Текст книги "Лазурный берег, или Поющие в терновнике 3"

Пола Сторидж
Лазурный берег или Поющие в терновнике 3

I. ОКСФОРД
Джастина

Джастина проснулась, как и всегда, довольно рано: часов в семь.

Она не могла точно сказать, как именно вчера заснула – запомнила только свое вечернее состояние: темная комната, приглушенная приятная музыка (кажется, это был «Браденбургский концерт» Баха, столь часто звучавший в их доме в последнее время), переливающиеся легато струнных, тихо льющийся откуда-то из-за неплотно прикрытой двери, из кабинета Лиона, такой же приглушенный свет матово-зеленоватого ночника, иссиня-чернильное небо с крупными мохнатыми звездами за высоким стрельчатым окном, обычные слова мужа перед сном: «Спокойной ночи, дорогая…» и состояние полнейшего умиротворения…

Теперь она лежала не открывая глаз, пока еще была возможность задержать убегающий сон.

Но этот сон медленно и неотвратимо уплывал куда-то вдаль, очень далеко, а куда – она и сама не могла определить, да и незачем было это делать; очертания его незаметно расплывались, делались какими-то незавершенными, округлыми, будто бы в зыбком тумане, и в конце-концов от него осталось лишь какое-то невнятное, неясное, но такое щемящее и тоскливое чувство, в котором он растворился и исчез окончательно. Когда и чувство это стало понемногу рассеиваться. За мгновение до того, как оно совершенно исчезло, Джастина окончательно проснулась и устремила быстрый взгляд в направлении окна.

Сквозь щели жалюзи в спальню просеивался бледно-молочный свет.

И Джастина, скорее чисто автоматически, чем осознанно, по своей старой актерской привычке все и везде подмечать, приподнявшись на локте, приподняла жалюзи и посмотрела на мокрую от дождя улицу.

Влажный булыжник, фонарь напротив окна, который несмотря на светлое время, был еще зажжен, редкие прохожие в плащах с поднятыми воротниками.

По центру улицы, поднимая веер брызг, пронеслась какая-то спортивная машина.

Прохожие без зонтиков – лишь некоторые держат их в руках…

Значит, дождь уже кончился.

Хоть это радует…

Наверное, теперь по всей Англии погода хмурая и туманная, как и обычно в такое время года, и не только тут, в Оксфорде…

Хотя Лион уверял, что туман и дожди в Англии случаются не чаще, чем где-нибудь на материке, почти все это время, что они живут здесь, в этом университетском городе, погода одна и та же…

Впрочем, что такое типично английская погода, Джастина прекрасно знала и без него – она ведь много раз бывала в Лондоне, она жила тут, играя на сцене то Офелию, то леди Макбет, то Дездемону, то Клеопатру…

Кого она только не играла!

Наверняка, теперь она и сама не смогла бы так с ходу, сразу перечислить все роли, которые она исполняла на подмостках английских театров…

Из полуоткрытого окна внезапно подул легкий, но свежий ветерок.

Джастина поежилась.

Да, хотя дождя уже нет, погода все-таки не радует…

А ведь именно сегодня ей предстоит столько важных и весьма неотложных дел – так много, что и вспоминать обо всех и не хочется…

Джастина вновь поежилась, натянула одеяло почти до самого подбородка и закрыла глаза.

Бр-р-р…

Так не хочется выходить на улицу…

Девушка прикрыла глаза и поджала ноги – ступни почему-то начали мерзнуть.

Конечно, Лион будет утверждать, что погода испортилась исключительно потому, что вчера так страшно парило, а не потому, что тут, на островах девять дней из десяти – пасмурные…

Что ж, хорошо, пусть будет так: Лион, наверное, прав…

Как, впрочем, и всегда.

И она приоткрыла веки – ей сразу же бросился в глаза полосатый свет из окна, льющийся сквозь светло-салатовыми жалюзи.

