Текст книги "Желтая долина, или Поющие в терновнике 4"

– Что он имел в виду?

– Потребность в одобрении, – важно продолжил Хартгейм, – по своей сути – наркотическая потребность… Она растет по мере удовлетворения и никогда не насыщается. Даже косвенный намек на то, что кто-то из представителей сильного пола хоть что-то может – защитить диссертацию, стать пэром, миллионером, купить дорогой дом в хорошем районе – вызывает напряженную реакцию.

– То есть, – уточнила Джастина, – многие мужчины воспринимают такие реплики как удар по собственному самолюбию?

– Вот-вот… Так что в подобных разговорах надо быть очень осторожной… «Побольше похвалы в адрес мужчин, – утверждал кардинал, – и это вскоре обязательно даст результат…»

С сомнением покачав головой, Джастина поинтересовалась:

– Хорошо… А если такой мужчина потом возомнит себе невесть что? Ну, что он защитил диссертацию, купил дом, стал пэром, миллионером, – она невольно скопировала недавние интонации мужа, – и вообще, что лучше его быть не может?

Беседа неожиданно начала приобретать игривый оборот – неосознанно Джастина повернула ее в это русло; видимо, для того, чтобы снять напряженность, которая предшествовала ее началу.

Лион, поняв, что подобная манера разговора за сегодняшним ужином – самая подходящая случаю только улыбнулся в ответ.

Да, он понял, что Джастина приняла правила его игры и был рад этому обстоятельству.

– Что же тогда? – не унималась жена и с улыбкой смотрела на собеседника. – Согласись, что таким образом любого человека можно развратить до мозга костей…

– Отнюдь. «При хорошо отлаженном рычаге одно только уменьшение дозы пряника, – вновь процитировал он записи покойного кардинала, – может оказаться своеобразным кнутом… Мужчина должен знать, за что вы его перехваливаете, но при этом не иметь ни малейшего представления, за что недохваливаете… Мимолетная сдержанность, легкий холодок, – все это может вызвать в душе такого мужчины-ребенка настоящую, неподдельную панику…»

Выслушав последнюю фразу, Джастина произнесла:

– Многие женщины начинают упрекать своих мужей, плакаться…

Говоря это, она конечно же имела в виду Ольвию, жену Питера.

– Так делать не стоит, – заметил Лион, – это, как утверждал де Брикассар, применяется только в аварийных случаях… Когда у женщины нет иного выхода.

– А если мужчина раскусит тактику? – поинтересовалась Джастина с долей некоторым недоверия в голосе. – Что тогда?

– Дойдя до понимания сути женской власти над ним мужчина будет не в силах освободиться… Наоборот, – продолжил Лион, непонятно чему радуясь, – даже добравшись до истины, понимая всю безнадежность своего положения, он с гордо осознанной необходимостью бросится со своей высоты в первозданное лоно матриархата, озабоченный только тем, чтобы прыжок выглядел лихим…

Ужин был закончен, чай выпит, и, после такого завершения беседы говорить с Лионом Джастине больше не хотелось. Подойдя к нему, она поцеловала мужа и произнесла с чувством:

– Спокойной ночи, Лион… И спасибо тебе, дорогой.

– За прекрасный вечер…

Лион ответил на поцелуй и молча проследовал к себе наверх. Действительно – зачем говорить, о чем-то спрашивать? Ведь и так все понятно, без лишних слов.

Так думал Хартгейм, такого он желал и себе, и Джастине, на это он надеялся. Но, наверное, не его вина, что его надежды не всегда оправдывались…

Ночью Джастина проснулась от странного назойливого скрипа за окном. Накрыв голову краем одеяла и уткнувшись лицом в подушку, она попыталась было вновь заснуть, однако этот резкий, неприятный, так действовавший на нервы звук продолжался и раздражал ее все больше и больше…

Нет, это просто невозможно!

Джастина встала, подошла к окну и осторожно отодвинула штору. Ночная улица была совершенно пуста, светили одинокие фонари, и завывающий ветер срывал с деревьев последние листья. Но странный звук не прекращался, а наоборот – становился все резче, все назойливей.

Джастина очень осторожно, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить крепко спящего мужа, подошла к другому окну. При свете одинокого фонаря она заметила, что дверь в доме Бэкстеров была полуоткрыта – от ветра она то открывалась, то закрывалась, и несмазанные петли пронзительно скрипели.

Все это показалось Джастине очень странным: ее бессонница, странный звук, ее мысли, беспокойные, неотступные; перед глазами Джастины постоянно стоял Питер.

Она одернула штору, не зная, что дальше делать.

Оглянулась еще раз на Лиона – он, свернувшись под одеялом, спал как маленький ребенок.

