Текст книги "Одевая эпоху"

III. В армии

Два месяца спустя настало время выполнить долг перед отечеством, и я почти на год отправился на военную службу. Вообще говоря, срок службы тогда составлял три года, но имелись льготы, например для кормильцев семьи, учащихся некоторых институтов. Мне как бывшему студенту Института современных восточных языков – там изучали новогреческий, тамильский, хинди, мальгашский, яванский, арабский – срок службы сократили до десяти месяцев. Для меня это стало тяжким испытанием, и неудивительно: я уже приобщился к миру роскоши и элегантности, а теперь попал в серый и унылый мир военных.

Когда я прибыл на место службы в Руан, меня поместили в казармах возле Марсова поля. Я выбрал койку поближе к двери, чтобы создать иллюзию свободы. Тогдашние кровати были сделаны из трех досок, уложенных на металлическую подставку. Спал я хорошо, но в первое же утро, когда в половине шестого, еще до рассвета, меня разбудил звук рожка, первая мысль была о матери и доме, о тканях, платьях и моих мечтах, с которыми мне пришлось расстаться.

Я сразу же понял, насколько бессмысленна армейская жизнь. Поскольку моя койка была первой в ряду, в тот день наступила моя очередь зажигать свет и подметать помещение.

Капрал крикнул: «Дневальный, зажечь лампу, подмести под койками и принести воды!» Я вежливо заметил, что лампы в помещении уже нет, но капрал прослужил два года, поэтому ответил: «А мне плевать! Зажечь лампу!» Так я познакомился с вековыми традициями, неизменно царившими в этой специфической среде.

Позднее всех льготников (тех, кому срок службы сократили до года) объединили в особый взвод и перевели в казарму Пелисье. Там я оказался в более приятном обществе: моих товарищей звали Трарье, де Вогэ, де Лессепс, Жийу, Алькан, П. Истель, О. Жалю и так далее… Однажды, после долгого марша под дождем, мы вернулись вконец обессиленные и промокшие; и вдруг нам приказывают привести в порядок форму, наваксить обувь и построиться во дворе. Но как наваксить ботинки, если в них полно воды и грязи?

В то время как более усердные служаки, пыхтя, натирали ваксой задрызганную обувь, я предложил спуститься как есть, поскольку, добавил я: «Лейтенант поймет, что дело тут не в лени». Так я рассудил, не приняв во внимание дух воинской дисциплины. В итоге кто-то наваксил ботинки, а кто-то просто отчистил их от налипших комьев земли.

Когда рота построилась, лейтенант назвал мое имя и приказал выйти из строя. «Рядовой Пуаре, – сказал он, – мне передали, что вы сейчас говорили в казарме, и чем больше я над этим думаю, тем более вопиющим я нахожу ваше поведение. Вы сказали солдатам: “Если мы все сговоримся и не будем ваксить ботинки, нам ничего не сделают”. Надо ли объяснять, какое это возмутительное, а в некотором смысле даже опасное заявление? Ведь вы, по сути, хотели сказать, что если солдаты объединятся с целью невыполнения приказа, то командир ничего не сможет с ними сделать.

Вы пытались внушить солдатам, что они имеют право на забастовку. Это чрезвычайно серьезный проступок, и мне придется вас примерно наказать. Я задаюсь вопросом: до чего вы докатитесь, если будете продолжать в том же духе? От меня лично вы получите восемь суток карцера, и я не удивлюсь, если майор добавит вам еще. А наш полковник не любит смутьянов и наверняка даст вам это почувствовать». Затем он пустился в рассуждения о праве на забастовку и угрозе анархии. Его звали Шово-Лагард[100]100
  Шово-Л агард, Клод Франсуа (1756–1841) – известный французский адвокат, во время процесса короля и королевы защищал Марию Антуанетту, потом принцессу Елизавету, сестру Людовика XVI. Об этих процессах впоследствии написал мемуары. Защищал многих государственных деятелей эпохи революции, подвергшихся преследованию со стороны правящей партии, обнаружив большую энергию, талант оратора, твердость убеждений и мужество.


[Закрыть], один из его предков удостоился высокой чести – дать свое имя улице в Париже.

С этого дня мне уже не хотелось быть сознательным гражданином, да и служебного рвения у меня сильно поубавилось.

