Текст книги "Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3"

Это была, так сказать, сугубо официальная часть программы.

После того, как все формальности были соблюдены, и Лион с Джастиной поставили свои подписи на доброй дюжине документов, мистер Лоуренс, спрятав папку в стол и выдав все необходимые бумаги новоиспеченным родителям, произнес:

– Но я должен предупредить вас: вам будет непросто… Очень непросто…

Лион покачал головой.

– Я знаю, на что мы идем… Усыновить детей в таком возрасте, да еще брата и сестру – это всегда очень непросто, мистер Лоуренс…

– Вы ведь еще не так стары, – заметил чиновник. – Вы и ваша супруга…

– Нет, я говорю о возрасте детей, – осторожно перебил его Лион.

– И что же?

– Согласитесь, что усыновить детей, которым, скажем, три или четыре года значительно проще, чем тех, которым двенадцать и четырнадцать… Я говорю об Уолтере и Молли, мистер Лоуренс…

Тяжело вздохнув, тот сказал:

– Как же – я понимаю…

В разговор вступила Джастина:

– А почему, мистер Лоуренс, вы говорите, что нам придется с ними нелегко? Из-за возраста? О, я вспоминаю себя в возрасте Молли и Уолтера… – улыбнулась она, – я была просто ужасна!

Дослушав собеседницу, Лоуренс печально изрек:

– Нет, я имею в виду не это…

– А что же?

– Дело в том, что в воспитательном доме, где они находились последний год, за ними прочно закрепилась весьма нелестная репутация… Считаю необходимым сообщить это вам, господа…

Джастина, удивленно подняв брови, воскликнула:

– Дурная репутация? Вот как?

Лоуренс сокрушенно покачал головой.

– Да, особенно за Уолтером…

– Раньше вы мне этого не говорили, – осторожно вставил Лион.

– Раньше я и сам этого не знал, – произнес чиновник виноватым тоном, будто бы оправдываясь, – ведь я имел дело с этими детьми только на бумаге, так сказать – умозрительно…

– Откуда же у вас такая информация?

– Сегодня утром их привезли из того самого воспитательного дома в Вуттоне, где они пребывали последнее время, – принялся объяснять мистер Лоуренс. – И мне пришлось долго выслушивать от воспитателя, который их сопровождал, самые нелицеприятные вещи…

– И какие же именно? – спросила, прищурившись, Джастина.

Мистер Лоуренс начал так:

– Конечно, я не знаю этих детей, и потому не могу ничего утверждать с полной уверенностью… Но воспитатель, который привез их, мистер Яблонски, утверждает, что они – сущий бич их воспитательного дома…

– Боже, какие страсти! – С притворным негодованием воскликнул Лион. – Неужели в двенадцать и четырнадцать лет можно стать «сущим бичом»?

Мистер Яблонски утверждал, что они несколько раз пытались бежать…

– Бежать?

– Да.

– И куда же?

– В Ольстер, – ответил чиновник. – В первый раз к счастью им не удалось уйти далеко, их обнаружили на Центральном вокзале, и констебль тут же отвез их обратно в воспитательный дом.

– А во второй?

– Видимо, – улыбнулся мистер Лоуренс, – видимо, они извлекли уроки из неудачного побега, и им удалось большее: полиция обнаружила их только в Глазго…

– Значит, они бежали в Глазго?

– Видимо, они перепутали поезд, – ответил чиновник, – во всяком случае, после долгих расспросов удалось выяснить, что они хотели бежать в Белфаст, чтобы присоединиться к ИРА…

– К ИРА? – вне себя от удивления воскликнула Джастина.

– Именно так.

– О, эти юные террористы!

– Не забывайте, уважаемый мистер Хартгейм, – строго посмотрев на Лиона, сказал Элвис Лоуренс, – не забывайте, что фамилия их – О'Хара… – напомнил чиновник, давая таким образом понять, что усыновляемые дети – ирландцы, – и что их отец, Патрик О'Хара, осужден на пожизненное заключение именно за то, что в составе ИРА совершил серию террористических актов…

Небрежно махнув рукой, Джастина произнесла:

– Ну, это всего лишь детский максимализм… Тем более, вы говорите, что их отец…

– Да, отец для них – это все: во всяком случае, так сказал мистер Яблонски, – задумчиво произнес Элвис. – Все, что касается памяти отца, для них свято…

– Кстати, – поинтересовалась Джастина, – ведь их отец жив, не так ли?