Нет, ничего не поделаешь – как бы тебе ни хотелось продолжить свое блаженное состояние под теплым одеялом лебяжьего пуха, как бы ни приятно было лежать в кровати, но вставать все-таки придется…

Джастина, все так же не открывая глаз, медленно, ласково провела рукой по покрывалу, которым была застлана кровать Лиона.

Кровать, как и полагается, была очень аккуратно застелена. (Как-то однажды Лион с непонятным смущением признался, что страсть к аккуратности проявлялась у него еще с тех времен, когда он служил в вермахте; скорее всего, это было проявлением чисто немецкой педантичности).

Простыня, подушки и перина были идеально уложены и накрыты шелковым покрывалом.

Да, что ни говори, а национальный характер – великая вещь; если немец педантичен, то он педантичен абсолютно во всем: от важных дел до таких мелочей, как уборка кровати…

За все время совместной жизни Джастина еще ни разу не видела, чтобы Лион поставил свою обувь не носок к носку, каблук к каблуку, а как-нибудь иначе…

Немец есть немец.

«Педантичная немецкая колбаса в кожаном пальто», – как однажды полушутя-полусерьезно в сердцах обозвала его Джастина.

Но в глубине души она гордилась его обязательностью и даже чуточку завидовала ему.

Прежде чем убрать озябшую руку и вновь спрятать ее вместе с оголившимся плечом под толстое одеяло, она почему-то еще раз провела рукой по мягкому, немного скользкому, такому приятному на ощупь и такому прохладному в это утро шелку – как бы окончательно удостоверившись, что теперь она совсем проснулась, что день начался, и что ей все-таки придется вставать…

Тонкая ночная сорочка задралась у нее выше бедер, свернувшись на животе неприятным комком. Да, вновь, которую уже ночь подряд, она спала тревожно и беспокойно, ворочаясь во сне.

Правая рука прижималась к теплому и гладкому телу, а кончики пальцев поглаживали нежный пушок внизу живота.

Невольно ей припомнилась какая-то куртуазная, игриво-галантная французская картина времен рококо; затем пришла на ум «Обнаженная маха» Гойи, затем – «Капричос» того же Гойи…

Непонятно, почему припомнилась фраза-подзаголовок к одному из офортов: «Удивительно! Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на краю гибели. Ничего тут не поделаешь. Все погибнут».

– Все погибнут, – тихо-тихо, непонятно к кому обращаясь, проговорила она.

Теперь в этой фразе ей чудился какой-то непонятный, но зловещий смысл.

Элен…

Барбара…

Нет, лучше не думать об этом – ведь бедных девочек все равно уже не вернуть!

В это пасмурное утро ей так некстати лезли в голову разные мысли; но, возвратившись к тому, с чего началась цепочка ее утренних размышлений, она вновь вернулась к офортам Гойи и его «Обнаженной махе», потом – ко всем известным ей картинам старых мастеров, где были изображены прекрасные обнаженные женщины, и почему-то подумала, что в современном театре уже не считается зазорным играть «без всего».

Актеры утеряли самое главное – чувство стыда, за чувство совестливости за то, что во все времена называлось «лицедейством» – вещь, по сути своей, глубоко греховную…

Актерам наплевать…

Многие из тех, кто действительно считает себя истинными жрецами искусства, попали в театр случайно – так же, как могли бы опасть в хозяева какого-нибудь «МакДонлдаса», содержатели футбольного или теннисного тотализатора или в перекупщики краденого.

У многих из них никогда не было стыда за свой жест, за свою мимику, не было столь знакомого каждому актеру стыда лица и тела. И наверное среди них немало тех, кто способен был бы выбежать из театра голышом, если бы не констебль – единственный человек, которого они боялись и уважали в своей презренной жизни…

Лишь бы на их спектакли ходили…

Джастина, поправив подушку, потянулась рукой к жалюзи и прикрыла их.

Вот во времена моей молодости…

Нет, так действительно можно превратиться в старую брюзгу – какое ей дело до того, как теперь играют в современном театре?!