Я перестал надеяться на продвижение по службе, если буду честно исполнять свой долг, зато обрел уверенность, что военные никогда не смогут понять меня, а я – их. Солдат из меня получился неважный, я отлынивал от дела как только мог. И регулярно попадал в санчасть с очень странным недомоганием: когда врач куда-нибудь отлучался, у меня резко поднималась температура, достигая опасных для жизни пределов, но, как только он возвращался, температура сразу же становилась нормальной. Обеспокоенный такими симптомами, врач поставил диагноз – малярия, и отправил меня в госпиталь. Там мне дали предусмотренную уставом дозу слабительного и одели в смешную форму – огромные больничные туфли, необъятных размеров пижаму из грубой шерсти коричневого цвета с красной оторочкой и хлопчатобумажный колпак. Это напоминало одежду заключенного.

Я попал в палату, где лежали главным образом туберкулезники. Ночью меня разбудил парень с соседней койки и спросил, нет ли у меня сигарет. Он жаловался на странное покалывание в горле и полагал, что от дыма это пройдет. А получилось наоборот. Он стал харкать кровью и через два часа скончался.

Как-то раз, воскресным утром, я пошел на мессу в больничную капеллу и сел рядом с сестричкой, которая присматривала за нашей палатой. Мне удалось подружиться с ней, и она помогла мне добиться того, за чем я стремился в госпиталь, – отпуска по выздоровлении.

Каждое утро, в шесть часов, к нам в палату заходил главный врач в сопровождении практикантов. Он показывал им мои селезенку и печень: по его мнению, состояние этих органов свидетельствовало о том, что я страдаю перемежающейся лихорадкой, которую подхватил в какой-то нездоровой местности. Чтобы угодить доктору, пришлось выдумать, будто я жил в окрестностях Рима (я знал, что местность там болотистая). «Ага! Вот видите! – обрадовался он, а затем добавил: – Если это будет продолжаться, я сделаю ему пункцию селезенки». В результате на следующее утро, во время обхода, он застал меня на ногах, а когда спросил, как я себя чувствую, я ответил, что мне гораздо лучше. Он поверил и назначил мне отпуск по выздоровлении на несколько недель. Это дало мне возможность через некоторое время уехать в Париж, где я вновь посвятил себя рисованию и изучению того, что мне так нравилось, – женской элегантности.

Когда я вернулся в часть, там начиналась подготовка к празднику, если не ошибаюсь, в честь столетия битвы при Вальми[101]101
  Битва, произошедшая 20 сентября 1792 г. в ходе Войны первой коалиции, ставшей частью Французских революционных войн. Силы французской армии Север под командованием Франсуа Дюмурье и французской армии Центр под командованием Франсуа Кристофа Келлермана остановили продвижение прусской армии под командованием Карла Вильгельма Фердинанда к Парижу.


[Закрыть]или чего-то в этом роде. Я сказал своим товарищам, что берусь написать пьесу в трех актах, где будут показаны все основные приметы армейской жизни. Во дворе казармы подручными средствами был выстроен театр. Я набрал труппу, которой распоряжался по своему усмотрению и в которую хотел попасть каждый, поскольку за это давали освобождение от строевой подготовки. На нашем спектакле присутствовали префект и военный комендант Руана. Сюжет был такой: Французская Армия (эту роль играл ваш покорный слуга) принимает к себе новичка-льготника, юного графа Бутон де Бретеля, и знакомит его с радостями армейской жизни – Жратвой, Карцером, Отхожим Местом и так далее. Каждый из этих аллегорических персонажей исполнял свои куплеты. Во время антракта комендант, истинный парижанин по фамилии Галлимар, зашел за кулисы, поздравил меня, обнял и предложил бокал шампанского, который я выпил, сидя у него на коленях, словно певичка из кафешантана. Я исполнил на сцене куплеты патриотического содержания, это понравилось начальству, и меня перестали считать анархистом.

Вряд ли этот период жизни можно назвать приятным, но какие-то забавные воспоминания от него все же остались. Например, история рядового де К., который благодаря своему таланту пианиста сделался собственным тапером генерала, затем был принят в доме, стал учить музыке его дочерей и обручился с одной из них; с этого момента мы больше не видели его в казарме. Он жил, словно влюбленный голубок, ворковал с утра до вечера, а иногда мы встречали его в городе – верхом на генеральской лошади, в генеральских сапогах с золотыми шпорами и в сопровождении генеральского ординарца.

Он катался по лесу, собирал цветы и привозил их невесте.

Но в день демобилизации роль пианиста и жениха закончилась, он вернулся в Англию, где жил до призыва, а впоследствии, как я слышал, стал супругом мадам Стенель[102]102
  Стенель, Маргерит (1869–1954) – французская авантюристка, известная связью с президентом Франции Феликсом Фором.


[Закрыть], к тому времени вышедшей из тюрьмы.

