Текст книги "Герой туманной долины"

Глава 2

– Если еще хоть раз увижу твои похотливые мечты, скину тебя с моста за холмом, – процедил сквозь зубы парень, когда рыжеволосая бестия мужского пола бросился к нему с объятиями. Облако мечты Камерона – такое же, как у всех, кто мечтать еще умел, и доступное только взгляду Шеннона Паркса, – обволокло его, а знакомые образы его грез замелькали перед глазами.

Он знал их наизусть, успел выучить за годы, привык к их стремительному бегу под веками.

– Везет тебе – твои похотливые мечты не доведется увидеть никому, – хитро подмигнул Камерон, подталкивая Шеннона к машине. Пурпурное свечение мечты вокруг его силуэта дрогнуло. – Прыгай, а то я опаздываю. Полетим со скоростью света.

– Каждый раз так говоришь, а плетемся, как черепахи.

Камерон горделиво сообщал, что не боится ничего. Друг знал, что парень лжет, – он боялся всего, что ездит, летает, ползает или жужжит. Наверное, лучше так, чем бояться коснуться кого-либо в толпе или не иметь возможности спокойно пожать руку старому товарищу.

Шеннон закрыл глаза, мирясь с тупой зудящей болью в черепе, с дрожью в пальцах и страхом за мечту друга, которую только что увидел.

– Удалось? – крикнул Камерон, прерывая шум, доносившийся из открытых окон. Одичавший ветер трепал кудрявые пряди Шеннона, недавно аккуратно зачесанные гелем набок, и мешал открыть глаза. – Стамбул помог понять, для чего тебе этот дар предвидения?

– К черту Стамбул. Он мне всю жизнь испортил.

– Что, больше не поедешь?

– К черту Стамбул, – повторил Шеннон, щурясь. – К черту…

– Тебе бы девчонку найти, дружище. Тогда все проблемы сами пропадут, – заливисто рассмеялся покрытый веснушками парень.

– У нас с ней мечты не совпадут, – тихо отозвался юноша, зная, что друг не услышит – уже ушел в свои мысли.

Старенький форд с оторванным бампером мчался по улицам Реверипорта, а Шеннон закрыл окна автомобиля, прячась от бивших в лицо потоков воздуха.

Его мечта никогда не достанется другим. Это единственное светлое, что у него осталось.

Он закрыл глаза, возвращаясь к ней.

Дом, забытый всеми. Пес, брошенный старыми хозяевами, немного потрепанный, но горячо любимый здесь. Высокое крыльцо, стоящие на столике чуть завядшие цветы, сорванные на лугу рядом. Ждущие своего часа удочка и высокие резиновые сапоги в углу прихожей. Повешенная на крючок затертая бейсболка и дребезжащий во время езды пикап, ждущий своего часа в сарае за домом.

Его оазис, его уголок покоя в диком мире.

Шеннон устал от ярких красок чужих мечтаний, которые следовали за ним повсюду, где только были люди, устал от рокота толпы и гула машин. Он устал и хотел лишь туда, в дом на берегу озера – ждал момента, когда его мечта ему самому станет доступна.

Красный сигнал светофора и шелест голосов заставили Шеннона открыть глаза.

Камерон говорил по телефону, такому же старому, как и его автомобиль, а по пешеходному переходу плелись или бежали люди, окруженные мерцающими разноцветными облачками их грез – так мерцали их мечты, которые Шеннон видел прежде, чем успевал рассмотреть лицо. А так хотелось бы сначала видеть человеческие лица вместо разноцветной палитры…

Они тоже были здесь – лишенные мечты мрачные путники, заблудившиеся тени, окруженные туманом вместо разноцветных облаков. Эти существа с серой кожей, они пугали Шеннона – единственного, кто их видел. Он не любил их больше всего остального – именно они стали его болью: те, кто больше не грезил наяву.

А потом он вновь увидел ее. Незнакомку, которую повстречал на оживленной улице Реверипорта однажды, которой не переставал любоваться, которую надеялся снова рассмотреть в толпе. Незнакомку, по которой он скучал так, словно она была хорошим другом, давно покинувшим жизнь Шеннона, и к кому боялся прикоснуться больше прочих, на деле неистово этого желая.

