Текст книги "Вслед кувырком"

Соглашение с дядей Джимми, как всякое другое соглашение, вызвало к жизни свой набор невысказанных правил и подразумеваемых пунктов, один из которых состоит в том, что наказание, наложенное Биллом или Пегги, исчезает вместе с ними. Роль тюремщика своих племянников дядя Джимми не выполняет. В девяноста девяти процентах случаев он на их стороне. Человек двадцати шести лет, живущий сочинением игр, по возрасту и чувствам ближе к детям, чем к своему сводному брату и его бывшей жене, он может сойти за классного старшего брата Эллен. Но эта неофициальная политика амнистий должна остаться их маленькой тайной. Если бы Билл и Пегги узнали, что делается – и что не делается – в их отсутствие… В общем, береженного бог бережет. Вот это тот пункт, где Джек, Джилли и Эллен друг с другом согласны. Пожалуй, единственный.

– Ух ты, посмотри, сколько песка! – восхищается Джек, вылезая из шортов – другой одежды на нем уже нет. – Странно как-то, что в океане такая чертова туча песка.

Выворачивая карманы, он высыпает кучки песка на дощатый пол, и душ все смывает.

На Джилли это впечатления не производит:

– Ха, странно, если бы его не было. Что такое океан, если не куча песка, а сверху – тонны воды? – И она начинает петь голосом, напоминающим скрип несмазанной двери: – «The ocean is а desert with its life underground and the perfect disguise aboooove…»[3]3
  Строчка из песни «The Horse of No Name» группы «Америка». (Океан – пустыня, где жизнь идеально скрыт а под поверхностью.)


[Закрыть]

Джек слишком занят смыванием песчаных пирамид в море, чтобы прислушиваться. Обсидиановые храмы размером с горы громоздятся перед его мысленным взором, и контуры их размыты мерцающим фосфоресцирующим светом. Он видел где-то такую картинку, в каком-то комиксе, в опытном образце игры дяди Джимми, а может, в кино, или во сне. Ощущения расплываются, и он протягивает руку, чтобы за что-нибудь ухватиться.

– Эй! – Возглас Джилли выхватывает его из забытья. Она стоит перед ним в душе, голая, поддерживая его, не давая упасть. – Что с тобой?

Он не может найти слов. В голове шумит, как шумит призрак моря в пустой раковине.

– Черт, а ну-ка давай ты сядешь. Давай.

Она выводит его из душа, за загородку, на узкую скамейку за кабинкой.

– Джек, а ну-ка скажи чего-нибудь. Ты меня пугаешь!

Он встряхивает головой, пока она ведет его к скамье. Прикосновение к заднице твердого дерева успокаивает – как обещание, что мир не даст ему упасть. Он сутулится, ставит локти на колени, лоб упирает в ладони и медленно, глубоко дышит.

– Джек? Джилли? – гремит сверху голос Билла, и они оба вздрагивают. – Вы чего там делаете?

– Ничего, – отвечает Джилли.

– Вы что, подрались?

– Нет!

– Это хорошо, что нет. Вы мне здесь нужны. Оба, и живо!

– Уже идем! – Она приседает перед Джеком и шепчет: – Джек?

– Ничего, все в порядке, – с трудом говорит он, все еще не открывая глаз, не поднимая головы. Шипение в ушах стало тише, головокружение ослабло. А пульсирующая боль в руке теперь как ритм прибоя на далеком берегу. – Мне только посидеть минутку надо.

Она разжимает пальцы, выпускает его.

– Боже мой, ты едва не отрубился. Что с тобой такое? Заболел, что ли?

– Не знаю.

– Может, это у тебя сотрясение или что-то вроде? Ты головой о дно не стукнулся, когда тебя с ног сбило? Может, тебе к доктору стоит…

– Нет. Ты никому не говори, Джилли. Все в порядке.

– Мне-то ты лапшу на уши не вешай, Джек Дун! Забыл, с кем разговариваешь? Я же тоже это почувствовала. Хоть немного.

Он поднимает глаза:

– Что ты почувствовала?