IV. У Ворта

Когда срок службы подошел к концу, я стал думать о возвращении к прежним занятиям, захотелось вновь попытать счастья в мире моды. Чтобы наладить связь со знаменитыми домами, лучше всего было снова стать рисовальщиком. Я обратился к прежним заказчикам, в частности к месье Ворту. В то время фирмой руководили сыновья великого кутюрье, который одевал императрицу Евгению[103]103
  Евгения (1826–1929) – императрица Франции, супруга Наполеона III.


[Закрыть]. Их звали Жан и Гастон[104]104
  Чарльз-Фредерик Ворт умер в 1894 г., но успел передать свое дело сыновьям – Жану Филиппу (1856–1926) и Гастону (1853–1924). Именно под их влиянием во Франции начала XX в. развился стиль модерн. Однако сам Дом моды «Ворт» был продан одной из английских фирм после Второй мировой воины.


[Закрыть].

И однажды Гастон Ворт сделал мне заманчивое предложение: «Молодой человек, вы знаете, что Дом Ворта с давних пор одевает коронованных особ всего мира и их придворных. У нас самая знатная и богатая клиентура, какая может быть, но сегодня эта клиентура носит не только парадные туалеты. В наше время принцессы иногда ездят на автобусе, а то и ходят по улице пешком. Когда я предлагаю брату Жану создать небольшую коллекцию простых и практичных платьев, он неизменно отказывается, говоря, что это не его дело. А между тем клиентки спрашивают такие платья.

Императрица Евгения в платье от Ворта. Фото Диздери из коллекции Роми

Наша фирма, как знаменитый ресторан, где не желают подавать ничего, кроме трюфелей. Поэтому нам необходимо открыть “отдел жареного картофеля”».

Я сразу сообразил, какие выгоды мне это сулит – заведовать «отделом жареного картофеля» в прославленной фирме, и тут же согласился. Разумеется, я не прогадал. Правда, продавщицы, напомнившие мне мегер, с которыми я работал у Дусе, весьма придирчиво относились к моим моделям, зато заказчицам они нравились.

Великая княгиня Мария Николаевна, сестра императора Александра II, в платье Дома моды «Ворт», Париж, 1857

Там я увидел такие платья, каких раньше и представить себе не мог. Желая изучить то, что было сделано до моего прихода, я по многу раз просматривал все современные модели и даже заглянул в старые альбомы, чтобы ознакомиться с изысканными творениями папаши Ворта, портного Тюильри. В альбомах было полно образцов и акварельных зарисовок, дававших достаточное представление о вкусах двора и самой императрицы. В частности, я запомнил одно платье с кринолином: весь подол был обтянут гирляндами телеграфных проводов и украшен чучелами ласточек, попеременно сидевших на этих гирляндах и паривших над ними…

Платье, покрытое декоративной сеткой, от Ворта

На другом платье той же эпохи были вышиты огромные улитки. Я не старался перенять здешний стиль, который, надо сказать, сильно изменился: платья, созданные Жаном, были чудесами искусства и образцами лаконизма. В своей работе он часто вдохновлялся полотнами старых мастеров, и я видел, какие великолепные замыслы он почерпнул из картин Натье[105]105
  Натье, Жан-Марк (1685–1766) – французский художник, создатель стиля живописи – исторического портрета. Картины Натье обожествляют и идеализируют образ женщины, которых мастер изображал в одеяниях мифических персонажей.


[Закрыть] и Ларжильера[106]106
  Л аржильер, Николя де (1656–1746) – французский живописец, член Французской академии, великолепный портретист.


[Закрыть]. У него были очень умелые помощницы: одна, в частности, могла выкраивать корсажи наподобие тех, что носили женщины Великого века, из гладкого либо расшитого серебром или золотом атласа. Они получались плотными, словно панцирь, и образовывали на талии жесткие складки, удачно подчеркивавшие гибкие движения бедер. А еще он мог сделать рукав из тюлевого шарфа, подхватив его выше локтя алмазным ожерельем, с концов которого свешивались изумрудные желуди. Он не представлял себе, что можно создать какое-либо платье, кроме роскошного.

Эскиз платья Ворта «павлин» для бала-маскарада по заказу принцессы Матильды де Саган

Я прекрасно понимал, почему мои модели, выдумки человека с улицы, казались ему жалкими и невзрачными. Жан Ворт не слишком радовался появлению чужеродного элемента, принижавшего, по его мнению, фамильную марку. Он недолюбливал меня, в его глазах я воплощал дух новаторства, который (он чувствовал это) должен был разбить и развеять его мечты. Однажды, когда я показал ему маленькое платье-костюм, Жан вдруг побледнел так, словно ему стало плохо (он был очень нервным человеком), и перед своей обычной свитой льстецов и подхалимов произнес: «Вы называете это платьем? Это же мокрица».