Действительно…

Джастина, перевернувшись на другой бок, еще немного полежала – в спальне было довольно прохладно, и поэтому ей не хотелось вставать. Она опустила сорочку и непонятно почему подумала: «Странно, такая тонкая материя, а как греет…»

Она пролежала несколько минут, ни о чем не думать, вспоминая если не содержание, то хотя бы атмосферу, ауру своего недавнего сна, но этого ей не удалось. Затем она вновь прислушалась к тишине за полураскрытым окном и погрузилась, словно спасаясь бегством от действительности, в новый сон, прежде чем успела уловить что-нибудь снаружи…

Но когда она пробудилась вновь, уже нельзя было отрицать, что утро стояло далеко не раннее…

Для человека, который лишь слабыми, заметными только для него самого узами связан с тем, что он сам и другие называют повседневной жизнью, утреннее вставание – всегда мука.

Вот и у Джастины, которая теперь ощутила всю неизбежность наступления дня, внезапно разыгралась мигрень. Боль началась где-то сзади, в затылочной части.

Переплетя пальцы, она обхватила голову ладонями, и когда руки ее погрузились в мягкие волосы, а тонкие их пряди заструились под пальцами, она на какой-то миг позабыла даже о головной боли. Осторожно, словно боясь сделать себе еще больней, Джастина нащупала место, где ныло; тупая боль возникала сразу за ушами и разливалась до завитков на затылке.

Это было знакомо; иногда во время театральных репетиций ей бывало так плохо, что все плыло перед глазами…

С внезапной решимостью Джастина откинула прочь одеяло, села, сунула ноги в мягкие домашние тапочки, немного приподняла жалюзи и с помощью карманного зеркальца, лежавшего на трюмо, попыталась было рассмотреть в настенном зеркале изболевшийся затылок.

Все, достаточно, Джастина.

Надо быть твердой, надо вставать.

У тебя очень много дел, и если ты не сделаешь их, то их не сделает никто.

Даже Лион.

Ведь он, при всем своем желании, вряд ли сможет заменить тебя… Ну, хотя бы, на сегодняшней репетиции Шекспира в студенческой студии.

Кстати, о чем же он вчера вечером хотел поговорить со мной?

Кажется, у него было какое-то предложение – какое же, интересно?

Не исключено, что сейчас за завтраком он продолжит вчерашнюю беседу…

Но что же там так сильно болит? Определить невозможно.

Как бы то ни было, а о мигрени надо попытаться забыть – хотя бы на время.

Как, впрочем, и о многом…

Она поворачивала голову вправо и влево, словно пытаясь таким образом отогнать боль, обмануть ее, и позвонки на худенькой шее явственно проступали под кожей.

Неожиданно взгляд ее застыл.

Любая женщина, едва увидев свое отражение и найдя его недурным, способна быстро забыть обо всем – даже о такой неприятности, как головная боль.

Что поделаешь – так уж устроена женщина, такой ее создал Господь!

Любая женщина, удостоверившись в своей неотразимости, способна забыть о неприятностях, любая…

А тем более – такая, как Джастина…

Она поднялась с кровати и окинула свое отражение в полный рост – и, видимо, осталась весьма довольна собой.

Подойдя поближе к зеркалу, Джастина едва заметно улыбнулась.

Нет, все-таки я еще не так стара – хотя и не молодая – что скрывать!

У меня очень красивая тонкая шея, и почти без морщин…

Да и покатые плечи, в свое время сводившие с ума мужчин, между прочим, тоже еще хороши…

Очень даже хороши…

«Впрочем, – нарочито-тяжело вздохнула она, – а что во всем в этом толку?»

Я ведь уже далеко не та Джастина, которой все восторгались…

Да, я знаю, что по-прежнему недурна собой, несмотря ни на что…

А кто, кроме Лиона, это оценит?

Впрочем, что значит – «кто, кроме Лиона»?

Разве этого недостаточно?

Одевшись, Джастина, очень недовольная собой и тем, что свое утро она начала с таких несуразных мыслей, пошла на кухню и принялась взбивать омлет…

Да, после тех трагических событий, повлекших за собой внезапную смерть Элен и Барбары, прошло больше двух лет.