– Жив, но приговорен к пожизненному заключению, – согласно покачал головой чиновник.

– Стало быть, по всем существующим законам, мы вроде бы и не имеем права на их усыновление?

– По существующим законам, миссис Хартгейм, – ответил чиновник – лицо, осужденное на пожизненное заключение за террористический акт, как бы ставит себя вне закона… Оно поражается во всех гражданских правах, и, кроме того может быть лишено прав материнства и отцовства… Как в случае с мистером О'Хара, который сейчас сидит в тюрьме усиленного режима в Шеффилде… но мы решили на всякий случай перестраховаться, и потому отправили два запроса: один – в Министерство юстиции, а другой – в Шеффилд.

Открыв массивным бронзовым ключом свой антикварный письменный стол, он выдвинул верхний ящик и, полистав какие-то бумаги, протянул Лиону и Джастине два листа.

В одном письме Министерства юстиции сообщало, что по всем существующим законам детей человека, осужденного на пожизненное заключение за террористический акт, можно усыновлять и удочерять, а во втором тюремное начальство Патрика О'Хары сообщало, что заключенный N 732667 не возражает против того, что его сын Уолтер и дочь Эмели будут усыновлены…

Лион вернул документы мистеру Лоуренсу.

– Впрочем, особого согласия их отца тут и не требовалось, – заметил Лоуренс.

– А если он вдруг будет помилован? – непонятно почему засомневалась Джастина.

Лоуренс отрицательно покачал головой.

– Это исключено.

Фраза была сказана столь категорично, что Джастине ничего не оставалось, как уточнить:

– Почему же?

Мистер Уолтер принялся объяснять:

– Человек, совершивший террористический акт, не может быть помилован…

– Даже Ее Величеством Елизаветой?

– Даже королевой.

Неожиданно Джастине пришла в голову мысль, от которой ей стало немного не по себе.

– А если…

– Что, миссис Хартгейм?

– Если этот самый Патрик О'Хара надумает бежать из тюрьмы в Шеффилде?

– Полагаю, что это так и останется его задумкой, – произнес мистер Лоуренс и загадочно улыбнулся.

– Почему же?

– Потому что из этой тюрьмы еще никто никогда не убегал… А, кроме того, законом это не предусмотрено…

– Что именно?

– То, что он сбежит из тюрьмы и начнет предъявлять права на детей…

Они немного помолчали, а потом Лион вновь поинтересовался:

– Скажите, мистер Лоуренс… Скажите, Уолтер и Эмели…

Понимающе улыбнувшись, Лоуренс произнес:

– А, вы, наверное, хотите спросить, можно ли забрать их сегодня?

– Да, мистер Лоуренс.

– Конечно.

Чиновник поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест Лиону и Джастине.

Поднялись и они и после того, как Лоуренс подошел к двери, проследовали за ним.

– Сейчас вы их увидите.

– Они здесь, рядом?

– Да, на третьем этаже, в служебной комнате… В так называемой детской.

Выйдя из кабинета, чета Хартгеймов прошла следом за Лоуренсом на третий этаж и остановилась перед дверью, застекленной матовым стеклом.

– Сюда, пожалуйста.

Лоуренс толкнул дверь, и Джастина с мужем, едва сдерживая естественное волнение, вошли…

В небольшой прямоугольной комнате, уставленной стеллажами с игрушками, стоял стол и несколько стульев вдоль стены.

За столом у окна сидел мальчик – худой, бледный, с синевой под глазами.

Хотя и Джастина, и Лион знали, что по документам ему четырнадцать лет, выглядел он лет на десять-одиннадцать – никак не старше.

Молли, сидя на стуле, старательно наряжала куклу – она была так поглощена этим занятием, что высунула от усердия язык, и даже не заметила вошедших.

Неожиданно откуда-то сбоку послышался неприятный скрипучий голос:

– Мистер Лоуренс?

Спустя мгновение Джастина и Лион заметили высокого сухопарого человека, выходящего их навстречу – по-видимому, это и был мистер Яблонски, который сопровождал детей из воспитательного дома.

