Текст книги "Жатва дьявола"

– А я тебе говорю: тогда я лучше уйду.

– Думаешь, на другой ферме подцепишь такую дурочку, чтобы она за тебя замуж пошла?

– Может, и подцеплю. Отчего не попробовать?

– Помни, даю тебе неделю сроку, – повторила она и вышла из хлева, оставив Фернана в одиночестве.

Прошла неделя, ничего не изменилось, но вот однажды вечером Гюстав, проработав весь день «с этими, с Женетами», возвращался домой вместе с Фирменом; как обычно, они молча шагали рядом по дороге, и вдруг старик заявил:

– Фирмен, мне надо с тобой поговорить.

Фирмен поднял голову, удивленно поглядел на него.

– Новости есть, – продолжал Гюстав.

– Какие новости?

У Гюстава вовсе не было торжествующего вида, – он думая, что будет сиять от гордости, сообщая свою «новость», а наоборот, чувствовал себя неловко, растерялся.

– Насчет Совы хочу сказать.

– А что с ней?

– Да то, что у нее ребенок будет.

– Что такое?

Фирмен разом остановился и захохотал, прямо зашелся смехом, – смеялся, смеялся без конца.

– Я же тебе говорил, что она тебя околпачит. Обманывала, значит, тебя.

– Вовсе не обманывала.

– А ребенок-то?

– От меня ребенок.

– Это она так говорит.

– Вот именно, что от меня, а не от другого кого.

– А ты откуда знаешь?

– Да знаю.

– Ты же не с утра до ночи с ней бываешь.

– Если б от кого другого ребенок, мне уже сказали бы.

– Ну, в таких случаях мужчина всегда последний узнает.

– Да я же уверен. Уверен я, что от меня ребенок. Я еще в силах. Нечего тут и спорить. Мой ребенок.

– Тебе так думается.

– Не смей!..

– Ладно… Ладно… Допустим!.. Допустим, что ты и в самом деле байстрючонка сделал… в семьдесят два года…

– А что? Хоть мне и семьдесят два, я, может, тебя за пояс заткну в таких делах, – насмешливо сказал старик.

– Не стоит о них толковать. Тут о Сове речь. Как она думает? Хочет оставить ребенка?

– Ну, понятно. Что ж ей делать остается.

– Сходила бы в Вильнев, к старухе Тестю.

– Моя жена не хочет, да и я не хочу.

– Твоя жена?

– А ты как думаешь? Раз обрюхатил девку – женись на ней.

– Ты женишься на Сове?

– А почему не жениться?

– Да ведь кто она?

– Женщина. Такая же, как и другие.

– Ишь выдумал! А ты знаешь, что о ней говорят? Разве можно, чтобы гулящая девка вошла в честную семью?

– Семью? Теперь для меня семья – это она и наш ребенок.

– А мы?

– Вы? Вы, понятно, на втором месте.

– Так ты, значит, готов ее привести на «Край света»?

– Обязательно. Имею на то право. И у нее будет на то право, и у ребенка. Половина всего хозяйства моя, а вторая – твоя.

– Ты получил половину, потому что женился на моей сестре.

– Зря ты говоришь об этом, тут спорить нечего. Если у меня будет сын…

– И ты думаешь, что Морис, а после него – Альбер согласятся хозяйствовать в доле с байстрюком этой шлюхи?

– Он не будет байстрюком, а Сова не шлюха – не больше, чем всякая другая… А если она и была шлюха, так теперь исправится, образумится, уж поверь мне. Какой ей теперь интерес потаскухой быть?

– Да ты с ума сошел, Гюстав! Не знаешь ты этих распутниц! Только ты закроешь глаза, а ждать этого уж недолго… так же, впрочем, как и. мне, – я ведь только на шесть лет моложе тебя (Фирмен этого отнюдь не думал, а уже представлял себе, как Гюстав «отправится на тот свет» и он, Фирмен, будет один владеть «Краем света», а после него владельцами станут сыновья). Да, как только ты закроешь глаза, знаешь, что она сделает, твоя Совушка?