И Джастина, и Лион долгое время были в шоке – в одночасье потерять двоих детей – такое не каждый выдержит.

О, сколько было всего – слез, выплаканных и невыплаканных, истерик, переживаний!

Сколько кошмарных бессонных ночей провели они, сколько раз вынимали из шкафа старый альбом с семейными фотографиями, чтобы еще и еще раз посмотреть, какими были они – Элен и Барбара…

Вот Элен делает свои первые шаги; вот Барбара играет в мяч; вот они идут в школу, вот…

И Лион, чтобы не давать жене лишнего повода для расстройства, спрятал детские фотографии подальше, туда, где она не смогла бы их обнаружить.

Он, в отличие от Джастины, мужественно перенес это страшное потрясение – правда, спустя полгода после смерти Барбары врачи обнаружили у него болезнь сердца; Джастина ни на минуту не сомневалась, что болезнь эта – результат его переживаний.

Именно тогда один из старинных друзей Джастины предложил им переселиться с материка на Британские острова, в знаменитый университетский центр Оксфорд, где Джастине совершенно неожиданно поступило довольно заманчивое предложение заняться студенческой театральной студией.

– Все равно, что делать, – сказала она Лиону, – только бы не думать…

И тут она осеклась; впрочем, можно было и не продолжать: Лион и без того прекрасно понял, что именно имела в виду Джастина…

– Но ведь ты не будешь больше блистать на сцене, – заметил Лион, – тобой не будут больше восхищаться, Джастина…

– А разве это – самое главное в жизни? – с едва уловимой усмешкой спросила она. – Кроме того, я и так немало повидала славы… От всего надо отдыхать – в том числе, и от популярности…

– А если тебе не понравится эта работа? – настаивал Лион.

– Я не понимаю твоего вопроса…

– Одно дело – когда ты играешь на сцене, на прославленных театральных подмостках… И совсем иное – когда работаешь с людьми, тем более – с непрофессионалами, со студентами, и твоя работа, так сказать, остается «за кадром»…

– Во всяком случае, – ответила Джастина, – мне будет интересна эта работа… Я еще ни разу серьезно не пробовала себя в качестве режиссера…

Лион замолчал, поняв, что Джастина решила, и все дальнейшие разговоры будут бесполезны. Он только сказал ей тогда:

– Заметь, я ведь отговариваю тебя…

– Но зачем?

– Чтобы тебе не пришлось потом пожалеть…

– Я никогда ни о чем не жалею, – серьезно ответила Джастина, – и тебе не следовало бы говорить мне подобное…

Лион тогда только несказанно удивился и спросил:

– Почему?

– Ты ведь знаешь, что иногда мне недостает уверенности в себе…

– Ну, и…

– И если ты сеешь в моей душе сомнение, если ты считаешь, что новое поприще мне не подойдет…

На что он, протестующе замахав руками, произнес:

– Что ты, что ты! Если кто-нибудь и уверен в тебе, так это я…

Так, совершенно неожиданно для себя, они очутились в этом старинном университетском городке с нарочито-традиционным укладом жизни – он сразу же, с первого взгляда понравился и Джастине, и Лиону.

По утрам Джастина, наскоро позавтракав, отправлялась в город – чаще всего, на своем маленьком «фиате-уно», который она в шутку называла «тележкой для покупок»; впрочем, серьезные покупки в универсальных магазинах она делала очень редко – куда чаще ловила себя на мысли, что ту или иную вещь неплохо было бы купить ее девочкам…

Джастина вновь и вновь гнала от себя эти мысли; во всяком случае, она хотела не думать о безвременно погибших дочерях…

Да-да, умом понимала, что ни Барбару, ни Элен уже не вернуть, однако одно дело – воспринимать вещи и ситуации умозрительно, а совсем другое – свыкнуться с невосполнимостью потери…

И теперь им с Лионом придется коротать старость в одиночестве…

Наверное, таков их удел.

Как-то раз Лион оборонил фразу, над смыслом которой Джастина потом целый день ломала голову:

– Наша жизнь – это наказание за грехи… За грехи?

Наверное, так.