– Мистер Лоуренс? – повторил неприятный голос.

Это обращение прозвучало с едва заметным акцентом, как понял Лион – с польским.

Чиновник, подойдя к воспитателю, пожал ему руку.

То же самое сделал Лион – при рукопожатии он отметил, что рука у мистера Яблонски вялая и потная.

Улыбнувшись, мистер Лоуренс покосился на своих спутников.

– Это и есть та самая супружеская пара, которая согласилась усыновить Уолтера и Молли.

Мальчик и его сестра, вне всякого сомнения, слышали последнюю фразу чиновника совета по опекунству, но странное дело, даже не обернулись в сторону своих новых родителей.

Уолтер по-прежнему безучастно смотрел в окно, а его сестра продолжала возиться с куклой.

Мистер Яблонски, осторожно тронув Лиона за руку, произнес:

– Простите, мистер…

– Мистер Хартгейм, – услужливо подсказал Лоуренс. – А это – его супруга, замечательная актриса, может быть, вы помните – Джастина О'Нил…

– Я не эстет, – ответил Яблонски, – и скажу честно, никогда не увлекался театром… – он сделал небольшую паузу и, обведя Хартгеймов внимательным взглядом, обратился к одному лишь Лиону: Мистер Хартгейм, я бы хотел поговорить с вами перед тем, как эти дети, – он коротко кивнул сперва на Уолтера, а затем и на его сестру, – прежде чем они будут отданы вам в руки…

Этот мистер Яблонски сразу же, с самого начала не понравился ни Лиону, ни тем более Джастине – у нее вообще было отличное чутье на людей.

Лион прищурился.

– Слушаю вас…

Отведя Хартгейма в коридор и аккуратно прикрыв за собой дверь, обладатель скрипучего голоса и потных ладоней начал издалека:

– Как воспитатель и педагог, – сказал мистер Яблонски, – я считаю не только должным, но и необходимым поговорить с вами…

Лион наклонил голову.

– Я к вашим услугам.

Голос его прозвучал холодно и официально, даже чуточку надменно.

– Мистер Лоуренс, наверное уже рассказал вам о детях О'Хары, – сказал Яблонски.

Лион кивнул.

– Совершенно верно. Мы говорили с ним об Уолтере и Молли не далее, чем десять минут назад.

– Стало быть, – подхватил мистер Яблонски, – вы знаете и об их побеге, точнее – двух побегах, и о том диком характере Уолтера…

– Нет, не знаю.

После такого заявления собеседника лицо мистера Яблонски выразило неподдельное удивление.

– То есть?

– Я знаю только то, что сказал мне мистер Лоуренс, – холодно ответил Лион, – а он, насколько я понимаю, передал мне это с ваших слов…

– Да, с моих… У вас есть основания не доверять мне, мистер Хартгейм?

– Оснований никаких… во всяком случае, единственная информация, которую я приму к сведению, – это то, что Уолтер и Молли действительно хотели бежать…

– И все?

Да, – замялся Лион, непонятно почему почувствовав себя виноватым, – а что касается по-видимому вашего, выражения о том, что эти дети – «бич» или что-то в это роде – простите, мистер Яблонски, но при всем своем желании я никак не могу в это поверить…

– Но тем не менее это действительно так! – с неожиданной горячностью воскликнул педагог. – О, я еще очень мягко выразился! Эти дети, эти брат и сестра вымотали всех нас, отняли столько здоровья, что… – и он неожиданно осекся под пристальным, немигающим взглядом собеседника.

– Простите, сэр… – Лион, которому этот сухопарый человек становился все более и более неприятным, сделал вид, будто бы забыл его фамилию, хотя помнил ее прекрасно; просто таким незамысловатым образом Хартгейм хотел показать, что не хочет распространяться далее о характере усыновляемых им и его женой детей.

Тот, однако, ничуть не обиделся, а только услужливо напомнил:

– Яблонски…

– Мистер Яблонски… Так вот, сэр, – неожиданно голос Лиона зазвучал более напряженно, – так вот, простите, но мне не хотелось бы говорить с вами на эту тему…

– Считаю своим долгом, – произнес Яблонски, снова вспыхнув, – считаю необходимым предупредить вас, что с ними следует быть построже…

– С детьми?