Синие глаза на лице, настолько скрытом в тени и от этого кажущимся каким-то старым – несколько мгновений он видит глядящее на него юное лицо Джилли, а на это лицо наложена прозрачная маска, как при двойной экспозиции кадра: нечеткая, не наведенная на резкость.

– У тебя кровь, – говорят обе Джилли одновременно. Иллюзия дрожит, словно мираж, и исчезает, лицо постарше уходит, впитывается в юношеское.

– Чего?

– Из носа.

Она протягивает руку, но он успевает раньше.

– Черт!

То, что блестит на тыльной стороне пальцев, непохоже на кровь. Скорее какая-то жидкая форма темноты.

– Больно?

– Нет.

– Папа увидит, точно решит, что мы подрались.

– Помоги мне залезть в душ.

Он ни минуты не может больше на себе это терпеть, будто эта штука может полезть вверх по руке, обернуть его, проглотить…

Джилли ведет его под душ. Он вздрагивает, с резким вдохом отшатывается от внезапного холода. Она деловито включает горячую воду, и облегчение, скользя, пробегает по всей коже, когда вода согревается, снимая в теле напряжение и боль.

– Спасибо.

– Мне побыть с тобой?

– Нет, иди давай. Папе скажи, что я сейчас.

Она смотрит недоверчиво.

– Говорю же, все путем. И перестань на меня так смотреть!

– Дубина, – бросает она, но отворачивается, плавно приседает, чтобы поднять со скамейки полотенце, и в песке остается отпечаток изгиба ее ляжки. Она закутывается в полотенце. – Только ты побыстрее, хорошо?

– Хорошо, хорошо.

И она выходит, а он остается на ватных ногах в покалывающем тепле душа. Порывы мощного ветра сотрясают кабину, будто какая-то гигантская птица хочет ворваться внутрь. Зажмурившись, Джек подставляет лицо под струи. Горячая вода лупит по векам, расплываясь цветными пятнами во внутренней темноте. Он освобождается от жжения в пузыре, не целясь, просто выпускает.

Джек старается не думать о том, что сейчас было, боится, что, если думать, вызовешь это снова. Но не может не ощупывать края этого переживания, определяя его контуры с тем же мазохистским интересом, что заставляет водить кончиком языка по лихорадке на губе. Точно так же ум его притрагивается и отдергивается от краев утонувших пирамид. Где он их видел? Потревоженные его исследованием огромные силуэты всплывают вверх, кувыркаясь в темных водах памяти, как в черном космосе. Но у загадки ответа нет. Будто в каком-то парадоксе путешествий по времени, воспоминание меняется от попытки припомнить. Он сам ощущает себя по-другому, хотя трудно было бы сказать, в чем различие. Если сейчас глянуть в зеркало, увидел бы он второго, призрачного Джека, глядящего на него, как тот промельк более старшей Джилли? Сердце бьется быстрее, подстегнутое не только прикосновением прошедшей мимо смерти, которое уже не столь остро, уже теряет реальность и походит на сон, отодвигается от Джека, а Джек от него, уносимые в разные стороны тем же потоком случайностей, что на миг свел их вместе.

Поток воды снова льет жар; Джек его выключает, поднимает руку к верхней губе и смотрит на пальцы. Ну надо же, нет крови. Он спешит к полотенцу и вытирается насухо, потом оборачивается пушистой тканью и выходит из кабинки под заряд дождя и ветра. Толстые холодные бомбочки лупят со всех сторон. Не такие сильные, как душ, но неприятные. Небо покрыто одной большой тучей – сплошной массой серого мрамора, с виду плотного, как густое тесто, и будто его помешивают, очень-очень медленно, гигантской невидимой мешалкой.

Ураган по имени Белль наконец пришел.

* * *

Бейбери-стрит забита паровыми телегами и запряжками нормалов, и еще – пешеходами всех пяти рас. Чеглок, вылетевший из гостиницы, когда Голубь пошел обслуживать салмандеров, отшатывается обратно, ошеломленный гулом и грохотом Мутатис-Мутандис, Многогранного Города – его так назвали за постоянно растущее число ворот. Согласно путеводителю (уж точно устаревшему), выданному ему в начале Испытания, ворот в городе 674 – и это только официально санкционированных.