Чтобы не дать ему развить эту мысль, я поспешил укрыться от стыда в своем кабинете. Однако «мокрица» проложила себе дорогу и была продана много раз. Судя по всему, между братьями происходили бурные сцены из-за меня. Я постоянно чувствовал ненависть одного и поддержку другого. Гастон Ворт, для которого имел значение лишь коммерческий успех, предвидел наступление современной эпохи и чуял опасность, уже нависшую над дворами иностранных монархов.

Мастерская корсажей Жана Филиппа Ворта, 1907

Однажды Дом Ворта наполнился пунцовым бархатом; все кругом только и говорили про «crimson[107]107
  Темно-красный, малиновый цвет (англ.).


[Закрыть]». Это был цвет парадных мантий английского двора: предстояла коронация Эдуарда VII. Жан Ворт с гордостью показал мне письмо от придворного ведомства, в котором перечислялись правила этикета. Вся британская аристократия должна была облачиться в мантии. Длина шлейфа и количество горностаевых оторочек зависели от титула и древности рода. Три месяца наш Дом моды занимался исключительно пошивом парадных мантий. Они были во всех комнатах, не могло быть и речи, чтобы раскладывать на столе драгоценный бархат, сотканный в соответствии со многовековой традицией, он непременно порвался бы или истерся, если бы с ним работали как с обычной тканью. Поэтому мантии надевали на деревянные манекены, а шлейфы прибивали гвоздиками к паркету. Вокруг хлопотали целые отряды мастериц, благоговейно-сосредоточенных, словно архидиаконы возле реликвии. Месье Ворт всем показывал эти священные шедевры, которые казались ему идеалом красоты. Он был на верху блаженства. К моему стыду, должен признаться, я так и не смог понять, почему он находил эти церемониальные атрибуты столь восхитительными. Мне они напоминали красные балдахины с золотой бахромой, какие изготавливаются фирмой Беллуар для пышных свадеб и вручения премий на городских торжествах.

Актриса Элеонора Дузе в роли Памелы в платье от Жана Филиппа Ворта

Месье Ворт любил смотреть в окно на улицу де ла Пэ и наблюдать за движением экипажей, привозивших к нему представителей высшего общества со всего света.

Это вошло у него в привычку. Вдруг он обернулся, словно подброшенный пружиной, и произнес: «Дамы, к нам княгиня Барятинская!» Было заметно, что его сердце забилось сильнее.

Все продавщицы разом поднялись с мест. Стулья расставили вдоль стен, как для показа моделей. И все устремились на площадку перед лифтом. Из коридоров стекался срочно оповещенный персонал. Это был общий сбор, мы выстроились в шеренгу перед дверью, а г-н Ворт зажимал пасть маленькой собачке, которую держал под мышкой: она радостно тявкала, решив по-своему поучаствовать в окружающей суете. Я стоял в конце шеренги и с любопытством ждал, когда же появится прекрасная княгиня, виновница этого переполоха. Лифт поднимался очень медленно, как будто вез борца-тяжеловеса. Когда он открылся, я был разочарован: оттуда показалось маленькое, толстенькое, краснолицее существо в черном, похожее на кюре, опиравшееся на две трости и с огромной сигарой во рту. Все низко поклонились либо сделали книксен. Месье Ворт согнулся в три погибели. Властным тоном, с сильным русским акцентом княгиня произнесла: «Ворт, покажи мне твои конфекции». Так она называла манто.

Жан Ворт усадил княгиню на несколько стульев, манекенщицы побежали переодеваться, и я удостоился чести показать княгине свое манто, только что законченное, в то время новинку. Сегодня оно показалось бы банальным, едва ли не старомодным, но тогда еще никто не видел ничего подобного.

Это было просторное, прямое кимоно из черного сукна с биэ[108]108
  Плиссированные оборки и мелкий рюш, которыми обшивали по краю не только платья, но и белые перчатки до локтя.


[Закрыть]из черного атласа; рукава расширенные по всей длине, по краям украшенные богатой вышивкой, как рукава китайских халатов. Быть может, княгине привиделись китайцы, на которых Россия смотрела как на врагов? Быть может, перед ней возник призрак Порт-Артура[109]109
  Самое продолжительное сражение Русско-японской войны в 1904/1905 г.


[Закрыть] или еще что-нибудь в этом роде?