– Да, и особенно – с мальчишкой…

– Почему же построже? – с тоской в голосе поинтересовался Лион.

Лицо Яблонски скривила нехорошая улыбка.

– О, мистер Хартгейм, я конечно же не хочу злопророчествовать, но мне кажется, что с этими детьми вы еще наплачетесь… Представляете, что сделал Уолтер в последний раз?

Улыбнувшись, Лион произнес:

– Насколько я знаю – пытался бежать…

Педагог кивнул.

– Совершенно верно. А вы хоть знаете, мистер Хартгейм, куда?

Тот передернул плечами.

– Как сообщил мне мистер Лоуренс – в Ирландию, в Ольстер…

– Да, да именно так!.. И знаете зачем?

– О, он, по всей видимости, еще переживает бурное увлечение романтикой, – сказал Лион, – только во времена моего отрочества подростки играли в индейцев, в прерии, в пампасы, в охотников и следопытов, а теперь, по-видимому…

Яблонски перебил его с мрачным видом:

– Когда его выловили в Глазго, этот паршивец заявил, что…

Лион нахмурился.

– Сэр, – произнес он твердо, – не забывайте, что вы говорите о моем сыне…

– О, простите меня, – тут же пошел на попятную мистер Яблонски, – простите, но я только хотел сказать, что ваш сын, – он сделал ударение на этих словах, – что ваш сын заявил констеблю, что хотел бежать в Ольстер, чтобы вступить в ряды террористов ИРА…

– Мне уже сообщил об этом мистер Лоуренс, – произнес Лион с нарочито-скучающим видом.

– И что же вы об этом думаете? Хартгейм, с независимым видом передернув плечами, произнес:

– По-моему, это нормально… Детский максимализм, помноженный на жажду романтики, тоже, кстати говоря, естественную в этом возрасте…

– Но ведь члены ИРА – кровавые убийцы, террористы!.. Вы ведь наверняка знаете о взрыве в Лондоне, после футбольного матча… – напомнил Яблонски, – вне всякого сомнения, это их рук дело…

Тяжело вздохнув, Лион изрек:

– Дети во всем стремятся быть похожими на своих родителей…

– Все дело в том, какие родители – это вы хотите сказать? – спросил Яблонски, явно намекая на отца Уолтера и Молли.

Отрицательно покачав головой, Хартгейм изрек:

– Нет, не это…

Педагог посмотрел на него вопросительно:

– Что же тогда – если, конечно, не секрет, мистер Хартгейм?

Неожиданно Лион улыбнулся.

– Конечно же, не секрет… Родители всегда остаются родителями – хороши они или плохи…

– Даже если они – террористы? – прямо, а лоб спросил Яблонски.

– Даже тогда… А потом, сэр, – Лион как-то натянуто улыбнулся, – а потом – почему вы говорите о родителях во множественном числе?

– Я имел в виду его отца, – ответил воспитатель. – Патрика О'Хару…

– Догадываюсь, – ответил Хартгейм, – а, кстати, кем была их мать?

– Уолтера и Молли? Хартгейм коротко кивнул.

– Да.

– К тому времени, когда мы получили детей, – ответил Яблонски с такой интонацией, будто бы речь шла о старом автомобиле или каком-нибудь товаре, – к тому времени матери у них уже не было…

– Вот как?

– Представьте себе…

– А что же с ней случилось?

– В сопроводительных документах было написано, что она погибла…

– А как? – продолжал допытываться Лион. – При каких обстоятельствах это произошло?

– Этого я не могу вам сказать…

Лион мельком посмотрел на часы и с неудовольствием отметил, что беседа со строгим педагогом явно затянулась – она заняла почти двадцать минут.

Он улыбнулся.

– Простите…

И кивнул на дверь.

– Я понимаю, – спохватился мистер Яблонски, – вам не терпится поговорить с усыновленными?

Лион промолчал – глупее вопроса нельзя было задать при всем желании.