– А ну, скажи?

– Продаст землю. Продаст твою часть. Деньги ей понадобятся. Уедет куда-нибудь, и давай гулять. Ни за что она не останется с нами, где уж ей! Не под силу! Да и мы сами не захотим жить с ней.

– А придется.

– Никак это невозможно.

– А я говорю – придется.

– Нет.

– Посмотрим.

– Пусть-ка у нее сперва родится ребенок. Может, она тебе голову дурит.

Старик пожал плечами.

– Я пощупал ее живот: уже вздулся.

– Потому что она ест теперь вдосталь, ведь ты ей деньги даешь, не жалеешь.

– Деньги – мои, что хочу, то и делаю с ними.

– Ты бы лучше не тратил их зря – надо бы новый плуг купить, наш-то уж совсем старый. И вот еще – лошадей ты любишь, так уж лучше бы еще одну конягу купил, а ты тратишься на эту дрянь.

Напрасные упреки, Гюстав и сам корил себя за то, что тратит свои сбережения на Сову. Но он не мог поступать иначе, он хотел, чтобы она не шаталась по чужим дворам, не гуляла с другими, не бегала, например, помогать Бастуде, когда к той заявлялось слишком много гостей, – ему стало известно, что Сова иногда это делала. Ну, а раз он давал ей деньги, то такая лентяйка, как она, никуда не ходила, сидела дома, и он знал, что ребенок у нее от него, хоть ему, Гюставу, и семьдесят два года.

– Я женюсь на этой девке, – сказал он. – Но женюсь после того, как родится ребенок. Как только он появится на свет, я тотчас признаю его, а потом и обзаконюсь.

– Подумай хорошенько.

– Все думано-передумано.

– Послушай, Гюстав, нельзя же так! Нельзя! Ведь сколько лет мы трудились, отдыха не знали – и моя сестра до самой своей смерти, и ты, и я, и Мари, не считая уж моего парня Мориса и мою Адель, – у тебя-то детей не было. И уж сколько лет ты один, а мы вчетвером горб гнули.

– Ну понятно, зато вы вчетвером и кормитесь на ферме.

– Легко ли нам было обрабатывать эту землю, удобрять ее, беречь! Ведь мы всего себя лишали ради нее, неужели же ты хочешь, чтобы наше добро досталось чужим?

– Чужие – это вы, – воскликнул старик, – а у меня теперь есть жена и будет сын.

– Может, не сын, а дочь.

– Обязательно сын. А нет, так мы родим еще одного ребенка. У меня промашки не будет. Уж я такой.

– Не знаю, чем ты так доволен.

– Да хотя бы тем, что тебе насолил.

Фирмен взмолился:

– Не надо, Гюстав! Не надо!

Настало молчание. Уже ночь наступала, – как всегда, когда они возвращались на ферму. Вскоре непроглядный мрак охватит все. Злобный мрак.

– Знаешь, что тебе надо сделать, Гюстав?

– Нет.

– Останься с нами нынче. Ложись спать в большой комнате. А к Сове больше не ходи.

– Бросить ее?

– Вот именно.

– Сразу видно, что не у тебя ребенок-то родится! Нет, как я сказал, так и будет, и я уж лучше сейчас же двину к ней. (Гюстав повернул в сторону Монтенвиля, решив даже не заходить на ферму поужинать). На понятный я не пойду. Ты запомни, что я решил. Признаю ребенка и женюсь на матери.

– Тебе еще полгода можно ждать, а тогда уж принимай решение.

– Не полгода, а семь месяцев. Но решение я уже принял.

– Это твое последнее слово?

– Другого не будет.

– Посмотрим.

– И смотреть нечего.

– Ну, это ты зря говоришь.

– Я же сказал – на попятный не пойду.