А в Вафтинге всего двое. И узкие извилистые улицы там никогда не бывают так забиты, даже во время Праздника Становления.

Чеглок глотает воды из меха и глубоко дышит, чтобы успокоиться, а собратья-мьюты идут мимо бесконечным потоком, в основном его не замечая, будто он не более видим, чем вирт, хотя некоторые глядят на него неодобрительно на бегу, будто обвиняя в каком-то преступлении или столь сильном нарушении этикета, что это тоже можно назвать преступным. А что, есть закон, запрещающий стоять спокойно и глазеть на кипящую вокруг жизнь? Он бы не удивился, узнав такое.

Это второе утро Чеглока собственно в городе; во время самого Испытания соискатели спят в палатках, раскинутых вокруг Площадок Испытания за пределами Врат Испытания, поскольку сами площадки расположены вне городских стен, но годами расползающийся Мутатис-Мутандис их окружил, и теперь они – просто пузыри открытого пространства окружностью в полторы мили, юридически находящиеся вне города. Такие фикции закона и обычая часты в городе, врата которого постоянно демонтируются и возводятся вновь, все дальше наружу, относимые все новыми и новыми волнами строительства, либо заглатываются и остаются внутри, становясь гражданскими или религиозными святынями. Память об их первоначальной функции и символическом значении теряется, появляются новые применения, новые имена: Врата Славного Семнадцатого Декабря, Врата Ходячей Красоты, Врата Гостиницы Плачущего Нормала.

Чеглок еще не привык к небрежной легкости, с которой здесь перемешиваются расы: он всегда находит, на что поглазеть разинув рот. Например, вот эта группа салмандеров и руслов за оживленным разговором. Полосатые нарукавные повязки зеленого, синего, белого, красного и черного – цвета флага Содружества – отмечают их как работников Совета при исполнении обязанностей. Или вот пара Святых Метателей – приземистый шахт и почти высохший эйр, лица их – палимпсесты вырезанных надписей, они безмятежно и неспешно идут в пестрых мантиях, свернутый бич из кожи нормалов и кинжал с костяной рукояткой висит у каждого на поясе, две красные шестигранные кости болтаются на груди над крупными серебряными квадратами пряжек, проштампованных лемнискатой: упавшей восьмеркой бесконечности, символом Шанса. А вон молодой русл с тельпицей шагают, обнимая друг друга за талию, и ничего вокруг не видят.

Чеглок краснеет и отворачивается: в Вафтинге такое зрелище немыслимо. Но, несмотря на все физические различия, расы мьютов могут скрещиваться, и даже Совет Пяти – орган исполнительной власти Содружества, составленный из представителей, назначенных или выбранных от каждой из Пяти Наций – поощряет такие союзы, и Святые Метатели – тоже. В отпрыске доминируют гены одного или другого родителя, а иногда присутствуют дополнительные характеристики недоминантного предка: чешуйчатый гребень у русла говорит о примеси крови эйров, тельп с повышенной температурой тела имеет предков-салмандеров. Измененные расы любят здоровых детей и радуются им, и даже к инкубаторским вроде Чеглока относятся так же, как и к плоду союза чистокровных мьютов… по крайней мере в теории оно так. А на практике Чеглок часто ощущал – или его заставляли ощущать – до боли неприятный факт, что его биологическая мать была нормалкой.

К чему еще Чеглок пока не привык – и сомневался, привыкнет ли, – так это к количеству на улице рабов-нормалов, запряженных в экипажи и выполняющих прочие лакейские работы. Некоторых даже приспособили служить уличным торговцам-ветеранам, слишком изувеченным войной, чтобы самим о себе позаботиться. Рабы (только самцы, потому что пойманных самок направляют в родильные отделения инкубаторами, а если они слишком молоды или стары для такой работы, то в инсеминарии для заражения новыми штаммами вирусов или как объекты экспериментальной хирургии, практически вирты из плоти и крови), кастрированные и лоботомированные Святыми Метателями, кондиционированные на факультете Психотерапии Коллегии Виртуального Разума, неспособны к независимому мышлению или действию; это зомби, работающие безропотно, пока тела служат. Чеглок знает, что они безобидны, но все равно жуть берет. У него гребень поднимается от их вида, и все инстинкты кричат: «Убей!» Если б не псионное гасящеее поле, которое держат над городом тельпы из Коллегии, своей силой приглушая силы других рас ради общего блага, он бы уже раз двадцать поддался этому импульсу.