Она была другой – легкой, грузами судьбы не утяжеленной, простой и излучала что-то, что описать и объяснить даже самому себе было не под силу. Она, окруженная иными сполохами света, слишком яркими среди остальных, стала его наваждением, призраком, мелькавшим во снах и наяву. Будто бы невесомая, она источала нечто, в чем Шеннону удалось разглядеть отголоски ответов на свои вопросы: ее мечта была иной, и глядя на ее желто-оранжевое сияние, которое раньше Шеннон никогда не встречал, он подумал, что в этой девушке таится ключ, разгадка.

Подумал – и ухватился за эту мысль, как за спасительную соломинку, думая, что, приблизившись к незнакомке, сможет расставить все на свои места.

При виде нее на улицах маленького Реверипорта замирало сердце, ладони потели, как у подростка, а взгляд сосредотачивался только на ее ауре цвета охры.

Шеннон не знал ее имени, но в тайне от всех и ее самой называл девушку Гердой. Он сначала не понял, почему первым на ум пришло именно это имя, а после осознал – незнакомка и вправду была Гердой – полной разрушающих преграды любви и милосердия. Той, которая запросто подпевала песне, не обращая внимания на прохожих; чесала за ушами уличных котов и – Шеннон видел своими глазами – кормила их каждый раз, как встречала.

Она была Гердой. Гердой, которая могла растопить льдинку в его сердце – сердце Кая.

Он проводил ее взглядом. Девушка зашла в цветочный магазин, широко улыбнулась продавщице, подрезающей стебельки роз, и указала хрупкой рукой на стеклянную витрину в глубине зала.

Возможно, Шеннон был не прав на ее счет. Вероятно, он все придумал, чтобы было за что держаться.

Камерон толкнул друга в бок, машина тронулась с места, а девушка осталась в магазине, пропав из поля зрения.

– Опять замечтался? – прищелкнул языком Камерон, усмехаясь.

– Как всегда.

Он знал: пройдет три дня, и незнакомка в берете, которую Шеннон назвал Гердой, растворится в его сознании, станет легкой дымкой, окруженной желто-оранжевым мерцанием, суть которого он не понимал.

Он будет ждать ее. Чтобы прикоснуться к ней, увидеть последствия ее мечты и понять, для чего однажды Стамбул обрушил на его голову проклятье.

Он будет ждать ее. И если Герда действительно способна помочь, жизнь сведет их в нужное время.

* * *

– Спасибо, Паркс, – раздался грубый женский голос в трубке. Коллега с явным трудом давила из себя слова благодарности.

– Просто Шеннон, пожалуйста, – с нажимом отозвался тот. – Обращайтесь.

Он повесил трубку. Еще одна задача выполнена, еще один бонус в его копилку опустился с легким звоном.

В Реверипорте было два издательства, и ему довелось работать в лидирующем – маленький подарок судьбы, как пряник после кнута, который опустили на его спину в девять лет.

Но его здесь не любили. Нелюдимый, не отвечающий на рукопожатия и слишком требовательный к словам – он не мог не отталкивать.

Его коллеги никогда не скучали – они смотрели футбольные матчи, ездили за город на гольф-кары и наслаждались караоке, пропуская коктейли, пока юнцы вроде Шеннона Паркса пытались выслужиться перед директором, искали новые проекты и корпели вечерами над новыми статьями за разогретой в микроволновке трехдневной лазаньей.

Его портфолио медленно пополнялось, один клиент сменял другого, а месяцы бежали как стрелки настенных часов, крутились, жалобно скрипя и умоляя парня начать писать собственную историю. Вот только подходящих слов для нее он подобрать не мог, не знал, как поведать, да и не понимал, нужно ли – прошлую историю ведь не оценили.

Он стал называть свою жизнь «рутинным домиком»: только работа, бумажный стаканчик латте в конце дня, ночные прогулки после обжигающего душа, выкуренная в тайне от всех сигарета, попытки сложить буквы в нужные слова, нечаянные прикосновения, смех Камерона. Мрачные силуэты не-мечтателей стали чаще наполнять улицы – в остальном ничего не менялось. Жизнь перестала быть жизнью, стала привычкой и отработанным набором ходов.