Как бы там ни было, но она вдруг закричала: «Ах! Какой ужас! У нас, когда за санями бегут мужики и сильно докучают, им отрубают головы и кладут в такие вот мешки…»

Мне казалось, что мою голову уже положили в мешок.

Я ушел, совершенно пав духом и потеряв надежду когда-либо понравиться русским княгиням.

В скором времени мне представился случай, чтобы создавать в Париже платья по моему вкусу, для женщин, которых я больше всего почитал. На улице Обер освободилось подходящее помещение. Из модного дома, расположенного по соседству, собралась уйти продавщица: она тоже оказалась свободной.

Я почувствовал, как у меня вырастают крылья, и последовал совету месье Дусе: у меня была очаровательная любовница, и на нее все обращали внимание благодаря элегантнейшим туалетам, которые я для нее создавал.

Я жил тогда в Овер-сюр-Уаз[110]110
  Небольшой живописный городок на р. Уаз в 35 км от Парижа.


[Закрыть], снимал там домик, что-то вроде загородного особнячка, вел независимый образ жизни и позволял себе разные причуды. При доме был маленький сад, который выходил к Уазе; перед тем как пойти на работу, я мог посидеть на берегу с удочкой. У меня уже проявлялись недостатки, которые преследовали меня всю жизнь и которые я всегда ценил в себе больше, чем достоинства. Моя подруга, родом из Эльзаса, очень любила готовить. Помню, она вставала в пять утра, чтобы успеть замариновать закуски или кролика и подать их на стол в полдень.

Платье от Ч.-Ф. Ворта для княгини Строгановой, 1893.

Из коллекции А. Васильева

Она готовила анчоусов и филе сельди, и, когда снова ложилась в постель, от нее пахло свежесо-рванным тимьяном, кервелем и луком-резанцем. Эти прозаические хозяйственные заботы не мешали ей носить платья с большим искусством. Я помню черный суконный костюм с пелеринкой, закрепленной на плечах, как плащ Вертера[111]111
  Имеется в виду персонаж романа И. В. Гете «Страдания молодого Вертера (1774).


[Закрыть], и маленькую черную шляпку-кораблик, увенчанную белой петушьей головой с красным гребешком. Это было восхитительно и, думаю, неплохо смотрелось бы даже сегодня. Все женщины любовались этим туалетом и давали мне понять, что охотно купили бы его, если бы согласился продать. Однажды утром, приехав из Овера, я зашел в кабинет Гастона Ворта и сказал ему: «Вы предложили мне открыть у вас “отдел жареного картофеля”. Я это сделал. Я доволен своей работой, вы, надеюсь, тоже. Но запах “жареного”, похоже, многим здесь мешает. Поэтому я решил обосноваться в другом квартале и “жарить картофель” самостоятельно. Хотите оплатить мне “сковородку”?»

Платья от Ч.-Ф. Ворта, 1898. Музей Метрополитен, Нью-Йорк

Месье Ворт улыбнулся и сказал, что ему понятно мое нетерпение. Он похвалил меня за предприимчивость, но объяснил, что не может участвовать в каком-либо деле, помимо своего, и с чрезвычайной любезностью пожелал мне удачи.

V. Начало самостоятельной работы

В доме номер пять по улице Обер, на углу улицы Скриба, там, где сейчас располагается половина Дома моды «Кирби-Бёрд»[112]112
  Незначительный Дом моды, существовал в Париже в 1930-х годах. – Прим. А. Васильева.


[Закрыть], было свободное помещение. Оно принадлежало одному разорившемуся портному. Но меня это не отпугнуло, и я решил открыть там свое дело. Отец мог бы охладить мой пыл, но его больше не было. Мать увидела у меня в глазах энтузиазм, гарантирующий успех, и дала авансом пятьдесят тысяч франков. Этот маленький капиталец и стал для меня источником всех тех денег, которые я заработал, и тех, гораздо больших, которые я потерял. Всего за неделю жалкая половина портняжной мастерской преобразилась и стала нарядной и веселой. Не подумайте, будто я пустился в безумные траты. Я прикупил только самое необходимое. Ради экономии пришлось оставить ужасный ковер, я его никогда не забуду, с огромными розами, кроваво-красными, точно бифштексы. Но публика смотрела только на мои платья или, быть может, притворялась, что не замечает ковра. От его уродства страдал я один. Мои модели привлекали прохожих свежестью и новизной. Парижане, наверно, еще не забыли, как останавливались у моих витрин, чтобы полюбоваться каскадом идей, которые я щедро рассыпал. Когда наступала осень, я привозил из леса Фонтенбло полную карету золотистых и коричневых листьев и раскладывал их на витрине вперемежку с сукном и бархатом, точно подобранными по цвету. Когда шел снег, я создавал зимнюю сказку, сочетая белоснежное сукно, тюль и муслин с высохшими ветками деревьев, и прохожие были в восторге от того, как быстро я отзывался на смену времени года.