– Да, – едва заметно шевеля губами, прошептала она, – а ведь покойный кардинал действительно был прав… Он совсем как маленький ребенок… Все мужчины такие… Вот и Питер. О, опять это воспоминание, опять Питер!

Но почему, почему она так часто вспоминает его? Почему этот человек преследует ее везде и повсюду – даже в мыслях?

Неожиданно Джастине стало очень страшно – это был какой-то животный: липкий и безотчетный страх, которому не могла дать рационального объяснения. Ей было очень страшно, и она, набравшись храбрости, добежала до кровати и тут же легла, укутавшись в теплое одеяло.

Скрип, скрип, скрип… Страшно. Почему скрипит?

Сейчас, сейчас этот страх должен пройти.

Но почему, чего она боится? Ведь Лион рядом, он желает ей добра, он действительно любит ее – Джастина все больше и больше убеждалась в этом…

Может быть, она просто занималась самообманом, выдавая желаемое за действительность? Нет, нет… Тысячу раз нет!

Она знала, что для Лиона нет никого дороже ее, что он готов отдать за нее, свою Джастину, все самое дорогое, что у него есть…

Но тогда – откуда же этот щемящий душу страх, липкий и неотступный? Почему у нее внезапно заболело сердце?

Все происходящее – и этот странный звук, и ее теперешнее состояние – выглядело как какое-то предзнаменование, как дурной знак; если бы Джастина была более суеверной, она бы задумалась…

Дверь продолжала скрипеть. Почему она открыта? Что это может значить? Может быть воры совершают какое-то злодейство, воспользовавшись отсутствием хозяев, но тогда что они могут делать в пустом доме? Да и Оксфорд никогда не славился преступностью. За все время их жизни в этом тихом городе она не могла припомнить ни одного случая хотя бы мелкого хулиганства.

Дверь все скрипела – все резче, все пронзительней. Теперь этот отвратительный скрип казался взвинченной до предела Джастине чуть ли не условным знаком, тайным паролем, призывом.

Призывом? Наверное… Но к чему, к чему же?

От липкого страха дыхание у Джастины перехватило; она принялась тормошить Лиона. Тот, проснувшись, недоуменно посмотрел на жену и спросил:

– Что? Что?

Она посмотрела на него расширенными от ужаса глазами и прошептала:

– Дверь скрипит…

Но Лион все еще был во власти сна, он не понял, что говорит ему жена, что ее беспокоит.

Непонимающе посмотрев на Джастину, он перевернулся на другой бок и вновь заснул.

Спустя несколько дней тот ночной эпизод казался Джастине каким-то фатальным предзнаменованием.

С тех пор она стала панически бояться дома напротив, опасалась даже смотреть в его сторону – особенно с наступлением темноты.

С каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой она все больше и больше ощущала, что не может здесь больше находиться, не может жить в этом городе, и что им с Лионом надо как можно быстрее уезжать отсюда. Но, всячески избегая бесед на эту тему, она все время откладывала решающий разговор с Лионом об отъезде.

Вспоминая тот ночной эпизод, Джастина стала опасаться за свое здоровье – она почувствовала, что ее неокрепший после болезни рассудок вновь может помутиться…

Как ни странно, но спасли миссис Хартгейм ее студенты из колледжа Святой Магдалены. Они знали, что руководительница студии давно выписалась из больницы и, обеспокоенные ее долгим отсутствием в студии, решили навестить свою любимицу.

Они пришли все вместе – дом сразу же наполнился разговорами, смехом и тем свойственным только молодым людям жизнелюбием, которого в последнее время так не хватало ни Лиону, ни его жене.

Букеты цветов, шутки, ласковые улыбки, восклицания… О, как давно она не видела, не слышала всего этого! Джастине казалось, что их дом стал с головы на ноги; и она растерянно оглядывалась по сторонам. Студентов пришло много – вся труппа, человек двадцать, если не больше, и они, никого и ничего не стесняясь, стояли в проходах, сидели в креслах и на диванах, курили, переговаривались. Они были молоды, счастливы, и Джастина по-хорошему, от души позавидовала им.

Строгая обстановка дома сразу же сделалась демократичной и непринужденной. Потертые джинсы, кожаные куртки с заклепками, чудовищных размеров полувоенные ботинки на толстой подошве, длинные волосы, короткие «ежики», серебряные кольца в ушах – все это выглядело на фоне строгого интерьера дома Хартгеймов непривычно.

Однако с приходом студентов Джастина сразу же почувствовала облегчение – теперь это была прежняя мисс О'Нил, приветливая, остроумная и гостеприимная хозяйка дома. Поговорив об отвлеченных вещах – о театре было упомянуто лишь вскользь (студенты решили, что после «Юлия Цезаря» надо поставить что-нибудь более, веселое, сошлись на комедии «Конец – делу венец»), Джастина вновь воспрянула духом. Однако ее посетители ушли так же быстро и неожиданно, как и появились.