И, круто повернувшись, Гюстав Тубон зашагал по дороге. Одну минуту Фирмен еще видел его согбенную фигуру, но постепенно туман затушевал ее, слышался только стук грубых башмаков по затвердевшей от заморозков земле. Фирмен громко забормотал:

– Семь месяцев! Когда это еще будет! Семь месяцев! Мало ли что может случиться за семь месяцев…

Понурив голову, он двинулся один по дороге, направляясь к своей ферме, до которой уже было совсем близко, и теперь твердил про себя: «Семь месяцев… быстро они пролетят… очень быстро…» Он уже видел, как Сова вторгается на ферму, на руках у нее вопит ребенок; он будет расти, этот ребенок, и, когда Альбер отслужит свой срок в солдатчине, они, пожалуй, покажутся почти что однолетками. Нет, это просто невозможно. Этого нельзя допустить. Кровь бросилась ему в лицо, в голове зашумело, он едва не потерял сознание. Право, вот-вот с ним случится удар, и он умрет.

Глава IV

Прежде всего Фирмен рассказал обо всем своей дочери. Нельзя сказать, что Адель отличалась большим умом, зато она не витала в облаках, твердо стояла на земле, и, хотя у нее был тупой вид, когда она работала, когда она ела и когда ее тянуло к любовным утехам (батрак Фернан хорошо это замечал), она обладала здравым смыслом, – всякий это признавал. Выслушав отца, она сразу сказала:

– Ну, это нельзя так оставить. – И, подумав, добавила: – Надо нам вчетвером об этом поговорить.

За ужином она и Фирмен молчали, потом, когда поели картофельной похлебки (брали для нее не тот картофель, что шел на продажу, а плохой – водянистый, уже прораставший, с затхлым запахом, и заправляли ее не сливочным маслом, а свиным салом со шкуркой), батрак Фернан пожелал всем спокойной ночи и ушел; Альбер лег спать наверху, в мансарде. Морис тоже собрался было сразу после ужина отправиться на боковую, но отец удержал его:

– Погоди, поговорить надо.

– О чем? – спросила Мари.

– Убери миски, дай нам кофе.

– Вечером кофе?

Кофе всегда пили только по утрам, и на завтра он уже был сварен.

– Может, долгий разговор будет.

– Беда, что ли, какая? – спросил Морис.

– Да уж верно что беда!

Пока Мари убирала со стола, Фирмен встал и подбросил в очаг охапку сушняку; поднялось высокое, недолго длящееся пламя и, воспользовавшись его отсветами, он погасил лампу.

– Кофе-то горячий подай, – приказал он и, возвратившись на свое место, сел опять за стол. Адель взяла старый глиняный кофейник и поставила его в очаг – подогреть бурду, называвшуюся кофе, в котором, однако, преобладал цикорий.

Взяв четыре больших чашки, она поставила их на стол. Трое участников беседы сели на скамейки и, облокотившись на столешницу, молча ждали, пока Мари принесет кофейник и разольет в надтреснутые щербатые чашки тотчас задымившуюся в них черную жидкость. Разговор начался не сразу.

– Ну, вот… Вот в чем дело, – произнес наконец Фирмен. – У Гюстава-то ребенок будет.

По спинам встрепенувшихся людей пробежали отсветы огня.

– Это в его-то годы?

– Да, в его годы, – подтвердил отец.

– От Совы ребенок, – уточнила Адель.

– Что за черт! – пробормотал Морис.

– Уж только не он отец, – бросила Мари.

– Это дела не меняет. Он отец или не он, а Гюстав уверен, что от него. Во всяком случае, он поступит как полагается.

– Кто тебе это сказал?

– Сам Гюстав, вот только что.

– Потому он и ужинать не пришел?

– Ну да. К ней отправился. Говорит, что теперь там его семья.

– Пусть он там и остается, – сказала Мари.

– Как бы не так. Я, говорит, там не останусь, я, говорит, на ферму приду.

– Вместе со своей паскудой? – взбешенным тоном спросил Морис.

– С кем же еще? Понятно, с ней.

– Этого допустить нельзя! – сказала Адель.

– Конечно, нельзя, – подтвердил Морис.

– А как же ты можешь ему помешать? – спросил Фирмен.

Все умолкли. Мари и Морис в ужасе представили себе, как явится к ним на ферму эта девка, беременная, с большим животом, и как она постепенно займет тут хозяйское место.