– Что ж, – сказал педагог на прощание, – очень рад за вас… Но, все-таки, считаю своим долгом еще раз напомнить, чтобы вы были с ними… – он запнулся, подыскивая наиболее точное выражение, потому что слово «построже» в данной ситуации, после беседы с новоиспеченным отцом, вряд ли подходило, – хочу сказать, чтобы вы были с ними… Ну, потверже…

– Спасибо за совет, – холодно ответил Лион. – Ну, всего хорошего…

И, резко повернувшись, дал понять, что беседа завершена и что больше он не желает выслушивать советы мистера Яблонски.

Толкнув дверь, Лион вошел в комнату…

Спустя полчаса после того, как были соблюдены последние формальности, дети, Лион и Джастина отправились на своем «фиате» домой.

Лион, сидя за рулем, следил за дорогой, то и дело посматривая через зеркальце заднего вида назад, в салон…

Дети сидели молча – Уолтер насупившись, а Молли, младшая, то и дело вертела головой по сторонам – и это было понятно: незнакомый город, новые впечатления…

Джастина, сидя на переднем сидении, обернулась назад и произнесла:

– Скоро приедем…

Молли оживилась:

– А куда это мы едем?

– К нам домой, – тут же ответила жена Лиона, обрадовавшись, что молчание наконец-то нарушено, и что теперь можно будет хоть о чем-то поговорить. – Это недалеко… – Джастина сделала небольшую паузу, после чего поспешила поправить сказанное: – то есть – к вам домой… Потому что теперь это будет и ваш дом тоже…

Когда машина подъезжала к коттеджу, Уолтер, искоса посмотрев сперва на Джастину, а затем – на Лиона, спросил:

– Значит, теперь вы будете нашими новыми папой и мамой?

Лион немного смутился.

– Ну да…

– Поня-я-ятно… – протянул мальчик и вновь отвернулся к окну…

А Лион, непонятно почему, сразу почувствовал себя очень неловко…

Стол в доме Хартгеймов был накрыт белоснежной, хрустящей при каждом изломе скатертью. В роскошной вазе старинного хрусталя стояли цветы. На столе, на огромном блюде, строго по центру (о, эта немецкая пунктуальность!) Дымился праздничный пирог. Джастина, осторожно поглядывая на детей, то на мужа, принялась резать пирог и раскладывать его по тарелкам.

Уолтер, сидя за столом, глядел на своих новых родителей, как затравленный зверек, однако Молли не проявляла никакого беспокойства – все ее внимание была поглощено пирогом.

Лион с мягкой улыбкой посмотрел на девочку.

Бедняжка!..

Наверное, в воспитательном доме этих милых детей скверно кормили… Вон, как они худы, как бледны, какие синяки под глазами…

Уолтер, ковыряя ложкой пирог, угрюмо наблюдал, как над чашкой с чаем поднимался вверх пар.

Все это время за столом царило какое-то непонятное молчание – не торжественное, каким оно бывает в подобных ситуациях, а скорее зловещее…

Лион, понимая, что надо хоть что-нибудь сказать, посмотрел на Джастину. Она молчала.

Еще бы – женщине в подобных ситуациях, наверное, куда тяжелее…

Хотя Джастина ведь никогда раньше не была в подобных ситуациях.

Впрочем, как и он, Лион Хартгейм.

Наконец, справившись с пирогом, Лион как бы между прочим поинтересовался:

– Джастина… – он хотел сказать: «ваша новая мама», но у него не повернулся язык, – Джастина уже показала вам коттедж?

– Да, – неожиданно отозвалась сама Джастина, – сразу же, как мы приехали…

Лион посмотрел на нее с укоризной – мол, зря ты ответила на этот вопрос… Я ведь ожидал услышать кого-нибудь из детей…

Улыбнувшись как ни в чем не бывало, Хартгейм вновь спросил:

– Ну, и как вам понравился дом?

– Понравился, – ответил Уолтер. Слава Богу!

Теперь лед этого тягостного молчания, кажется, сломлен.

Лион оживился:

– Для нас двоих он слишком велик… Столько комнат, мы могли бы обходиться куда меньшим количеством…

Молли, справившись со вторым куском пирога, подняла на Лиона вопрошающий взгляд.

– Скажите, а у вас никогда не было детей?

Лицо Лиона вмиг погрустнело.

– Были… У нас было две дочери… Барбара и Элен…

– И где же они?

Тяжело вздохнув, он произнес:

– Погибли…

– Как – обе?