Секретарь опустила стопку документов на стол Шеннона, вернув его в реальность мягким тычком в плечо, – его просьбу не прикасаться к нему все сотрудники издательства упорно игнорировали. Он вздрогнул, поднял на нее затянутый пеленой взгляд, отрывисто кивнул и отвернулся. Голова заболела вновь, расплывчатыми картинками заплясали перед глазами видения, которые он пытался забыть: темноволосая девушка, добившаяся успеха, ее гордость, смешанная с надменностью, поток клиентов, который внезапно иссяк, крик в подушку и приставы, забирающие имущество в счет погашения долгов, банкротство и падение вниз, в ту самую нищету, из которой она долгие годы выбиралась.

Шеннон зажмурился, стараясь не смотреть секретарше вслед, чтобы не крикнуть ей в спину: «Остановись, не рвись туда, откуда свалишься с громким треском!».

Никто не видел людей, как он. Остальные видели очки или покрытые рубцами щеки, веснушки или длинные ресницы, брюки с заглаженными стрелками или ботинки, припорошенные дорожной пылью. Он же видел, как мечта становится палитрой, обрамляющей лицо каждого, в ком еще живет, а после – непременным разрушением.

И он этим не гордился. Он страшился своего одинокого безумия все так же, как страшился его в девять лет.

* * *

Ночь выдалась теплой.

Клубы наполнялись молодыми людьми, громко смеющимися, выбегающими на улицу, чтобы подышать, проветриться или покурить тонкие сигареты с легким ароматом персика. Они были ровесниками Шеннона, но тот чувствовал себя стариком рядом с ними – дряхлым и замученным, бредущим по темным улицам в поисках ответов и покоя: ему лишь бы подольше побыть дома, чтобы не видеть мелькающих перед глазами ярких пятен человеческих мечтаний, лишь бы выдавить из себя пару достойных строк, которые самому придутся по душе.

Глядя на перебегающую дорогу напуганную кошку, он подумал о Герде и том, как бы она отнеслась к его привычке подбирать брошенных животных и раз за разом притаскивать их, завернув в плед, в ветеринарную клинику Лейлы Эллингтон, которая обычно усмехалась и тут же сажала потеряшек на металлический стол для осмотра.

Животные были единственными живыми существами, к которым Шеннон мог прикасаться, не морщась от боли и не просыпаясь ночью от увиденной мечты-кошмара. Наверное, потому он проводил с ними больше времени, прикасался к ним чаще, чем к людям. Животные любили его, словно видели его страдания и, прижимаясь ближе теплым боком, забирали боль.

Их не окружали цветные сполохи, они не были мрачными фигурами, превратившимися в тени. Они были единственными, кого Шеннон видел так же, как остальные, и общение с кем приносило ему душевное спокойствие. Только в них – в единственных созданиях, которые не пытались осуществить мечты и не страдали из-за этого, – он видел отдушину.

Шеннон поднес телефон к уху.

– Вы наверняка не спите в этот поздний час, да? Я неподалеку от вашего дома. Зайду?

– Тебе всегда рады. Посмотришь на своего последнего потеряшку. Мы сделали ему операцию, и Кайл, пока выхаживал его, так к нему привязался, что… В общем, я не удержалась.

Шеннон расплылся в улыбке и остановился посреди улицы.

– Вы решили его оставить?

– Да! – Лейла рассмеялась. – Ты подарил нам нового члена семьи.

– Тогда я обязан зайти.

– Шон обрадуется.

– Шон? Почти тезка? Кого благодарить?

– Это наше общее решение. Я приготовлю чай. Прибегай скорее.

Он положил трубку и двинулся в сторону парка, срезая дорогу, думая, что, быть может, с каждым животным, подобранным им и выхоженным Лейлой, мир становится чуточку лучше: больше любви и меньше одиночества, больше счастья и меньше необходимости бороться за выживание.