Муж обычно оказывался прав – всегда и во всем; Джастина уже перестала подвергать многие его соображения сомнениям, как это было раньше.

Значит, за грехи…

Но за какие же?

И разве в жизни нет ничего такого, чего бы нельзя было исправить – хотя бы косвенно?

Но вот вчера за поздним ужином Лион, словно бы уловив ход мыслей Джастины, совершенно неожиданно завел разговор:

– Знаешь что… Мы ведь уже немолоды, и кто знает – сколько нам еще осталось? Может быть, лет десять, а может… Нам надо подумать о том, что мы оставим после себя… Да, Джастина, пришло время подводить итоги… незаметно, кажется но – пришло…

– О чем это ты?

– Я говорю – надо подумать о том, что мы оставим в мире вместо…

И Лион осекся, опустив голову.

Фраза Лиона прозвучало столь внезапно и неожиданно, что Джастина, поперхнувшись, не сразу смогла ответить ему.

А он тем временем продолжал:

– Все, что казалось мне раньше таким важным – то, что я имею какое-то отношение к европейской политике, то, что я достиг на этом поприще немалого, в конце концов даже то, что я – важный государственный чиновник, – вздохнул Лион, – теперь выглядит пустячным и никчемным… Время идет, мы стареем… И знаешь, что, милая?

Она прищурилась.

– Что же?

– Я все чаще и чаще начинаю задумываться над смыслом жизни, – продолжил он.

Едва заметно улыбнувшись, она поинтересовалась у мужа:

– С точки зрения herzchen, как ты всегда любил выражаться – не так ли?

Она употребила его любимое немецкое словечко, которое в первые дни их знакомства так умиляло ее…

Herzchen…

Звучит немного приподнято-романтично – и почему-то в памяти сразу же в памяти воскрешаются Гейне, Шиллер, Гофман, «Буря и натиск»…

Лион ответил почти с обидой:

– О, только не надо иронизировать… Я ведь хочу поговорить с тобой об очень серьезных вещах…

– Не сомневаюсь.

– И ты готова выслушать меня? Примирительно погладив мужа по безукоризненно выбритой щеке, Джастина произнесла:

– Ну конечно… Конечно же, мой дорогой. Я согласна выслушать все, что ты скажешь… И я заранее на все согласна.

– Я говорю, – продолжал Лион все так же смущенно, – я говорю, что мы обязаны исполнить все, предначертанное нам Господом нашим…

– То есть? – поинтересовалась Джастина, медленно поднимая глаза на мужа.

– Мы несовершенны, однако, по мере сил своих, должны стремиться к совершенству…

Лион не любил выспренних выражений – они претили ему, казались ненужными, неуместными – особенно, когда речь шла о серьезных вещах; однако, не всегда находя в себе силы найти простые и безыскусные слова для выражения своих мыслей, он часто прибегал в обыденной речи к формам книжным, сложным, тяжеловесным…

И очень стыдился этого – ему было неудобно прежде всего перед самим собой.

Джастина, с нескрываемым интересом посмотрев на мужа, переспросила:

– К совершенству?

Он коротко кивнул.

– Да.

– А что такое совершенство?

И Лион с типично немецкой пунктуальностью принялся объяснять:

– Мировая человеческая мудрость не дает как правило одинаковых правил для всех; она только указывает тот уровень, к которому следует приближаться, то же и в данном вопросе: совершенство – это полное удовлетворение своими поступками. Многие же люди, не понимая настоящей морали, или понимая ее извращенно, хотят какого-то универсального правила, общего для всех. Но ведь не может быть общей оценки для всех…

Джастина коротко кивнула.

– Разумеется… И для нас с тобой?

– Конечно, – согласился Лион, – только для нас правила эти более похожи…

– Вот как? И насколько же?

– Ровно настолько, насколько схожи мы с тобой, – улыбнулся тот.