Рисунок Поля Пуаре, ок. 1905 года. Из коллекции А. Васильева

Через месяц я приобрел известность, и не было в Париже такого человека, который хотя бы раз не остановился перед моей, теперь уже знаменитой, витриной. А однажды приехала Режан в своей карете, запряженной мулами. Для меня это стало событием. Потом она часто стала приезжать ко мне. Служащих было немного; один бухгалтер постоянно обкрадывал меня и едва не загубил все мои надежды. Меня преследовало воспоминание о княгине Барятинской, и манто, которое она раскритиковала, нравилось мне все больше и больше. Ему суждено было стать отправной точкой для целой серии моделей. Как бы то ни было, оно долгие годы главенствовало в моде и вдохновляло модельеров. Я назвал его «Конфуций». Каждая женщина покупала по крайней мере одно такое манто. Так в моде стало проявляться влияние Востока, и я был проводником этого влияния.

Тогда еще носили корсет. Я объявил ему войну. Последняя разновидность этого орудия пытки называлась «гаш-саррот»[113]113
  По имени придумавшего его модельера Инесс Гаш-Саррот. В 1900 г. она представила публике «реформированный корсет» из прорезиненной эластичной ткани и гибких пластин, что давало телу большую свободу движения.


[Закрыть]. Я конечно же знал многих женщин, стеснявшихся своих пышных форм и стремившихся скрыть их или сделать менее рельефными. Но этот новый корсет, стискивая женское тело, образовывал две огромные выпуклости: с одной стороны – выпирающий бюст, с другой – торчащий зад, так что женщина становилась похожей на буксир, который тащит за собой баржу. Казалось, в моду снова вернулся турнюр. Как все великие перевороты, эта революция была совершена во имя свободы: чтобы не сдавливать желудок и облегчить пищеварение, т. к. желудок располагался под верхней выпуклостью.

Рисунок Поля Пуаре, ок. 1905 года.

Из коллекции А. Васильева

И вот я, опять-таки во имя свободы, упразднил корсет и ввел в обиход бюстгальтер, с тех пор утвердившийся окончательно. Да, я освободил бюст, зато ногам стало тесно. Все мы помним, какой плач, стон и зубовный скрежет вызвало это мое деспотическое решение.

Женщины жаловались, что им стало трудно ходить, садиться в экипаж.

Но все жалобы только шли на пользу моему нововведению. Разве сейчас кто-то обращает внимание на такие протесты?

Разве мы не слышали новых стонов, когда платья стали свободными внизу?

Не было случая, чтобы женские жалобы или брюзжание смогли остановить развитие моды, напротив, это только создавало дополнительную рекламу.

Узкие юбки стали носить все.

Рисунки Поля Пуаре, ок. 1905 года. Из коллекции А. Васильева

Однако первые успехи не принесли ожидаемой прибыли по вине недобросовестного бухгалтера, который подделывал отчетность. Мне пришлось изведать все разочарования, какие подстерегают начинающего дельца. Однажды обнаружилась пропажа нескольких бобин шелка. Начатое мною расследование не дало результатов, и тогда я решил прибегнуть к помощи оккультных сил. Эту необычную мысль подал мне один бывший комиссар полиции, который в особо затруднительных или вовсе безнадежных случаях всегда обращался к гадалкам и получал от них поразительно точные сведения. Бухгалтер сначала отговаривал меня, а потом попросил взять его с собой к ясновидящей, чьи услуги обходятся не слишком дорого.

Вход в ее квартиру был со двора; она приняла нас в тесной кухне, где сидел кот, а в котелке клокотала вода, как полагается у колдуний. Когда она впала в транс, то сказала, что я стал жертвой кражи, и сейчас она расскажет мне, при каких обстоятельствах эта кража произошла.

– Я вижу двух мужчин с тачкой, – сказала она, – которые останавливаются у вашего Дома. Это происходит воскресным утром, на улице почти нет прохожих. У одного из мужчин ключ от витрины. Он открывает низенькую дверь и нагнувшись входит в дом. Он берет бобины шелка и передает их другому, а потом оба уходят по широкой прямой улице по направлению к западу.