Шеннон усмехнулся, глядя под ноги. Он и сам был бы не прочь стать подобранным животным.

Почти у входа в парк, на скамейке под деревом лежал мужчина, положив под голову драную сумку, посильнее запахнув такую же истрепанную куртку.

– У вас доллара не найдется? – хрипло спросил он, когда Шеннон, замедлив шаг, поравнялся с ним.

Тот нерешительно выудил из кармана две банкноты и медленно, дрожащей рукой протянул их бездомному, чувствуя, как спина покрывается липким потом.

– Спасибо тебе, – отозвался мужчина, почти вырывая деньги из рук. – Ты так смотришь… – устало усмехнулся он. – Это не на дурь, на еду. Честно. Хотя, – он махнул рукой, – вы все так смотрите. Пугаетесь, как чумы, словно быть бродягой заразно.

– Я не поэтому так смотрю, – замотал головой Шеннон, встрепенувшись, отводя взгляд от темного полупрозрачного смога, накрывающего лицо нежеланного собеседника.

У него не было мечты. Так давно, что тени вокруг его силуэта стали почти угольными и такими густыми, словно в них можно было задохнуться.

«Человек-копоть», – произнес про себя Шеннон, двигая одними губами.

Бездомный округлил глаза.

– Шизик, что ли?

Пусть лучше думает так. Пусть лучше не знает, что стоящий напротив парень отчетливо видит сизый туман за его спиной, лижущий его впалые щеки, и понимает, как его грезы растворились без возможности вернуться и наполнить жизнь новой краской.

Шеннон тяжело сглотнул подступивший к горлу ком. Знал – в глазах засветилось сочувствие, от вида чужой безысходности даже задрожали на ресницах первые слезы.

– Угу, – отозвался он, дрожа и отворачиваясь, быстро удаляясь в глубь парка, игнорируя брошенное вдогонку сиплое «спасибо».

Что хуже – видеть мечту человека и знать, какой болью и разочарованием она обернется, или разговаривать с утонувшим в пепельном тумане? Он не находил ответа на этот вопрос. Он бы предпочел не видеть ни того, ни другого, но жизнь распорядилась иначе.

Жизнь никогда не спрашивала.

Глава 3

Лейла Эллингтон открыла дверь, широко улыбаясь.

– Как твой отпуск? – спросила она, притягивая друга к себе, обнимая подкачанными руками, не обращая внимания на его подрагивающие плечи.

Шеннон зажмурился, постарался расслабиться в объятиях подруги – головная боль усилилась, в глазах потемнело, словно кадры фотопленки в сознании задвигались, картины, виденные не раз.

– Отпуск удался, – соврал парень, мягко отстраняясь, силясь не закашлять.

Лейла была старше его на десять лет. Поджарая, высокая, с гладко зализанными темными волосами, стянутыми в хвост, со всегда горящим взглядом, она могла решить любую проблему любого хвостатого пациента, которого приносили на ее медицинский стол.

Она сияла бирюзой, почти такой же, как ее Кайл. Их мечты почти слились в одну за годы совместной жизни и работы, их души принадлежали друг другу с момента встречи, как говорили они сами.

Шеннон тяжело моргнул и потряс головой, пытаясь остановить разноцветные пестрые стеклышки калейдоскопа, от которых мутило. Но они никогда не слушались, только кружились в своем безумном танце, приподнимая завесу истины, которую видеть не хотелось.

– Кайл с Шоном, моет его перед сном, – улыбнулась Лейла, махнув рукой в сторону спрятанной за шторкой двери. – Скоро придет. Чай, кстати, заварился на славу, пока мы тебя ждали. Будет крепко.

– Люблю крепкий чай.

– Знаю, – подмигнула Лейла, поманив Шеннона за собой.

Он прошел через знакомую прихожую ветеринарной клиники, которая вела в зал ожидания и холл двухкомнатной квартиры, где уместился быт Кайла и Лейлы, и скользнул за шторку.

– Зато на машину тратиться не надо – дверь открыл и уже на работе, – улыбнулся Шеннон, ответно подмигивая подруге.