Пялясь на парад прохожих, Чеглок пытается отрешиться от своего похмелья и вспомнить дорогу к площади Паломников. Как все эйры, он гордится чувством направления, но в теперешнем его состоянии это чувство обратилось в полный ноль. Он слишком застенчив, чтобы спросить дорогу, слишком беден, чтобы транжирить деньги на такси или на рикшу, слишком горд, чтобы вернуться в «Голубятню» и попросить помощи у шахта за конторкой. К счастью, память не совсем ему изменила, и наконец-то удается вспомнить маршрут. Устроив крылья на спине поудобнее, он решительно входит в поток пешеходов и позволяет ему нести себя по улице. Бейбери переходит в Дюна-роуд, левый поворот на Дюну выносит на Мидлсекс-лейн, потом направо на Бетани-стрит, по Бетани налево, а потом извивы и повороты выплеснут его на Реховот-авеню, которая уже ведет к Вратам Паломника.

Шагая по улице, он изо всех сил старается придать себе вид целеустремленный и все же небрежно беззаботный, притворяясь, что не замечает разносчиков, которые поделили между собой кварталы – по двое-трое на каждый, и там в узких закоулках между яркими вывесками лавок и гостиниц сидят или стоят за складными столами, учтиво или не слишком выкрикивая свой товар: игральные кости множества цветов и размеров, спичечные коробки и книжечки, ручки, карандаши, блокноты, солнечные очки, часы, зажигалки, трубки, портсигары, шахматы разных размеров с фигурками ручной работы и игральными костями из дерева и кости, украшения, благовонные палочки, свежие люмены, карманные издания шестидесяти четырех сутур «Книги Шанса» (с комментариями и без), стебли и листья нож-травы и прочие разные разности, которые закон разрешает им продавать (плюс парочка мелочей, замечает Чеглок, которые не разрешает). Некоторые продают свои услуги в качестве предсказателей либо предлагают вероятностные игры в карты или кости, другие продают собственную кровь, нанося свежие разрезы на вчерашние шрамы.

Нищенство запрещено, но Содружество дает нуждающимся ветеранам лицензии уличных торговцев и товары для продажи. В Вафтинге вернувшиеся с войны солдаты – особенно тяжело раненные – пользуются преимуществом этой щедрости, пока сами способны себя обслужить, а горожане выполняют свой патриотический долг, покупая все, что предложено к продаже; но здесь у Чеглока возникает ощущение, что есть ветераны, которые ничего не заработают, так и будут сидеть на тротуарах и в переулках всю оставшуюся жизнь. Никто не рвется покупать у них товары, и те покупки, что происходят на его глазах, в основном какие-то недоброжелательные, делаются во взаимном недоверии и презрении, совсем не так, как он привык. Наконец он сам останавливается купить коробок спичек у однорукого салмандера. Мьют берет у него деньги, даже не буркнув ничего в ответ, потом швыряет спички так, что Чеглоку не достать – нарочно, пусть подбирает с грязного тротуара, пока их не раздавили. После этого, стоит торговцу позвать его или попытаться загородить дорогу, он проходит в порыве раздражения, даже злобы, и это наполняет его чувством вины, потому что эти мьюты, как они ни неприятны, воевали за него, пострадали и пожертвовали, чтобы Содружество осталось свободным.