Лион немного помолчал, а потом, откашлявшись, словно вспомнив, о чем он только что говорил, продолжил все тем же отрешенным тоном:

– Знаешь, я очень часто думаю о том, что такое брак, Джастина… Как-то раз я перелистывал записки Ральфа де Брикассара и нашел вот что…

Лион прошел в кабинет и, порывшись в выдвижном ящике письменного стола, достал толстую тетрадь в кожаном переплете. Затем вернулся к жене и, открыв заложенное закладкой место, принялся читать:

– «Как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то люди нашего, католического мира не веря в церковное определение брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, вместе с тем не видя перед собою закрытого католическими догмами идеала Христа – полного целомудрия, остаются по отношению брака безо всякого руководства. От этого-то и происходит то кажущееся сперва странным явление, что у народов, признающих языческих богов, но имеющих точное внешнее определение брака, семейное начало, супружеская верность несравненно тверже, чем у нас, католиков. У народов, признающих языческих богов, есть определение наложничества, многоженства или многомужничества, ограниченное известными пределами, но нет той полной распущенности, проявляющейся в наложничестве, многоженстве и многомужничестве, царящей среди людей католического мира, скрывающейся под видом так называемого единобрачия… – продолжал чтение Лион, – Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест сразу два обеда, достигнет, может быть, большого удовольствия, но не достигнет цели, ибо два обеда никогда не переварятся желудком. Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть. Получит много удовольствий, но ни в каком случае не будет иметь главной радости для оправдания брака – семьи. Хорошее, достигающее своей цели питание бывает только тогда, когда человек не ест больше того, что может переварить его желудок. Точно так же и хороший, достигающий своей цели брак бывает только тогда, когда муж не имеет больше жен, а жена – больше мужей, чем сколько их нужно для того, чтобы правильно воспитать детей, а это возможно только тогда, когда у мужа – одна жена, а у жены – один муж, и если муж и жена соединены настоящей любовью… Да, любовью… Чувство это помогает человеку удержаться от греха блуда, соблюсти целомудрие. Называют одним и тем же словом любовь духовную, любовь к Богу и ближнему, и любовь плотскую мужчины к женщине. Это – большая ошибка. Нет ничего общего между этими двумя чувствами. Первое – истинная духовная любовь к Богу и ближнему – есть голос Бога, второе – чувство вожделения, – голос животного. Во всех людях, женщинах и мужчинах, живет дух Божий. Какой же грех смотреть на носителя духа Божьего, на женщину, только как на средство удовольствия! Всякая женщина для всякого мужчины прежде всего должна быть сестрой во Христе, всякий мужчина для женщины – братом во Христе. Закон Бога в том, чтобы любить Бога и ближнего своего, то есть всех людей без различия…»

Пристально вглядываясь в лицо Лиона, читавшего эти записи давно уже умершего человека, столь любимого и столь любившего Мэгги, ее мать, Джастина только качала головой в такт своим мыслям.

Неужели эти мысли принадлежат Ральфу? «Какой же грех смотреть на носителя духа Божьего, на женщину, только как на средство удовольствия! Всякая женщина для всякого мужчины прежде всего должна быть сестрой во Христе, всякий мужчина для женщины – братом во Христе. Закон Бога в том, чтобы любить Бога и ближнего своего, то есть всех людей без различия…»[1]1
  Ральф де Брикассар (прим. Переводчика)


[Закрыть]

Но ведь Ральф никогда не смотрел на Мэгги исключительно как на способ достижения удовольствия!

Он был любим и любил – и любовь эта принесла им и страдания, и столько сладостных минут…

Лион, бережно закрыв тетрадь, положил ее на прежнее место.

Джастина, не проронив за это время ни слова, наконец спросила:

– Откуда это у тебя?

– Что?

– Записки Ральфа…

– Мне передал их кардинал незадолго до смерти, – ответила он.

Она немного помолчала, после чего напомнила:

– Ты, кажется, говорил что-то об истинном браке? О его смысле?

Лион наморщил лоб – теперь надо было обходиться без цитат…

– Смысл истинного брака, а истинный брак состоит, и я уверен в этом – в рождении и воспитании детей – есть непосредственное служение Богу, служение Богу через детей – не так ли?