– Не позволим мы этого! – сказал Морис и, встав, направился к двери, словно намеревался преградить вход в дом и в эту общую комнату чужой женщине.

– Успокойся. Не завтра же он ее приведет. Старик все-таки еще не совсем спятил. Он говорит: подожду, когда ребенок родится. У нас еще впереди полгода, а то и семь месяцев, – сказал Фирмен.

Они вздохнули с облегчением, как будто на время отогнали от себя беду.

– Ну, до тех пор еще… – пробормотал Морис и махнул рукой.

– Что до тех пор еще? – спросила Адель.

– Как знать, что там будет? Ничего не известно, – заметила Мари.

– Нет, уж пусть какой-нибудь случай случится, – злобно сказала Адель.

– Только надо самим случаю помочь, – подхватил Фирмен.

– Понятно, – согласилась Адель. – Не будь дурак, коли ты себе не враг. Старик уже отжил свое и пускай отправится на тот свет прежде, чем натворит глупостей.

– Скажешь тоже! – заметил Морис. – Это не в твоей воле.

– Поживем, увидим, – угрюмо сказала Адель.

– Он для твоего удовольствия руки на себя не наложит.

– Очень жаль!

– Ну, ты уж больно разошлась.

– А он? Он не разошелся?

Все четверо умолкли, только глядели друг на друга. Все еще высокое пламя, поднявшееся в очаге, освещало обветренные лица, подчеркивая их складки, проложенные днями жизни под открытым небом, на солнцепеке, под проливными дождями.

– Смотри-ка, мы с виду прямо дромские разбойники-«поджариватели», – захихикал Морис, вспомнив знаменитое уголовное дело грабителей, которые, выпытывая у богачей, где спрятаны деньги, «припекали» им ноги на огне.

Адель притворилась, будто не слышала замечания брата. Может быть, и в самом деле слова его не дошли до нее, так она была поглощена своими рассуждениями.

– Если у этой девки будет ребенок, он на ней женится. Если он на ней женится, она здесь водворится, старик умрет, а она здесь и останется.

– Мало того, – сказал Фирмен, – она, чего доброго, вздумает продать землю, а если участок разрезать надвое, нашей ферме конец! Не будет «Края света».

– Да… нельзя этого допустить, – повторил Морис.

– Нельзя! – как эхо, отозвалась Мари.

Меж тем Мари была кроткая женщина и верила в бога, она никому не сделала бы зла, так же, кстати сказать, как толстуха Адель, как насмешник Морис и как Фирмен, так горячо любивший своего сынишку Альбер а, – только не надо было касаться их «имения», а Мари понимала, что оно в опасности, и вот так же, как Морис, как Адель и Фирмен, так же, как это случилось бы и с Гюставом, будь он на их месте, она готова была рвать врага когтями, как тигрица; Мари чувствовала, что она не только вправе, но обязана защищаться, сохранить то, что ее близкие с таким трудом создали и сберегали. Ведь землю-то приобретали по кусочкам, по клочкам, и, когда слепили их вместе, сшили, получилась вот эта шахматная доска различных посевов, которые друг Друга подпирают, друг другу помогают в рассчитанном круге севооборотов, где все обдумано, взвешено. Нет, тут надо быть бдительным, а при нужде и свирепым, иначе имение твое распадется, и будет с ним, как с шерстяным вязаньем: потяни за последнюю петлю, и оно сразу распустится.

– Значит, нельзя так оставить? – сказала Адель уже совсем другим тоном. – Нельзя… А что же сделать-то?

Все они знали, что сделать, но не хотели сказать этого. Они знали, что старик не должен дожить до дня рождения ребенка, раз он лишь после появления младенца на свет хочет выполнить свое решение. У них впереди еще было шесть, может быть, семь месяцев, но выход из положения надо было найти заранее, и каждый знал, что, чем скорее они его найдут, тем будет лучше. Да, нужно было найти выход, это был вопрос жизни или смерти, – для них самих, разумеется, а главное, для «Края света». Если хозяйство порушится, им придется идти в люди, батрачить в чужих хозяйствах, наниматься; и эго бы еще с полбеды, но вся жизнь их потеряет смысл, – они существуют для того, чтобы возделывать землю, пусть неблагодарную по сравнению с землей Обуана, но свою собственную.