Через некоторое время ему начинает казаться, что он снова и снова видит одни и те же лица, слышит те же выкрики слово в слово, будто ходит по кругу. В голове стучат молоты, желудок сводит судорогой. Он мстительно надеется, что у Дербника и Кобчика то же самое из-за вчерашнего обилия пива и пиццы. Он бы в миг долетел до площади Паломников, кабы не гасящее поле. Когда так спутаны крылья, это очень досаждает, но Чеглок понимает необходимость. Только так здесь может жить столько мьютов в такой тесноте. И все-таки это не значит, что ему нравится мысль передать такую власть тельпам, которые – по его мнению – и без того уже набрали слишком много власти: Коллегия Виртуального Разума, формально подчиняющаяся Совету Пяти, часто кажется соперничающей ветвью власти, а ее руководители верны только делу собственной расы. И даже Святые Метатели, в чьих игральных костях сосредоточена власть над жизнью и смертью, в чьих инсеминариях содержится то, что хуже смерти, боятся Факультета Невидимых, теневой ветви Коллегии, занимающейся вопросами внутренней безопасности.

Чеглок утешается мыслью, что как бы ни было ему хреново, внешне он по крайней мере выглядит вполне нормальным гражданином, спешащим по важному делу. И дело у него действительно важное, самое важное из всех, потому что паломничества – это тот клей, который держит все расы вместе и сохраняет содружество единым и сильным. Без них пять рас давно впали бы в междоусобные раздоры, в каковых нормалы уже столетиями вцепляются друг другу в глотки.

Когда будет закончено его паломничество и пройдет время отдыха и восстановления в Вафтинге, Чеглока назначат выполнять свой долг в вооруженных силах – долг, который будет возвращаться каждый год, пока ему не исполнится шестьдесят пять, а после этого он еще должен будет являться два раза в год ради выполнения долга во внутренней страже. Но он нетерпелив, ему мечтается о судьбе героя, единолично меняющего ход долгой войны каким-нибудь актом отваги, таким, что сломит дух нормалов и повернет военное счастье в пользу мьютов. Что это будет за подвиг, он пока не знает, но если представится случай – нет, когда представится случай, – он знает, что у него может оказаться лишь миг, чтобы опознать возможность и ухватиться за нее.

В любимых фантазиях он видит себя разведчиком наземных войск в битве, которая плохо оборачивается для мьютов. Уже отдан приказ отступать, товарищи-эйры оттянулись назад. Чеглок из воздушных разведчиков остался последним. Естественно, кровь течет у него из десятка ран, но он еще способен держаться в воздухе. В голове у него пронзительно звенит голос офицера-тельпицы, повторяющей команду отходить, но Чеглок не обращает внимания, летит вперед, вынуждаемый каким-то непонятным инстинктом. И тут он видит его. Далеко внизу, верхом на белом коне, отчетливо виден Плюрибус Унум, император нормалов, в псибертронной броне, сверкающей, как панцирь из стали и алмазов. Его окружают верховые офицеры и жрецы, рядом с ним стоит паж, держа знамя Крестозвездного Полумесяца. Внимание Плюрибуса Унума и его свиты поглощено битвой, никто из них не догадывается глянуть вверх и увидеть в небе пятнышко – Чеглока. Он принимает решение раньше, чем сам это осознает, вдруг бросается в пике, ветер ревет в ушах громче лавины в Фезерстонских горах, сила ветра раздвигает губы в оскале, зрение расплывается за прозрачными мембранами внутренних век, и он, призвав силу урагана, бросается с воплем камикадзе к вечной славе, превратив себя в смертельный снаряд…

Но такие фантазии преждевременны, пока он не дошел до Врат Паломника, а ведь надо еще в них пройти. Кстати, разве он еще не добрался до Дюна-роуд? Или проскочил перекресток, увлеченный героическими мечтами?

Замедлив шаг, он минует еще один квартал, доходит до Атлантик-авеню, и тут соображает – с силой откровения, – что идет не в ту сторону. Карта в мозгу точна в деталях, но ориентирована по отношению к нему – или он по отношению к ней – наоборот. Он останавливается, разворачивает у себя в голове карту и с проклятием разворачивается сам. Крик, столкновение. Дальше он понимает, что налетел спиной на тротуар, и пешеходы его обтекают с обеих сторон, не сбившись с шага. Кроме одного.

– Я думала, у эйров глаза орлиные, – говорит тельпица, сердито глядя вниз и подбоченясь.