У моего бухгалтера был ключ, и жил он в Уйле. Он сильно разволновался, должно быть, видение о чем-то ему напомнило. Я попросил ясновидящую описать вора, и она сказала:

– Не понимаю, что со мной. Трудно говорить. Мне как будто что-то мешает, мне не по себе. У этого человека яркая внешность. Он рыжеволосый, принадлежит к вашему ближайшему окружению, у него прямая осанка. И вы никогда не поверите, что это он вас обокрал.

Рисунки Поля Пуаре, ок. 1905 года. Из коллекции А. Васильева

Я вручил ей не слишком обременительную плату за услуги и откланялся. Когда мы спустились по лестнице, я обернулся и встал перед бухгалтером, загородив ему дверь. Я схватил его за плечи и, пристально глядя в глаза, произнес: «Ну, что вы об этом думаете?» Он ответил, что попытки узнать правду таким способом вызывают у него улыбку и что он просит расчет, так как видит мое недоверие.

Мой кабинет на улице Обер находился на втором этаже, и я часто поглядывал на балкон соседки-модистки: там появлялись хорошенькие женщины. Одна из них показалась мне красивее всех, кого я когда-либо встречал. Сейчас я уже не помню, под каким предлогом я заманил ее к себе, помню только, какое волнение почувствовал, когда она вошла. Это была брюнетка с голубыми глазами. Что за глаза! Голубые, как незабудки. Между нами возникло непреодолимое взаимное влечение, и, полагаю, именно она открыла мне, что такое любовь.

Примерка корсета, ок. 1900

У нее был, с позволения сказать, муж, но нас это нисколько не смущало. Не сговариваясь, мы решили принести его в жертву нашей любви. Тем не менее он, словно призрак, время от времени вставал у нас на пути, показывая, как он страдает, и пытаясь разжалобить. Но мы были веселы и безжалостны и преодолели бы любое препятствие, ибо нас переполняла какая-то неудержимая сила. Я надеялся, что эта встреча, посланная мне, как я думал, самой судьбой, определит все мое будущее, и до сих пор не понимаю, почему мои мечты не сбылись. Возможно, было что-то,

О чем я забыл. Если Марта однажды прочтет эти строки, пусть она знает, с каким благоговением, восторгом и уважением я вспоминаю о том времени, которые мы провели вместе. Простите мне это лирическое отступление.

В это же время произошло мое знакомство с Бернаром Нодэном[114]114
  Н о дэн, Жан-Бернар – французский художник, график, гравер.


[Закрыть]. Увидев в «Криках Парижа»[115]115
  Громкая реклама парижских торговцев. Этим крикам придавалась ритмическая стихотворная форма четверостишия, посвященного предложению и восхвалению одного определенного товара. Сборник «Крики Парижа» впервые составил и опубликовал Гильом де Вильнев в XIII в.


[Закрыть] его рисунки, я без долгих размышлений попросил его нарисовать для меня заголовки. Благодаря ему я узнал, что такое жизнь подлинного художника, всецело отданная творчеству. Невозможно найти более возвышенный пример любви к искусству. Я наблюдал, как рождалась каждая из его вещей, мне были известны все его мечты и надежды; я видел, как он приступал к работе над большими иллюстрациями, принесшими ему славу, и могу сказать: им владела поистине всепоглощающая страсть.

Я любил заходить в его скромную квартирку на улице Лаос или на улице Николя Шарле и заставать его за рабочим столом, где лежали резцы, медные доски, стояли флаконы с кислотами, смотреть, как он воюет с неподатливым материалом, стремясь полнее выразить свой замысел. Когда он достигал цели, делал себе подарок: брал гитару, висевшую на расстоянии протянутой руки, и играл какую-нибудь малагенью[116]116
  Испанский народный танец.


[Закрыть], а порой и арию Баха. Иногда я проводил у него полдня, слушая, как он с лукавой улыбкой исполняет шаловливые, запрещенные песенки XVII столетия. Одна из них, песня аббата Шолье, до сих пор доставляет мне истинное наслаждение, хоть и сохранилась в памяти далеко не полностью.

Программки Бернара Нодэна

Я горжусь, что был и остаюсь другом Нодэна, одного из самых одаренных художников, каких я знал, и мне лестно вспоминать, что это я подарил ему старинную виолу да гамба [117]117
  Старинный струнный музыкальный инструмент семейства виол, близкий по размеру и диапазону современной виолончели.


[Закрыть], из которой он извлекал такие чудные звуки, что прославленные музыканты вроде Казадезюса[118]118
  Казадезюс, Робер Марсель (1899–1972) – французский пианист.
  С 1947 г. директор Американской консерватории в Фонтенбло. Крупнейший представитель традиций романтического пианизма.