– Старику-то семьдесят два года, – сказал Морис, как будто утверждая, что Гюстав Тубон пожил достаточно и роковых шесть месяцев не протянет.

– Это ничего не значит, – бросил Фирмен. – Пойди-ка на кладбище, погляди на могилы Тубонов, увидишь, какие они живучие, Гюстав часто нам говорил, что его отец в восемьдесят лет как-то раз сказал сыну, когда тот уже думал про себя, что старик зажился на свете: «Адольф Тубон умер в девяносто шесть лет… а Фидель – в восемьдесят восемь, Ансельм – в восемьдесят девять лет». А сам старик помер девяноста семи лет! «У нас в роду подолгу живут», – сказал он Гюставу. – Вы, поди, помните, как его хоронили. Не так давно это было.

– Да, – сказала Адель. – Нельзя же ждать двадцать лет. Что с нами будет через двадцать лет?

– Полгода! – испуганно воскликнула Мари.

– Вот именно! – мрачно сказал Фирмен.

Снова наступило глубокое молчание. Сушняк в очаге догорал, пламя постепенно сникло, не допитый кофе в чашках совсем простыл. Уже плохо стало видно в этой большой комнате на «Краю света», где сейчас было так тепло и уютно среди непроглядного ночного мрака: ведь тут была как бы особая клеточка, добавленная кпланете – во всяком случае, к той земле, которая кончалась вот тут, на краю оврага, тогда как земля Обуана, находившаяся по другую сторону оврага и являвшаяся границей мира для обитателей фермы, простиралась вдаль к горизонту и могла раскинуться еще дальше, так как Обуан теперь запросто заключал сделки с соседними богачами, как ровня с ровней.

– Вот именно, – повторил Фирмен. – Если старик еще проживет полгода или там семь месяцев… мы знаем, что будет, а если помрет до того времени, мы останемся в своей семье.

– Ну, понятно! Понятно, нечего уж ему у нас делать, – сказал Морис. – Тут и разговору нет. Да только не можем же мы его убить.

И он вздрогнул всем телом, произнеся эти слова.

– Ну, ты-то уж, конечно, не можешь! – язвительно сказала Адель.

– А ты?

Адель опустила голову. Нет, она тоже не могла бы. Она знала, что следовало бы сделать, чтобы все было в порядке, но чувствовала, что она на такое дело неспособна. Поглядев вокруг, она увидела, что и отец и мать сидят, опустив головы, и тут же подумала, что оба они на это не пойдут, – не потому, что побоятся упреков совести или приговора суда, ведь всегда можно так устроить (в особенности здесь), что смерть признают естественной: «Умер своей смертью», а просто их руки неспособны убить.

– Эх, черт! Ведь подумать только, – достаточно было бы какого-нибудь несчастного случая! – воскликнул Морис.

– Да, – откликнулась Адель. – Но такие несчастные случаи сами по себе не случаются, а то бы их звали чудесами.

– Однако ж… – начал было Фирмен.

Адель раздраженно напала на него:

– А ты бы это сделал, отец?

– Нет, – ответил он.

– Ну, вот видишь. Тогда как же?

– Да никак, – ответил он растерянно.

– И ты, Морис, не можешь, и я не могу, и мать тоже не может – ведь мы женщины. Ну, тогда как же? – повторила она.

На этот раз никто не отозвался. Никакого выхода, решительно никакого, они не видели. Они понимали, что через полгода старик еще будет жив, Сова родит ребенка, водворится со своим отродьем на ферме, и всему придет конец, – едва будет сделано оглашение брака.

– Надо положиться на господа бога, – сказала Мари и перекрестилась.

– Вот оно как? Значит, будешь молиться, чтобы старик сдох?

– Я буду молиться о том, чтобы совершилась справедливость божья.