Эта шутка была стара как мир, но парень упорно повторял ее, переступая порог их квартиры, несмотря на то что в их распоряжении уже несколько лет были два отличных автомобиля. Лейла видела друга насквозь – забудь он сказать эту незамысловатую фразу, давно заученную наизусть, точно бы налетела на него с вопросами вроде «что не так на этот раз?».

– Пол вымыт, снимай ботинки, – шутливо погрозила она пальцем.

– Свадьба-то скоро? – спросил Шеннон, проходя мимо двери ванной комнаты, из которой доносились смех Кайла и громкий лай.

– Скоро, – хитро прищурилась Лейла. Бирюзовое свечение за ее спиной стало ярче, дрогнуло, разрастаясь. – Ты будешь первым приглашенным гостем. Даже шафером, если согласишься.

– Я лучше буду подружкой невесты.

Лейла расхохоталась.

Они уселись в гостиной у дешевого электрического камина, по экрану которого периодически пробегали помехи.

Лейла встретила Кайла на курсах повышения квалификации, которые вела в местном университете. Из группы будущих ветеринаров девушка выхватила взглядом одного – бледного блондина с яркими голубыми глазами, которые светили прожекторами в толпе, и без памяти влюбилась в его «исправно работающую соображалку» и умение находить подход к любому человеку. И пусть за эти три года совместной работы и жизни они так и не надели кольца друг другу на пальцы – в основном из-за неодобрения этого разновозрастного брака родителями Лейлы, – оба были счастливы.

– Не устали от круглосуточной работы? – спросил Шеннон, делая глоток обжигающего черного чая и в десятый раз за трое суток вспоминая легкую терпкость гранатового стамбульского.

Его туда тянуло невыносимо, а чувство непонятной тоски и остатки призрачной надежды мешали исполнить данное себе обещание больше никогда не возвращаться к Босфору.

– Держимся. Сам понимаешь, животные как члены семьи. Круглосуточные больницы на каждом шагу, а круглосуточные ветеринарки по пальцам можно пересчитать. Это неправильно. – Лейла помотала головой и всплеснула руками. – Ты же не будешь ждать до десяти часов утра, если у твоей бабушки прихватит сердце?

– Буду, – наигранно серьезно кивнул Шеннон.

– Изверг, – рассмеялась Лейла и собиралась было толкнуть друга плечом, но топот мохнатых лап, стремительно приближающийся к ним, отвлек ее.

Шеннон откинулся на спинку дивана, подальше отставляя кружку, в тот момент, когда Шон, произведя идеальный метровый прыжок, приземлился ему прямиком на колени.

– Ты будешь облизан, – успел сообщить выбежавший из ванной с полотенцем на плече Кайл – взлохмаченный, но счастливый, – когда язык овчарки-подростка коснулся щеки Шеннона.

– Привет-привет, красавчик! Ты что, вырос? – засмеялся парень, не очень активно уворачиваясь от поцелуев пса.

Он обхватил мохнатую морду руками и заглянул в карие, почти человеческие глаза.

– Так мы теперь почти тезки? Не может быть! – воскликнул он.

Шон еще быстрее завилял хвостом и вновь бросился облизывать своего спасителя.

– Мы прооперировали ему лапу, Лейла сказала тебе? – Кайл присел рядом и, щурясь от удовольствия, потрепал пса по загривку. Аура цвета морской волны играючи переливалась за его спиной, лизала щеки и незаметно играла в волосах. – Ухо, конечно, не встанет обратно, но это делает его только милее.

– Кайл смотрит на него с такой безграничной любовью и нежностью, что я иногда начинаю ревновать, – пробормотала Лейла, сложив руки на груди.

Кайл рассмеялся, Шон заливисто гавкнул, покрутившись на коленях Шеннона, и уселся, склонив голову, выжидающе глядя юноше в глаза.

Он нашел пса избитым, жалобно плачущим от страха, забившимся в угол между мусорными баками в переулке и с ужасом глядящим на двух собак, подступающих к нему с оскаленными зубами.

Шеннон разогнал их, получив пару легких укусов в лодыжку, схватил нового друга под мышку и побежал домой, пытаясь не отвлекаться на повизгивания, раздававшиеся каждый раз, когда его рука слишком сильно сжимала заднюю лапу пса.