Сперва Чеглок принимает ее за ребенка, судя по миниатюрному размеру, но потом понимает, что она постарше, ближе к нему по возрасту. Лицо сердечком загорело до темно-коричневого, будто она каждую свободную минутку проводит на солнце. Одета она в короткую юбку из черной кожи, ботинки до колен из мягкой кожи нормала, полированная костяная рукоятка ножа торчит из левого ботинка, черный джинсовый жакет, а под ним – свободная блузка, переливающаяся шелком. Волосы у нее стрижены ежиком и черны, как вороновы перья. Чеглок не удерживается от мысли, какое будет ощущение, если их потрогать – как от мягкого бархата? Но в пронзительных синих глазах, обрамленных сине-зелеными тенями, мягкости и близко нет.

– Что? – только и может выдавить он.

– Тебе перевести, птичьи твои мозги? – Она тычет в него указательным пальцем, с каждым словом поднося все ближе к голове Чеглока, и ноготь – как острие кинжала, измазанное кровью. – Смотри. Куда. Мать. Твою. Прешь.

Чеглок бормочет какие-то извинения; серо-синие перья гребня, рефлекторно распущенного, опадают под плетьми ее гнева и презрения.

– Да ну, с эйрами ругаться даже не смешно. – Тельпица отступает, закатывая глаза. – Вы, Шанс вас побери, слишком уж вежливые. – Она протягивает руку. – Давай, я не кусаюсь.

Он принимает протянутую руку, и тельпица поднимает его с земли.

– Никогда не привыкну, какие вы легкие, – восхищается она, оглядывая его и качая головой, едва доставая макушкой ему до живота. – Сколько ты весишь?

– Тридцать восемь фунтов. – Чеглок теребит конец цепочки в ухе. Он болезненно относится к своему весу, потому что это нижняя грань, более приличная женщине или ребенку, чем мужчине его возраста и роста, о чем Дербник и Кобчик не устают ему напоминать.

Тельпица присвистывает.

– Тридцать восемь! Я втрое тяжелее, а для тельпа я маленькая! Слушай, носовой платок есть?

Он таращится на нее, не понимая. Вопрос ни к селу ни к городу, тем более она тут же вытаскивает из кармана собственного жакета белый платок и протягивает ему, будто он должен этот платок взять. Какой-то диковинный обычай тельпов? Обмен платками? Кто вообще она такая?

– Нос вытри, – объясняет она. – У тебя кровь идет. Кажется, я тебя хорошо толкнула.

Но она явно не чувствует за собой вины.

Чеглок трогает нос – да, действительно, пальцы становятся красными. Хотя он привык к виду собственной крови, чувствительность его в этом смысле так же покрыта рубцами, как грудь и живот, руки и ноги, перекрещенные узором разрезов старых и новых, он ощущает, как поднимается тошнота в зобу, похмелье возвращается в своем праве: «Как, не забыл меня?»

– Ух ты! А я то всегда думала, что «позеленел» – это такое образное выражение.

– Извините, – бормочет он, вежливый до конца, ковыляет мимо нее к краю тротуара, сгибается пополам и выкладывает на улицу содержимое своего желудка.

– Оуууу! – звучит ее голос совсем рядом.

Он стонет от страдания и унижения и падает на колени, выворачиваемый наизнанку очередным спазмом.

– Ну-ну, – говорит она. – Даже не надо читать твои мысли, чтобы узнать, что у тебя было вчера на ужин.

– У… – он хватает ртом воздух, – …ходи!

– Еще чего! – доносится негодующий ответ. Рука подхватывает его под мышки и тянет вверх. – Вставай, летун.

– Оставь меня в покое.

Он дышит тяжело, надеясь, что спектакль окончен, но боясь, что это всего лишь антракт.

– Здесь нельзя сидеть.

Он нашаривает мех с водой, набирает теплой жидкости в рот и сплевывает в сточную канаву.

– Я не сижу. Я стою на коленях.

– Хочешь стоять на коленях? Иди в казино. – Она снова его тянет.

– Хватит меня дергать! Это назойливо. Вы очень назойливы.

– Это ты меня еще не видел, когда я назойлива.