Конечно же, подобный вопрос из уст человека взрослого можно было бы расценивать как минимум нетактичным, но ведь то взрослого…

– Обе, – ответил Лион, с трудом сдерживая в себе слезы.

Неожиданно Уолтер, оторвавшись от созерцания дымящегося чая, строго посмотрел на сестру.

– Молли!

И она, едва поймав его не по-детски суровый взгляд, тут же замолчала.

Джастина, потянувшись к блюду с пирогом, будто бы ничего и не случилось, спросила:

– Может быть, кто-то хочет еще?

– Я! – воскликнула Молли.

И вновь Уолтер строго посмотрел на нее, но только на этот раз ничего уже не сказал.

Джастина принялась накладывать пирог в тарелку своей новой дочери, но та, неожиданно замахав руками, тут же запротестовала:

– Нет, нет, спасибо, я уже не хочу…

– Но ведь ты только что хотела! – удивилась Джастина.

– Уже не хочу… Спасибо, миссис я сыта, я наелась, – произнесла Молли, не отрывая своих голубых глаз от блюда, стоявшего посередине стола.

– Может быть, ты стесняешься?

– Нет, нет…

Лион, посмотрев на ее брата, произнес:

– Уолтер, почему ты запрещаешь сестре есть столько, сколько ей хочется?

Уолтер молча отвернулся. Лион продолжал:

– Вы ведь, наверняка, не очень часто ели досыта в своем воспитательном доме? Нет, признайтесь честно…

Передернув плечами, Уолтер подал голос:

– Мы не жалуемся…

– Я вас об этом и не прошу…

– Ели столько, сколько нам полагалось, – с недетской серьезностью ответил мальчик.

– Но если вы действительно голодны, – продолжал Хартгейм, – если вам действительно хочется есть… Прошу вас, не отказывайте себе ни в чем…

– Нет, сэр, спасибо, нам больше не хочется, – поблагодарил Уолтер, поднимаясь из-за стола. – Большое спасибо…

Лион хотел было еще что-то сказать, но в самый последний момент почему-то передумал – видимо, он решил, что будет лучше, если этот разговор состоится хотя бы через несколько дней…

Да, детям просто надо привыкнуть к новой обстановке, к такой крутой перемене в их жизни…

Ведь это так естественно!

– Может быть, хотите еще чего-нибудь? – предложила Джастина.

– Нет, большое спасибо, с нас достаточно, – повторил Уолтер с подчеркнутой вежливостью, стоя у стола и неловко переминаясь с ноги на ногу.

Джастина, хозяйка сегодняшнего праздничного ужина, улыбнулась:

– Пожалуйста… Я очень рада, если моя стряпня понравилась вам…

Молли, в последний раз посмотрев на пирог, с явным неудовольствием встала со своего места и, сделав неуклюжий книксен, произнесла:

– Благодарю вас…

И вновь за столом возникла тягостная, очень неловкая пауза.

Сколько всего хотелось теперь сказать детям и Лиону, и Джастине!

Сколько за это время накопилось в них невысказанной любви, сколько нежности – и теперь, когда пришло время проявить эти качества, они оба растерялись…

Наконец, после длительной паузы, Джастина, поднявшись из-за стола, произнесла:

– Уже поздно… Давайте, я отведу вас наверх, в вашу комнату…

В ту ночь Лион Хартгейм, долго, слишком долго не мог заснуть.

Не могла заснуть и Джастина…

Вот уже целый час она лежала в кровати, широко открыв глаза, и смотрела, как из-за тяжелой портьеры медленно выползает мутная, но, тем не менее, очень яркая, какого-то неестественного цвета полная луна – такие люминисцентно-желтые луны бывают только здесь, в Англии…

Джастина повернулась на бок, почувствовав прикосновение руки мужа. Она увидела, что Лион не спит. Он ласково, но с потаенной грустью смотрел ей в лицо, положив свою горячую ладонь на ее спину. Спустя несколько минут он порывистым движением прижал ее к себе, и они некоторое время молча лежали и смотрели друг на друга, думая, наверное, об одном и том же… Наконец Лион спросил:

– Ну, что скажешь?

– Ты об Уолтере и Молли?

Лион, присев на кровати, подложил под спину подушку и потянулся к ночнику.