Юноша помнил, как отмыл его в ванной одним из десятка шампуней для собак, стоящих в ряд на стеклянной полке, накопленных за годы подобных «спасений», помнил, как скинул фото Лейле и как та тут же ответила двумя короткими предложениями: «Срочно вези его к нам. Вижу заражение!».

Шеннон, дрожа от напряжения и боли в лодыжке, вместе с почти потерявшим сознание Шоном, у которого была разорвана лапа и прокушено ухо, помчался в ветеринарную клинику Лейлы Эллингтон, молясь, чтобы жизнь существа, которое только начало земной путь, не оборвалась в машине такси.

В ту минуту в гостиной, перед камином, почесывая пушистое влажное пузо пса, который почувствовал семейный уют и любовь, Шеннон надеялся, что и его – потрепанного, напуганного, потерянного – однажды так же спасут и полюбят, несмотря на раны.

* * *

Он видел этот сон много раз и, закрывая глаза, умолял сознание остановиться, не прокручивать его вновь, но напоминание об ошибке преследовало высоченным черным чудовищем: скользило следом, зло скалилось, обнажая кривые клыки, горячей лапой касалось плеча, заставляя Шеннона обернуться и взглянуть ему в глаза.

Тетя Катарин была в восторге, скакала вокруг зеркала, натягивая на тощие запястья браслеты из цепей, и визжала от предвкушения, бросая редкие и уже менее взволнованные, чем обычно, взгляды на племянника.

– Ну улыбнись ты, малявка! – всплеснула она наконец руками. Тяжелые украшения еле слышно зазвенели.

Шеннон лишь опустил взгляд и поджал губы, прячась глубже в свою раковину, из которой в тот день стоило бы выбраться.

– Не ходи туда, – проговорил он тихо, мотая головой. – Пожалуйста, не ходи. Я чувствую, случится что-то ужасное.

Интуиция никогда его не подводила – только не в том, что касалось связанных с ним кровными узами людей. Подобные липкие сети оплетали его тело перед смертью утонувшей в собственной бутылке алкоголя матери.

Но он был молод. Молод и не до конца уверен, что видит истину, что картинки в его сознании не лгут и не подбрасывают вариант один из возможных.

– Брось, Шен! – отмахнулась тетя, повесила на шею серебряный крест и задорно хлопнула в ладоши.

– Пожалуйста, Катарин, не ходи. Умоляю! – прочти простонал он, крепче сжимая вилку. Пальцы задрожали и выпустили прибор, который звякнул, ударившись о тарелку. – Я не могу тебя туда отпустить.

– Шен, – тетя уверенно приблизилась и присела рядом с его стулом на корточки, пытаясь заглянуть племяннику в глаза, – я эту группу слушаю с того дня, как сбежала из дома. Побывать там, с ними, в одном зале… Это ведь моя мечта! Совсем невинная, между прочим!

– На этом концерте случится что-то ужасное, – прошептал Шеннон, хватая Катарин за запястье. – Ну поверь же мне! Хоть раз поверь! Я в таком не ошибаюсь…

– Ты опять про свою космическую болячку? – перебила его тетя, взглядом указав на стиснутые на ее руке пальцы парня. – Сейчас прикасаешься. Что видишь?

– Твою смерть.

Катарин моргнула, отшатнулась, а потом звонко расхохоталась, заставив племянника зажмуриться – от жуткой головной боли, чуть ли не ломавшей переносицу, и горечи ее неверия.

– Ну хоть умру с музыкой!

Шеннона затошнило. Он был готов ринуться в ванную, когда звонок в дверь возвестил о появлении друзей Катарин, таких же, как она сама: в черной одежде, с повязанными на запястьях алыми банданами, набитыми яркие «рукавами» и заливистым гоготом, всегда выделявшим их из толпы.

Катарин недавно исполнилось сорок. И в минуту, когда ее фигура скрылась за дверью, когда голос, после смерти матери позвавший Шеннона домой, произнес «До завтра, малявка!», он знал точно – это их последняя встреча. Завтра не настанет.