Чеглок сердито оборачивается к своей мучительнице. Она ухмыляется в ответ, синие глаза искрятся весельем. Но за этим весельем – целеустремленность, которая заставляет Чеглока понять, что у него нет ни единого шанса. Кроме того, пока что он не забыл, где находятся он и те мьюты, что идут по улице и по тротуару. Одно дело смотреть на их ботинки и на грязные босые ноги рабов и разрисованные колеса экипажей, и совсем другое – ловить на себе неодобрительные взгляды, оценивающие это печальное зрелище: его самого. Вот так он и представляет здесь Эйрленд и Вафтинг, думается ему, и в нем вспыхивает стыд, пережигающий предохранитель злости. Может, не надо было вчера столько пить и курить, но эта чертова тельпица не имела права на него налетать вот так, как она налетела. Это она шла невнимательно, слишком погруженная в их дурацкую Сеть, чтобы замечать реальный мир.

– Послушайте, если я встану, обещаете вы от меня отстать и просто уйти?

Она проводит по лемнискате у себя над сердцем:

– Слово тельпа.

Он со вздохом протягивает руку, позволяя ей поднять себя на ноги второй раз.

– Вот. – Она протягивает свой платок, предлагает его Чеглоку подчеркнуто вежливым жестом. – Ну, не так уж оно страшно? Как себя чувствуешь?

– Как будто мой желудок сам решил пройти Испытание, и не прошел.

Он берет платок, вытирает губы, потом складывает вдвое и промокает нос.

– Ты паломник? – спрашивает она.

Он устало кивает.

– Какое совпадение! Я тоже. Мои поздравления!

– Гм, да. И вам тоже. – Чеглок сворачивает окровавленный платок пятнами внутрь, белым и чистым наружу, и снова трогает нос. Кровь остановилась, взятая под контроль селкомами. – Возьмите ваш платок.

– Считай, что это подарок к Испытанию.

– Спасибо, – говорит он, намазывая хлеб эйрийской вежливости толстым слоем сарказма, и сует платок в карман. – Скажите, вы не знаете самый короткий путь отсюда к площади Паломников?

– Шутишь? Я этот город знаю как свои пять пальцев. – Она поднимает эти самые пальцы и машет перед ним. – Ладно, может, увидимся. Пока!

Не говоря больше ни слова, она поворачивается на каблуках и уходит в сторону Атлантик-авеню.

Он настолько ошеломлен, что не сразу кричит ей вслед:

– Погодите!

Она поворачивается и смотрит на него.

– Вы не хотите мне сказать, как туда добраться?

– Я обещала к тебе больше не приставать и уйти, а свое слово я держу.

И идет дальше.

Чеглок бросается за ней:

– Эй, постойте!

Она прибавляет шагу, заставляя его перейти на рысь, ныряя между пешеходами, мех с водой болтается и колотит по боку. Когда он ее догоняет, она уже вышла на Атлантик-авеню. И не останавливается и даже не показывает, что его заметила. Наконец он в злости и досаде хватает ее за руку.

Она выдергивает руку, поворачивается к нему:

– Такого грубияна я еще не видела среди эйров!

– Простите, но вы не останавливались.

– И это дает тебе право на меня набрасываться?

– Я бы не назвал это…

– Этот эйр к вам пристает? – перебивает прохожий шахт.

Он ростом еще ниже тельпицы, но массивные руки вдвое толще, чем у Чеглока ноги, и вид у него такой, что он с удовольствием кого-нибудь покалечит. Когда имеешь дело с шахтами, лучший способ выжить – не нарываться, но Чеглок уже не думает об осторожности.

– Не ваше дело, – отрезает он. – Вас никто не просил вмешиваться.

– «Что касается одного, касается всех», – с нажимом цитирует шахт «Книгу Шанса», как какой-нибудь Святой Метатель на проповеди. Глаза его скрыты очками такими темными, что вообще непонятно, как он что-нибудь видит. Чеглок высматривает на темной куртке шахта какие-нибудь знаки различия или власти, но не находит. Что, однако, не исключает возможности, что это, хвост линялый, Невидимый…

– Все нормально, – говорит тельпица. – Он приставучий, но безвредный.