Видимо, последний вопрос был задан не потому, что Лион сомневался в правильности своих слов, а только потому, что искал поддержки у жены.

– Ну да, конечно…

– Если я, если ты не сделали того, что могли и должны были сделать, то вот на смену нам – мои дети и дети детей наших. – Монотонным голосом, будто бы читая какую-то скучную моралистическую книгу, говорил он. – От этого-то люди, вступающие в брак, имеющий целью рождение детей, всегда испытывают чувство некоторого успокоения и облегчения, после того, как у них родиться ребенок… Люди чувствуют, что они передают часть обязанностей своим потомкам.

Джастина слушала его, не смея перебить – о, как тяжело было бы ей напомнить Лиону о том, что у них уже были дети, и что они исполнили таким образом свой долг перед Богом и людьми, и не их вина, что теперь они остались одни…

Лион, казалось, все понимал – а как могло быть иначе?

Но, тем не менее, он не мог не закончить своей мысли, не мог не сказать Джастине того, что думает по этому поводу, не мог не сделать ей какого-то пока что загадочного предложения – а по всему было видно, что он долго и мучительно думал, прежде чем решиться на это…

Он продолжал:

– Но чувство это законно только тогда, когда соединенные браком супруги стараются воспитать детей так, чтобы они не были помехой в деле Божьем, а работниками Его. Сознание того, что если я сам не могу вполне отдаться служению Богу, то сделаю все возможное для того, чтобы дети мои служили ему – сознание это даст моему браку духовный смысл, – все более и более смущаясь от выспренности своих слов, говорил Лион. – Брак оправдывается и освящается только детьми. Тем, что если мы сами не можем сделать всего того, чего хочет от нас Бог, то мы хоть через детей, воспитав их, сможем послужить делу Божьему… – он сделал небольшую паузу, и, внимательно посмотрев на свою жену, произнес: – Так вот, дорогая… Мы вряд ли уже сможем иметь своих детей… Да и не мне говорить тебе об этом… Увы, – непритворно вздохнул он, – увы, мы слишком стары для этого… – он немного помолчал, после чего добавил: – я говорю о наших детях… О том, чтобы у нас еще были дети…

По тону, которым была произнесена последняя фраза, Джастина поняла, что Лион чего-то недоговаривает.

– Ты хочешь что-то предложить? – поинтересовалась она, пытливо вглядываясь в глаза мужа.

Он кивнул.

– Да дорогая… Но давай отложим этот разговор до завтра… Хорошо?

Джастина понимала, что Лион еще не до конца «созрел» до того, чтобы решиться на конкретное предложение. А потому, успокаивающе улыбнувшись Лиону, она произнесла:

– Может быть, поговорим об этом завтра?

И Лион ухватился за эту фразу, как за спасательный круг – наверное, он действительно еще не был окончательно готов к серьезному разговору.

– Да, дорогая – действительно, давай лучше отложим этот разговор до завтра…

Во время завтрака она то и дело поглядывала на часы: до начала репетиции оставалось полтора часа, но Джастина почему-то заторопилась – она всегда приходила на репетицию заранее, боясь, что в случае опоздания в этом городе, славном своей пунктуальностью, она сразу же потеряет свое реноме.

Позавтракав, Джастина с неудовольствием поднялась и принялась мыть посуду.

В этот момент скрипнула дверь – она подняла голову и увидела мужа.

– Доброе утро, дорогая, – произнес он, подходя к Джастине и целуя ее.

Привычно подставив Лиону щеку, она спросила:

– Что это ты сегодня так рано проснулся? Я и не слышала…

– Я старался не разбудить тебя, – ответил Лион, присаживаясь к столу и, взяв в руки кофемолку, принялся молоть кофе.

– Где ты был так рано?

Лион загадочно улыбнулся.

– У меня много дел, – ответил он.

– Дел?

– Ну да… Она удивилась.

С тех пор, как они перебрались в Оксфорд, Джастина как-то свыклась с мыслью, что никаких дел тут у ее мужа быть не может.