Он не смог побежать следом, не смог затащить ее обратно в дом, потому что ноги отказывались идти, а горло наполнили полные боли всхлипы, становящиеся сдавленными выкриками, превратившимися в мольбу.

– Только не она! Пожалуйста, только не она. Я так сильно ее люблю…

Сон заискрился, задрожал, меняя пол с потолком, показывая Шеннону его самого – восемнадцатилетнего парня, зареванного, забившегося в угол ванной комнаты и неистового воющего, ломающего пальцы от полных злости ударов, опускающихся на деревянный шкафчик.

Сильные руки трясли его за плечи, тормошили, как куклу, резко били по щекам, оставляя на них зудящие следы.

– Хватит орать! – горячо шептал кто-то на ухо, пытаясь разбудить. – Да проснись ты наконец!

Шеннон вскочил с кровати, бросился вперед, вырываясь из чьей-то цепкой хватки и пытаясь понять, где находится.

– Твою ж!..

Одеяло обвило его ноги, парень свалился на пол, стараясь выпутаться из плена. Глаза застилала пелена оставшегося сна, онемевшие руки не слушались – тысячи иголок парализовали их, каждое движение пальцев причиняло тупую боль; счастливое лицо спешащей на концерт Катарин мелькало рядом, разрывая сердце, а чей-то голос из реальности продолжал выкрикивать его имя.

– Шеннон, засранец, просыпайся!

Новая пощечина разбила нечленораздельный гомон сна-воспоминания, щека вспыхнула сильнее, Шеннон дернулся и распахнул глаза, увидев вместо тети мечту пытавшегося до него достучаться Камерона – сначала тот стоял перед полотном, покрытым масляной краской, потом подписывал копии своих работ и пожимал руки тем, кто наконец оценил его картины…

А потом пускал пулю себе в висок.

Шеннон застонал, переворачиваясь на полу и сильнее запутываясь в одеяле. Один кошмар сменился другим, уже ставшим привычным и оттого более жутким: Шеннон переживал смерть друга больше пятидесяти раз, снова и снова, пока тот продолжал рисовать и рваться к славе.

Он лежал на полу, а склонившийся напуганный Камерон тряс своей рукой, пытаясь отогнать боль, пронзившую пальцы.

– Господи, я твой крик из своей спальни услышал! Пора к врачу, дружище, тебе так не кажется? – возмущался рыжий юноша, обводя комнату взглядом. – Прибрался бы! Что с тобой творится?!

– Я должен был убедить ее не ходить, – завыл Шеннон, закрывая лицо ладонями, прячась от пышущего негодованием взгляда друга, видения его смерти и остатков сна. – Должен был уговорить остаться дома… Должен был…

Камерон вздрогнул.

– Ты о Катарин? – догадался он, присаживаясь на корточки. – Столько лет прошло, Шеннон…

– Я облажался. У меня была возможность предотвратить, а я… – стонал парень, вытирая с щек соль от против воли пролитых во сне слез. – Твою ж… Прости, не могу больше.

На концерте началась стрельба. Новое покушение на смелых музыкантов, слишком ярких борцов за свободу, которых пули почти не коснулись. Но одна, шальная, выпущенная в толпу, чтобы создать хаос, задела Катарин и прошла насквозь, забрав сразу двоих – отвязную тетю Шеннона и ее нового парня, стоявшего прямо перед ней.

Ее племянник уснул в ту ночь от бессилия прямо на кафельном полу ванной комнаты, закинув голову на бортик, зная, что в момент, когда его глаза закрылись, Катарин Паркс умерла.

Камерон – знавший о произошедшем, но за годы так и не признавшийся в том, что действительно думает насчет сбывшегося видения друга, – замялся, хотел было что-то сказать, но потом виновато поморщился и протянул Шеннону руку, обмотав ее пледом. И пусть Камерон не верил в способность друга видеть чужие мечты, – или верил не до конца, – он уважал его боль и страх, стараясь прикасаться к нему как можно меньше, создавая между ними дополнительный барьер из любой попавшейся под руку вещи.