Да, конечно, справедливо было бы, чтобы старик умер. Это нужно было. Но от таких мыслей далеко было до того, чтобы самому своей рукой убить его или смотреть спокойно, как он умирает от руки кого-нибудь из близких! Нельзя сказать, чтобы Мари любила старика Гюстава: на «Краю света» его всегда считали чужаком, втирушей, хорошо зная, что он попал сюда только потому, что женился на сестре Фирмена. При ее жизни все было просто – мужа допускали как родственника, но с тем, что после смерти жены он оказался ее наследником, примириться не могли. Однако, пока он не представлял собою опасности для фермы, его присутствие там с грехом пополам переносили, терпели, не проявляя к нему особой любезности; он жил среди них, у него были свои права, приходилось с ним считаться. Но теперь, когда Гюстав на старости лет вздумал завести себе ребенка от гулящей девки, он стал опасен для семьи Женетов, он мог их разорить, все разрушить, и он должен был расстаться с жизнью, если есть в мире справедливость, если бог знает, что он творит. Да, когда Мари думала об этом, она утешала себя надеждой, что господь не допустит этого. Ждать… Надо ждать. Ничего другого не остается. Мари цеплялась за эту мысль, она верила, что все будет по-старому, все устроится, а иначе усомнишься, пожалуй, в справедливости божьей.

– На бога надейся, да и сам не плошай, – сказал Морис.

– Ты, что ли, возьмешься?

– Да есть же средства. Вспомни старика Мишона и старуху бабку у Мальнури. Очень они дряхлые были, под себя делали… Можно сказать, просто лишние рты… ну, оба тихонечко на тот свет и отправились…

Все знали, как это произошло. Об этом в деревне не мало толковали, делали весьма прозрачные намеки. Право же, иной раз просто благословение господне, когда умирают выжившие из ума старики, которые доставляют одни лишь неприятности. И какое же тут преступление, если помочь им преставиться? Разве это убийство? Зря в городах называют такие происшествия «крестьянскими трагедиями»! Старики бредут покатой дорожкой к могиле, – это естественно, можно немножко ускорить их шаги, вот и все, и те, кто подготовляют их к последнему пути, сделав свое дело, спят спокойно: они считают, что только помогли природе и поддержанию порядка. На всех фермах найдется мышьяк – и в коробочках, и в пакетиках: надо же травить полевых мышей и прочих грызунов, пожирающих зерно в амбарах. Отчего не подбавлять каждый день по щепотке крысиного мора в похлебку старикам? Ведь это значит, помочь им помереть, они перестанут страдать, охать, стонать, пачкать, не будут обременять семью расходами, успокоятся немного раньше, и, содействуя этому, вы, так сказать, имеете в виду всеобщую выгоду.

– Раз ты будешь молиться за справедливое дело, так отчего бы тебе не помочь ему? – сказал Морис.

– Нет! – резко отмахнувшись, ответила Мари. – Нет! Хоть оно и справедливое дело, а не смогу. Я себя знаю.

А ведь это она варила суп и разливала его всем. Но нет, ни за что на свете она не могла бы подсыпать в миску старика Тубона отраву, помаленьку каждый день в течение многих недель – это для нее было невозможно. Морис это знал. И остальные это знали. Выхода не было. Нельзя и броситься на старика, оглушить, задушить. Нет, насилие им было противно, они были на это неспособны.

– Ну, я же говорил! – сказал Морис.

И он спрятал лицо в ладони, с чувством горечи, почти отчаяния. Итак, беда неотвратима, теперь уж это вопрос нескольких месяцев. Пропадет весь их труд, бесконечные полевые работы: вспашка, бороньба, прокатка, прополка, косьба – вечная возня с землей, которая дает тебе ровно столько, чтобы ты не подох с голоду. Но все же ты чувствуешь себя на «своей ниве» и надеешься, что будут урожайные, доходные годы, ты прибережешь деньжат и до того уж разбогатеешь, что прикупишь земли и, может быть, уговоришь Обуана продать тебе клочок его угодий, – ведь когда в кармане есть деньги, можно договориться о том, о сем, всего достичь, если даже приходится прибегать для этого к поступкам не совсем обычным… Нет, все это теперь ни к чему!

