны интенсивности любовного страдания. Как в 1677 году, еще до появления статистики, заявил Спиноза, один и тот же аффект не может действовать в разных направлениях. Я переживаю лето разрыва, и потрясения, бьющие в самое солнечное сплетение, смогли бы испугать даже отъявленных смельчаков. В моем сердце начинается война между успокоением статистики и яростью революции.

Париж, 1 августа 2014

Притягательная сила разрыва

Спустя годы разговоров о перформативности языка, вслед за Вальтером Беньямином, Джоном Остином, Жаком Деррида и Джудит Батлер, я ощутил на себе «перформативную силу», обжигающую кожу, как огонь.

После моей последней колонки о статистике пар и расставаний моя жизнь превратилась в перформативный эффект. В день публикации колонки я даже не смог открыть газету. Читаю заголовок передовицы, как если бы речь в ней шла о нас: «Израиль-Хамас. Можно ли судить о войне?» Перемирие в секторе Газа было недолгим. Бои возобновились, оба лагеря отказываются брать на себя ответственность за нарушение международного права. Она обвиняет меня в эксгибиционизме, в стремлении выставить напоказ кризис в наших с ней отношениях. Наши друзья – те, кто говорил мне, что любовное письмо способно вернуть кого угодно, – теперь пишут мне, что в этот раз я, кажется, зашел слишком далеко. Статья, переведенная на многие языки анонимными интернет-пользователями, путешествует по кибернетическим терминалам со скоростью 4G. Несмотря на то что у меня нет фейсбука, комментарии множатся: «Давно пора», «Так им и надо».

Я страдаю от перформативности. Мне стыдно любить. Мне стыдно, что я не справился. Мне стыдно за мое письмо. Стыдно за слияние жизни и письма. Стыдно за рассогласованность жизни и письма. Я уязвим перед языком. Я понял, что наши любовные истории не принадлежат нам. Я произносил слово «разрыв», как суеверный человек выходит из дома с зонтом, чтобы заклясть дождь. Я втайне надеялся, что наша пара попадет в те 12 % счастливчиков. 12 % людей, которым удалось побороть кризис. Но как только слово «разрыв» произнесено, как в ритуале журналистского шаманизма, разрыв состоялся.

Квир-теория, панк-формулировка, изобретенная Терезой де Лауретис в 1990-е (теория ненормальных, даже девиантов – можно сказать, теория безумия, созданная безумцами, чтобы обличить ужасы цивилизации, зацикленной на психическом здоровье), возникла не только в результате феминистского прочтения «Истории сексуальности» Фуко, но и «лингвистического поворота» в понимании того, как производится гендерная идентичность. В 1954 году лингвист Джон Остин заявил, что существует разница между констатирующими и перформативными высказываниями. Если первые описывают реальность, то вторые пытаются ее изменить.

В перформативных высказываниях язык становится действием. Слова ни о чем не говорят, они делают. Высказывание «Сегодня идет дождь» сообщает о факте, тогда как «Объявляю вас мужем и женой» производит определенное воздействие на реальность.

Деррида с недоверием относится к рационалистической таксономии Остина и постулирует, что успех перформатива зависит не от трансцендентных возможностей языка (божественного голоса, говорящего: «Да будет свет!»), но скорее от простого повторения социального ритуала, который, будучи легитимированным властью, скрывает свою историчность. От театрализации, в которой слова и персонажи определяются конвенцией.

Перформативная сила есть результат насильственного насаждения нормы, которую мы предпочитаем называть природой во избежание столкновений с реорганизацией общественных отношений власти, которую повлекло бы за собой изменение конвенций. Дискуссии вокруг однополых браков на самом деле были войной за контроль над перформативной силой. «Я объявляю вас…», но кто объявляет и зачем? Кто обладает властью решать, к кому может быть приложим этот ужасный перформатив? Какое насилие мы воспроизводим, когда произносим это? Возможно ли иначе перераспределить эту силу, ограничить это насилие?

Батлер идет дальше, рассматривая высказывания, касающиеся идентичности (гендерной, но также сексуальной, расовой, слов «мужчина», «женщина», «чернокожий» и т. д.), как перформативные акты, которые выдают себя за констативные; перлокутивы, выдающие себя за иллокутивы, слова, производящие ту реальность, которую должны были описывать; интерпелляции, принимающие форму научных констатаций, или приказы, выдающие себя за этнографические портреты.

Для субалтернов «говорить» – значит не только противостоять насилию гегемонного перформатива, но также воображать диссидентские театры, где было бы возможно производство иной перформативной силы. Помыслить иную сцену высказывания, как сказал бы Жак Рансьер. Расотождествиться, чтобы реконструировать субъективность, ущемленную господствующим перформативом. Существует ли что-то, некое пространство, между парой и ее разрывом? Можно ли любить за пределами конвенций? Любить по ту сторону кризиса и вне рамок пары? Как создавать контрритуалы? Кем мы станем, осмелившись на иной перформатив?

Барселона, 30 августа 2014