– Ладно, прости. Давай, поднимайся, – пробормотал парень, помогая другу встать с пола, пиная одеяло. – Я помогу. Всегда помогу, ты же знаешь.

Темные кудри Шеннона намокли от пота, а губы дрожали, силясь произнести что-то, что невозможно было описать словами.

Он упал обратно на диван, уперся локтями в трясущиеся коленки и тихо застонал, а Камерон молча достал две бутылки пива из холодильника.

– Шестнадцать лет прошло, черт возьми. Шестнадцать… – шептал Шеннон в пустоту, мысленно моля покой вернуться. – За эти годы я так и не понял, зачем мне нужно это проклятье! И никто не в силах объяснить.

– Кто-то точно в силах, – заметил друг, садясь рядом и с тихим щелчком сворачивая пробку бутылки. – Просто ты этого человека еще не нашел.

Шеннон и сам толком не знал, что пытался понять. Быть может, ждал ответа на вопрос вопрос, зачем все это, или надеялся, что кто-то даст ему руководство к действию и расскажет, как использовать проклятье во благо, если это вообще возможно. Или хотя бы даст уверенность, что все эти многолетние муки и кошмары не были напрасны.

А тем временем ни ответов, ни инструкций по применению он не находил.

Но получил намек – ярко-желтое свечение в толпе, мазок краски, мечту, которая точно отличалась от иных своей аурой, в которой захотел увидеть ключ и за которую решил ухватиться.

«Ты ли это, Герда? Ты ли спасение и путеводная звезда по моим личным страданиям?»

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины… [2]2
   «Божественная комедия» Данте Алигьери, Ад, Песнь первая.


[Закрыть]
 

Шеннон тяжело моргнул и развернулся к Камерону.

– Ты же не читал «Божественную комедию» Данте, – нахмурившись, проговорил он, пока парень делал большой глоток пива.

Он был взлохмачен, остатки сна замерли в уголках глаз, а на пальцах застыли пятна краски, которые давно впитались в кожу и засохли под ногтями.

– Не-а, – причмокнул тот, усмехаясь. – Но эту фразу хорошо запомнил со школы – она мне еще тогда тебя напомнила. Ты тоже в сумрачном лесу, Шеннон, в самом настоящем – дремучем, ужасном – и из-за деревьев уже ничего вокруг себя не видишь.

– Я утратил «правый путь»?

– Ты себя утратил. – Камерон серьезно взглянул на друга, и его брови сошлись на переносице. От былой усмешки не осталось и следа. – Я за тебя беспокоюсь.

Он ушел через четверть часа, прихватив с собой бутылку не допитого Шенноном пива. Камерон уже не смеялся, не шутил многословно, не дымил электронной сигаретой, которую каждый день подбирал под цвет куртки, не трепался о лотерейных билетах и даже не бросал на прощание по-доброму язвительные комментарии – он был напуган и зол на человека, с которым провел детство и которого сейчас не в силах был вытянуть из болота, куда тот ступил по своей воле.

На часах было пять утра, солнце, медленно поднимаясь, заглядывало в окна, лучами украшая подоконник и стоящие на нем редкие цветы, которые уже и не ждали воды, – они знали, что Шеннон забыл про них.

Он надел очки в черной оправе, открыл ноутбук, постучал по клавишам и изможденно уставился на открытую страницу с текстом «Божественной комедии».

– «Так горек он, что смерть едва ль не слаще…» – прошептал он поднимающемуся солнцу, усмехаясь. И пусть оно висело над головами всего живого, но, кажется, истинно светило лишь некоторым избранным, достойным его. И Шеннон в этот список, видимо, не входил – его личный мир скрывала тень.

Он пробегал глазами по первой песне, поглощая строчку за строчкой, узнавая в словах Данте себя – бегущего в смятении дрожащего духа, который не заметил, как сбился с верного пути, и не помнил, как вошел в сумрак.

Телефон на комоде вибрировал, а будильник истошно верещал, пока Шеннон прожигал взглядом две строчки:

 
Спаси, – воззвал я голосом унылым, —
Будь призрак ты, будь человек живой!