[Закрыть]решились исполнять его сочинения на концертах. Но у меня еще будет случай поговорить о нем.

До скорого свидания, Нодэн!

Меня уже знали и ценили многие, но я был не вполне доволен своей жизнью: слишком часто проводил время легкомысленно и без всякой пользы. У меня было немало друзей или просто приятелей – Деклер, фовист Пикабиа [119]119
  Пикабиа, Франсис (1879–1953) – французский художник-авангардист, график, писатель-публицист, получил известность как эксцентричный художник, не подчинявшийся никаким политическим или стилистическим догмам. Оказал большое влияние на современное искусство, в частности на дадаизм и сюрреализм.


[Закрыть] (тогда он еще прилежно копировал Сислея[120]120
  Сислей, Альфред (1839–1899) – французский художник-пейзажист английского происхождения, представитель импрессионизма.


[Закрыть]), с ними я развлекался, но это были лишь удовольствия, а я мечтал о счастье. В то время повсюду стали появляться опиумные курильни, опиум начал входить в моду. Кое-кто старался завлечь меня в гости к морским офицерам и художникам, которые в своих изысканно обставленных домах приобщали знакомых к радостям опиума. Но я так и не поддался на уговоры: упоминаю об этом лишь для того, чтобы раз и навсегда заткнуть рот якобы хорошо осведомленным злопыхателям, пожелавшим сделать из меня извращенца и сатаниста. Мои средства не позволяли мне стать ни тем, ни другим. Я так и не попробовал ни опиума, ни кокаина, ни морфия, ни какого-либо иного зелья, отравляющего тело и душу. Наоборот, мне хотелось упорядочить и устроить свою жизнь, потому что в той колоритной среде, где я вращался, легко было впасть в беспутство и сумасбродство. Самой надежной защитой от этой угрозы мне представлялась семья, и я стал убеждать себя, что пришла пора жениться.

Программки Бернара Нодэна

Родные очень удивились, когда узнали о моих намерениях.

Я решил возобновить знакомство с одной особой, которую знал с детства. Мне казалось, что именно в ней я найду достойную подругу. Но, как мне сказали, она не была парижанкой и к тому же, вероятно, бесприданница. Действительно, девушка жила за городом, достаточно далеко от Парижа, чтобы не заразиться той поверхностной образованностью, какой отличались люди моего круга: именно это мне и нравилось в ней. Она была совсем простушкой, и все, кто ею восхищался позже, когда она стала моей женой, наверняка пренебрегли бы ею в тогдашнем состоянии. Но я смотрел на нее наметанным глазом кутюрье и видел ее скрытые достоинства.

Наброски моделей Дома Поля Пуаре

Я внимательно изучал ее позы, жесты и даже ее недостатки, которые можно было удачно обыграть.

Я вспоминаю один из ее первых визитов на улицу Обер, куда она пришла вместе с матерью. Мои служащие (не все парижанки отличаются добротой) не скрывали удивления: надо же, я предпочел им какую-то провинциалку с охапкой белых роз на черной шляпе, совершенно не следившую за модой. Но у меня были свои планы.

М. Риланез. Портрет Денизы, супруги Поля Пуаре, 1903. Из коллекции А. Васильева

Прошло несколько месяцев, и началась подготовка к предстоящему чуду. Мы жили тогда на Римской улице, и по ночам нас будили гудки поездов окружной железной дороги. Там я начал принимать художников, и постепенно вокруг меня сложился кружок единомышленников. Мы с женой посещали антикварные лавки, музеи, трудились, не жалея сил, чтобы расширить нашу культуру, обострить восприятие. Затем мы стали путешествовать и вскоре изучили все музеи Европы. Италия покорила нас. Увидев столько прекрасного, моя избранница преобразилась. В ней открылись новые качества, она удивлялась самой себе. Ей предстояло сделаться одной из королев Парижа. Теперь, когда жена появлялась в модных местах, на нее обращали внимание, несколько раз она даже произвела сенсацию. На премьеру «Минарета» Ришпена[121]121
  Ришпен, Жан (1849–1926) – французский поэт, писатель, драматург. «Минарет» – оперетта по пьесе Ришпена была поставлена в театре «Ренессанс».


[Закрыть] она пришла в тюрбане – головном уборе, которого не видели ни на одной парижанке со времен мадам де Сталь [122]122
  Сталь, Анна-Луиза Жермена де (баронесса де Сталь-Голынтейн), известная просто как мадам де Сталь (1766–1817) – знаменитая французская писательница, дочь видного государственного деятеля Жака Неккера.


[Закрыть].