– Это я приставучий? – Ну, это уж слишком. – Сперва вы меня сбиваете с ног и разбиваете нос, потом, когда я задаю простой вопрос, как попасть на площадь Паломников, вы бежите прочь, как…

– О Шанс, это все, что вы хотите знать? – снова перебивает шахт. – Это просто. Держитесь…

– Держи себя в руках, он хочет сказать, – перебивает звонким голосом тельпица, взглядом заставляя шахта замолчать. – И слушай, летунок, внимательно, потому что второй раз повторять не буду.

Через десять минут Чеглок начинает подозревать, что его обманули. Еще через пять минут он в этом уверен. Кипя злобой, он не сомневается, что все встречные видят, что с ним случилось и смеются над его положением. Чеглок пытается вернуться по своим следам и еще больше запутывается. Но сейчас уже хорошо после полудня, день жаркий, мех с водой пуст. А хуже всего, что похмелье, ослабевшее до дальней пульсирующей боли, начинает возвращаться.

Наконец, склоняясь перед неизбежным, Чеглок сует гордость в карман и спрашивает у проходящего Святого Метателя дорогу к площади Паломников. Жрец, русл, слушает горестную повесть не мигая, потом без слов достает две четырехгранные кости из складок пестрой рясы. Отщелкнув на декоративно большой пряжке пояса крышку, образующую небольшой серебряный столик, он рисует в воздухе лемнискату. Чеглок играет концом цепочки в ухе, глядя на жреца, а тот с завораживающим изяществом, присущим самым незначительным жестам руслов, три раза быстро мечет пожелтевшие кости, потом складывает столик обратно в пряжку, прячет кости куда-то в рясу, поправляет пояс, прокашливается и смотрит Чеглоку прямо в глаза.

– На площади Паломников для тебя ничего нет, – говорит он.

– К-как? – Чеглок ошеломлен, возмущен, это уже последняя капля. – Это какая-то ошибка, Ваша Случайность! Я же прошел Испытание!

– Кости не лгут.

Русл говорит без выражения, голос его ровен, как камбала. Чешуйки на голове – те, что видны Чеглоку, – тусклые, как старое олово, оплетены, будто паутиной, сетью шрамов от разрезов, но невредимая чешуя на руках сверкает на солнце, словно вода, колеблемая бризом, играя цветом рясы и отбрасывая водопад цветных зайчиков. Миндалевидные глаза – сплошь чернота; даже с такого близкого расстояния не видно ни склеры, ни радужки – один только зрачок. Глаза не моргают, и Чеглок находит в них лишь свое отражение.

– Я не понимаю, – говорит Чеглок сдавленным голосом. Гнев выходит из него вихрем, раскручиваясь спиралью в самые глубины этих бездонных глаз. – Это ошибка, Ваша Случайность? Я провалил Испытание? Что вы хотите мне сказать?

– Возвращайся в свое жилище, – говорит Святой Метатель не без доброты в голосе.

– Н-но… я же не знаю дороги, – произносит Чеглок, сдерживая слезы.

– А это я могу тебе подсказать, – говорит жрец и объясняет дорогу.

* * *

– А вон еще кто-то едет. – Эллен отрывается от букв и прислушивается к шуму машины, ползущей по шоссе № 1 на север, к Реховот-бич. За последние три часа, когда ураган стал сильнее, движение по шоссе, видимое сквозь незакрытые щитами окна береговой стороны дома, снизилось от постоянной цифры три-четыре машины в минуту до случайной одинокой легковушки, фургона или пикапа. – Я думаю, нам стоит уехать. Я думаю, нам давно уже надо было уехать.

Билл пожимает плечами, не отрываясь от спинки стула, не отводя глаз от телевизора, где крутится старый черно-белый вестерн в снежной буре помех. Громкость выведена на ноль, последние сообщения о погоде и советы гражданской обороны ползут внизу экрана. Ветер, будто живой и целенаправленный в своей сдержанной пока ярости, дует и плюется, воет в печной трубе, как армия волков, а волны дождя хлещут диссонансной музыкой по дому и почти заглушают гудение объявлений по радио, где сообщается об урагане.

– Что ты думаешь, все уже знают, Эл, – говорит Билл. – Но мы останемся. Попробуй все-таки верить если не в этот дом, то хотя бы в своего отца.