Стенные часы пробили семь. Настала мертвая тишина, слышно было, как у Фирмена, как всегда, когда он ел или нервничал, верхние зубы стучали о слишком длинные нижние зубы, еще кое-где уцелевшие в челюсти.

– Семь часов! – воскликнула Мари. – Никогда мы так поздно не засиживались зимой.

– Пойдем, – сказал Фирмен, – ляжем спать.

У них уже слипались глаза. Даже теперешняя их мучительная забота не могла лишить их сна. Зимой ложились самое позднее в шесть часов вечера, а теперь уже пробило семь. После серьезного разговора, в котором, однако, не пришли ни к какому решению, все устали, и всем так хотелось спать, как будто впереди не ждала их долгая ночь, всегда казавшаяся бесконечной, усиливавшая чувство потерянности, невозможности выбраться из мрака и убожества жизни.

Кукушка еще раз пробила семь – как водится в старинных часах, «с репетицией».

– А мне еще надо кофе сварить, – спохватилась Мари. – Тот, что я на завтра сварила, мы нынче выпили.

– Ступай, ложись. Я сварю кофе, – сказала Адель.

Она поцеловала мать, потом отца. Морис направился в мансарду.

– Пригляди, чтобы братишка-то не раскрылся, – сказала ему мать. – А то опять заболеет. Слышишь?

Морис утвердительно кивнул головой.

– Ладно, – сказал он. – Покойной ночи! Утро вечера мудренее.

Но чувствовалось, что он не верит своим словам.

– Покойной ночи…

– Завтра не вставай рано, отец. Я сам послежу за скотом.

Говоря это, Морис, однако, зная, что, когда он встанет, старик уже будет готов, и они выйдут вместе: они всегда так делали, хотя вполне могли положиться на Фернана. Но к этому часу они обычно уже не спали, и не могли же они валяться без дела в постели.

Фирмен и Мари ушли в свою спальню, бросив по дороге взгляд на пустой альков Гюстава. Дверь закрылась за ними. Адель подбросила сухих веток в огонь. Ковшиком, всегда мокнувшим в ведре, налила в кастрюлю воды, поставила ее на угли, рядом с ней пристроила кофейник, подбавив к кофейной гуще немного молотого кофе; потом, встав на колени, принялась раздувать еще красные угли, мостами затянутые пеплом. Внезапно в спину ей потянуло холодом, и она почувствовала, что кто-то вошел в комнату. Она обернулась.

– Фернан! – тихо сказала она. – Ты зачем здесь в такой час?

– Да вот, значит, увидел, что ты одна и пришел, значит, поговорить с тобой.

– Как же ты меня увидел?

– А ставни-то решетчатые. Со двора, как приглядишься, все видно. Да и слышно почти что все… что надо, то и услышишь. Я вот подождал, думаю, надо узнать, поговорила ли ты с отцом.

– И не думала, – отрезала Адель.

– Знаю, я же слушал.

– Подслушивал, стало быть?

– Да я не старался разгадывать… про что вы толкуете… Я хотел только узнать насчет нас с тобой, вот и все… Ты же дала мне неделю сроку – неделя-то кончилась.

– Что же ты слышал?

– Да все… почти все. Так, значит, у старика-то ребенок будет? Скажи на милость! Ну в этаком случае мнена «Краю света» нечего делать, какой мне интерес?

– Да ведь нет еще ребенка.

– Нет, так будет… Родится ребенок… Сова-то уж в тягости… вот она все и получит. Вы тут правильно говорили. Надо бы…

– Да. Только не можем мы.

– Кишка у вас тонка, – сказал Фернан, похлопав себя по животу. – Если крепко чего захочешь, не робей. Будь я заодно с вами, взяли бы вы меня в дом, я бы не побоялся…

– Сделал бы?

– Ну, понятно, – ответил он. – Пошла бы ты, значит, за меня замуж, так я бы сделал.