– Можно включить?

– Включи, – ответила Джастина, – я все равно не засну…

– Я тоже…

Лион щелкнул выключателем – спальню залил ровный зеленоватый свет торшера.

Джастина, приподнявшись на локте, посмотрела на часы, лежавшие на тумбочке.

– Боже, уже половина второго, – произнесла она, – а мне завтра утром на репетицию…

С завтрашнего дня в театральной студии возобновлялись занятия…

– …и меня опять будет мучить мигрень, – закончила она.

Лион вздохнул.

– Мигрень – не самое страшное, что может мучить человека, – произнес он. – В жизни есть вещи и пострашнее головной боли…

Кутаясь в одеяло, Джастина поднялась и задернула портьеру.

– Не могу больше смотреть на эту луну, – произнесла она таким тоном, будто бы в чем-то оправдывалась, – знаешь, я человек не суеверный, но всегда, когда смотрю на луну, испытываю какое-то непонятное чувство… Будто на меня что-то давит…

Лион промолчал – конечно же, он хотел поговорить с ней совсем о другом…

Наверняка, и Джастина хотела говорить с ним о том же, но не знала, с чего начать… Повернув светильник так, чтобы свет не бил в глаза, Лион спросил:

– Что ты думаешь обо всем этом?

– О детях?

– Да.

Джастина вздохнула.

– Знаешь что, я все время спрашиваю себя – смогу ли я полюбить их так же, как… – она осеклась, не решаясь сказать, как именно.

Тем не менее Лион понял, что она имеет в виду.

– Как Барбару и Элен?

Опустив голову Джастина призналась шепотом:

– Да, Лион…

Пристально посмотрев на жену, он спросил:

– У тебя что – какие-то сомнения на этот счет?

– Нет, я не об этом…

– Тогда – о чем же?

Немного помолчав, Джастина промолвила:

– Сегодня я наблюдала за ними за столом… И знаешь что – мне почему-то стало немного не по себе… Они какие-то дикие, они всего боятся… Особенно мальчик, Уолтер, – добавила она, вспомнив, как тот одернул Молли, когда девочке захотелось еще пирога.

– Я думаю, что это временно, полагаю, это скоро пройдет…

– Правда?

Стараясь вложить в свои интонации как можно больше спокойной уверенности, Лион сказал:

– Конечно! Ведь они впервые попали в наш дом… Для них все ново, все так непривычно. Не каждый взрослый может выдержать такую резкую перемену в жизни – чего же требовать от детей? Немного подумав, Джастина согласилась.

– Знаешь, наверное, ты прав… Только…

– Что – только?

Она вновь замолчала, и, сосредоточенно посмотрев на лежавшие перед ней часы, перевернулась на другой бок.

Лион, выдержав небольшую паузу, несмело спросил:

– Что – только?

– Понимаешь, – сказала Джастина, тщательно подбирая каждое слово, – понимаешь, ведь это, по сути, уже взрослые, сложившиеся люди…

– Да, – согласился с ней муж, – четырнадцать лет – это не четыре года…

– И у них – особенно у Уолтера, наверняка есть свои понятия о том, что такое отец, каким он должен быть… Какие-нибудь детские воспоминания… А ведь они, как ты наверняка знаешь – самые сильные…

– Конечно. И к чему ты об этом говоришь мне?

Джастина продолжала:

– У мальчика, во всяком случае, уже сложилось свое понимание жизни…

– Не сомневаюсь, – ответил Лион, вспомнив свой разговор с мистером Яблонски.

– Нам трудно будет сделать так, чтобы они воспринимали нас не просто как людей, в доме которых они очутились в силу определенных, неподвластных им обстоятельств, а как отца и мать…

– Но ведь мы будем все для этого делать – не правда ли?

– Конечно!

Джастина, вновь обернувшись к мужу, тяжело вздохнула.

– Во всяком случае, – добавила она, – во всяком случае, мне кажется, что я смогу полюбить их так же сильно, как и наших бедных маленьких девочек…

Неожиданно Лион улыбнулся. Джастина, посмотрев на него с недоумением, поинтересовалась:

– Что такое?