– Но какие могу быть дела? Ты ведь нигде не работаешь… Разве что твое новое хобби…

В последнее время Лион увлекся разведением певчих птиц – это давало Джастине повод иногда легонько подтрунивать над ним.

– Что – опять ходил в сад наблюдать за своими коноплянками? – спросила она.

– В саду я был вчера, – ответил Лион.

– Ну, и как птички?

– С ними все в порядке…

– Кстати, ты начал что-то о делах…

– Когда у тебя нет видимых, неотложных дел, – произнес Лион, – то времени для всего остального – для так называемой повседневной жизни оказывается куда меньше… Парадокс – правда?

Помолов кофе, Лион высыпал душистый ароматный коричневый порошок в жезвей и поставил его на огонь.

– Тебе тоже?

– Да, я только что позавтракала, но кофе еще не пила, – ответила Джастина.

Спустя несколько минут кофе был сварен и разлит по миниатюрным чашечкам.

Сделав небольшой глоток, Джастина отставила чашку и, обернувшись к мужу, снова спросила:

– Ты хотел со мной о чем-то поговорить?

Лион наклонил голову.

– Да.

– Слушаю тебя…

– Вчера ты хотел… – начала было Джастина, но, поймав умоляющий взгляд мужа «не надо, я сам обо всем скажу!». Тут же осеклась.

– Да, вчера я хотел поговорить с тобой о… о нашем предназначении, что ли… – промолвил тот немного смущенно. – Я говорил, что теперь, на старости лет, Господь уже никогда не пошлет нам детей… К сожалению… И вот, я хотел предложить…

Сказал – и тут же замолк.

«Да, Лион, видимо, этот разговор стоил тебе не одной бессонной ночи.

Наверное, ты долго думал, подбирал слова, мучился, выбирая с чего бы начать, но теперь, когда пришло время поговорить более обстоятельно, так и не можешь сделать этого…

Ну, и что же ты хотел предложить? Смелее же!»

Он молчал, пил микроскопическими глотками кофе и сосредоточенно рассматривал замысловатый узор на блюдечке антикварного саксонского фаянса.

Пауза затянулась.

Лион, допив свой кофе, принялся бесцельно вертеть в руках чашку.

Джастина, стараясь вложить в свои слова как можно больше доброжелательности, произнесла:

– Лион, я вижу, что тебя что-то гложет… Я вижу это по твоему лицу…

Он молчал – пауза становилась невыносимой.

Наконец Джастина, поняв, что следует взять нить беседы в свои руки, начала так:

– Послушай… Вчера ты говорил о нашем предназначении перед Богом, об обязанностях перед ним. Ты даже зачитал мне кое-что из дневниковых записей кардинала… Честно говоря, я и не знала, что он вел дневник…

– Об этом мало кто знал…

– Даже моя мать?

– Дневники бывают двух видов, насколько я понимаю, – сказал он, – чаще всего люди заносят в дневники текущие события… Скорее даже – малозначительные перемены в жизни… Иногда – свои впечатления…

– А в другом?

– В другом люди – и таких меньшинство! – понимают, что в дневник надо заносить только то, что меняется внутри них самих – мысли, чувства, состояние…

Джастина решила вернуть беседу в прежнее русло, и потому напомнила:

– Да, так что насчет нашего предназначения перед Богом? Ты ведь говорил, что…

– Говорил, – эхом ответил Лион.

– И мне показалось, что ты хотел предложить что-то конкретное…

Аккуратно поставив чашечку на середину стола, Лион неожиданно выпалил:

– Я очень долго думал и, наконец, пришел к выводу… Нам с тобой необходимо усыновить ребенка…

Как ни странно, но Джастину это заявление мужа ничуть не удивило – казалось, подсознательно она даже была готова к этому.

Улыбнувшись, она закивала в ответ, будто бы и сама хотела предложить мужу то же самое.

Она просто и искренне сказала:

– Да, да… Я понимаю тебя… Лицо Лиона просветлело.

– Значит – ты и сама…

Недоговорив, он поднялся и, чтобы скрыть волнение, охватившее его, принялся снова варить кофе.