– А знаешь что, – произнес Лион окрепшим голосом, – знаешь что… Я ведь уже их люблю…

Джастина, подвинувшись поближе к мужу, неожиданно для самой себя призналась:

– Мне иногда кажется, что я не смогу полюбить этих детей… Во всяком случае так, как я любила Барбару и Элен… Не знаю, – при упоминании об умерших дочерях лицо Джастины погрустнело, – не знаю, может быть потом… Не знаю, – вновь повторила она, но уже скорее не Лиону, а самой себе.

Лион нахмурился.

– Но ведь надо стремиться к этому…

Она встрепенулась и вопросительно взглянула на мужа.

– К тому, чтобы полюбить их теперь, а не когда-нибудь потом… Мы ведь твердо решили, что нам необходимы эти дети… – Лион тяжело вздохнул. – Знаешь, не далее, чем сегодня днем, до твоего прихода, я еще раз просматривал записи покойного Ральфа…

– Ты всегда просматриваешь их, когда меня нет, – отметила Джастина.

– Не надо иронизировать…

– Что ты – я и не думала… Ведь этого человека любила моя мать…

– Я думаю, что кардинала любили все, кто его знал, – произнес Лион погрустневшим голосом, – для всех, кто знал этого замечательного человека, он был поддержкой… Как жаль, что его нет рядом с нами!

– Да, так что же записи? – осторожно напомнила Джастина.

– Я нашел там одну мысль, которая так поразила меня! О жизни в настоящем…

Лион, откинув одеяло, поднялся с кровати и, сунув босые ноги в тапочки, извинился:

– Обожди минутку, я сейчас… После чего вышел из спальни.

Спустя несколько минут он вернулся со столь знакомой Джастине тетрадью в руках. Полистав ее, он произнес:

– Вот… Хочешь, прочитаю? – спросил он, вопросительно глядя на жену.

Она кивнула.

– Читай…

Джастина и сама любила такие чтения – странно, но в эти минуты ей часто казалось, что Ральф присутствует где-то рядом, здесь, только незримо, незаметно для обычных людей.

Лион сел рядом с женой, поджав ноги, осторожно раскрыл тетрадь, вынул оттуда свою закладку (открытку с видом Бонна) и принялся читать глухим, негромким голосом – словно боялся кого-нибудь разбудить:

«Теперь мне можно на время отступить от того, что должно быть и чего требует моя совесть, потому что я не готов, – говорит себе человек, – а вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью…»

Ложь этого рассуждения в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит ему. Для того, чтобы не поддаться этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование, столь необходимое для него, есть только одно совершенствование в любви, и оно совершается только в настоящем, в том времени, в котором ты живешь. И потому человек должен не откладывая жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришел в мир и которое одно только может дать ему истинное благо. Человек должен жить так зная, что каждую минуту он может быть лишен возможности этого исполнения…

Джастина жестом остановила его.

– Обожди… К чему это ты?

Отложив тетрадь, Лион ответил:

– Ты сказала, что сейчас вряд ли сможешь их полюбить…

Джастина слабо запротестовала:

– Но я постараюсь!

– Стараться надо не в будущем, а сейчас, теперь…

И, словно призывая на помощь покойного Ральфа, Лион продолжил:

– Мы часто говорим и думаем, что «я не могу делать всего, что должно в том положении, в котором нахожусь теперь». Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-нибудь внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, – но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях осуждать, упрекать, завидовать, ненавидеть людей, и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни – твоя, и никто не может отнять ее у тебя. Когда я говорю: «я не могу сделать этого», я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что не мог сделать этого прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сделать с собой все, что хочу, это я, несомненно, знаю. И хорошо человеку знать это. Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его – вот главное. Мысль о том, что я теперь нездоров и потому не могу, а вот когда выздоровлю, тогда и сделаю, – все это величайший соблазн. Это ведь то же самое, что говорить: «не хочу того, что мне дано, а хочу того, чего нет». Всегда можно радоваться тому, что теперь есть с тобой, и делать из того, что есть, из тех сил, какие есть в тебе. Всякий настоящий час в твоей жизни есть критический, решающий час. Надо вставать с мыслью, что этот день, каждый день, в котором ты живешь – есть лучший день в твоей жизни, каждый час – лучший час, каждая минута – лучшая минута. Оно лучшее потому, что оно одно твое.