– Мы и так слишком долго испытывали ваше терпение. Вы еще не оправились после болезни, миссис Хартгейм, мы пойдем… Кстати, завтра нам приходить на репетицию?

Она кивнула.

– Конечно же! Завтра и начнем… Что вы просили – «Конец – делу венец»?

После ухода студентов Джастина физически почувствовала какое-то странное, болезненное ощущение пустоты. Будто бы ее сразу же поместили в вакуум. Она, устало посмотрев на Лиона, произнесла:

– Ну что – с завтрашнего дня начинается прежняя жизнь…

Видимо, Джастина имела в виду не только то, что с завтрашнего дня ей надо будет понемногу входить в прежнее русло, но и то, что теперь и в их доме все пойдет точно таким образом, как было до появления в доме напротив мистера Бэкстера…

– Конец – делу венец, – прошептала она, обращаясь скорее не к Лиону, а к самой себе… – Конец – делу венец…

Однако поставить последнюю точку, «увенчать дело» ей так и не удалось…

Да, на следующий день она отправилась в колледж Святой Магдалены. И вновь знакомая дорога по брусчатой мостовой, и вновь как когда-то Джастина сорвала кленовую веточку и принялась выстукивать ею незамысловатый ритм по чугунной решетке ограды.

Знакомое здание, серой громадой наплывающее из глубины квартала. Старинная дверь со стертой от многочисленных прикосновений дверной ручкой в виде львиной лапы, каменные ступеньки.

– Доброе утро, миссис Хартгейм…

– Здравствуйте, миссис Хартгейм…

– Как вы себя чувствуете, миссис Хартгейм? Она привычно вешает плащ на вешалку в углу, оборачивается, приветливо смотрит на студентов. У них сочувственные, понимающие лица. «О, как я вам благодарна!» – хочет крикнуть она, но вместо этого сдержанно улыбается и отвечает:

– Здравствуйте, здравствуйте… Спасибо, я уже совсем поправилась.

И вновь репетиция. Удивительно, что студенты так быстро выучили текст – наверное, они давно уже решили, какую пьесу будут ставить на этот раз, и потому подготовились загодя.

И вновь, как и несколько месяцев назад, во времена тех памятных репетиций «Юлия Цезаря», в репликах героев пьесы Джастине слышится какой-то тайный, скрытый смысл, который может быть отнесен прежде всего к ней самой…

 
Теперь уже моя задета честь,
И власть моя ей на защиту встанет.
– Возьми Елену за руку – ты слышишь,
Гордец, мальчишка, дерзкий, недостойный
Такого дара! Ты посмел презреть
Ее и с ней – мое благоволенье.
Кто тяжелее – взвешиваешь ты.
Но знай, положим мы свое величье
На чашу, где она – и как пушинка,
Взлетишь ты к перекладине весов
Иль ты забыл, что честь твоя взрастет
Лишь там, где мы решим ее посеять?
Смири гордыню, повинуйся нам.
Тебе на благо наши повеленья.
Но подчинись судьбе, как указует
Тебе твой долг…
 

Она, сидя во втором ряду и положив на колени томик Шекспира, шепчет вслед за актером:

– Но подчинись судьбе… Подчинись судьбе… И тут же, словно очнувшись от наваждения, прерывает репетицию:

– Стоп, стоп, стоп!

Студенты останавливаются.

– Не надо так мрачно выговаривать каждое слово… Не надо так серьезно относиться к репликам! Это все-таки комедия!

Теперь студенты не перечили Джастине – более того, после той репетиции она поняла, что между нею и молодыми людьми вновь восстановились теплые дружеские отношения, как когда-то…

Теперь репетиции проходили не только по утрам но и по вечерам. В один из таких вечеров Джастина, весело беседуя с Роджером Солом, шла по направлению к своему дому. Роджер, улыбнувшись, предложил:

– Может быть, зайдем в кафе, миссис Хартгейм?

Та, прекрасно помня, как в прошлый раз они посетили одно из любимых кафе Роджера, вспомнив нехитрую беседу о лошадях, улыбнулась.

– Хорошо.

Как раз напротив светилась неоновая вывеска небольшого кафе – Роджер толкнул дверь, Джастина последовала за ним. Они уселись за столик.

– Ну, о чем мы будем с вами говорить? – спросила миссис Хартгейм, пряча улыбку, – надеюсь, не о лошадях, как в прошлый раз?

Роджер заметно обиделся.

– А чем вас не устраивают лошади? Ведь они – мое хобби!

– Отчего же – разве я сказала нечто такое, что могло бы вас обидеть?

Неожиданно для Роджера она перешла на «вы», давая понять, что несмотря на обстановку, не позволит фамильярничать с собой.

Однако он был настолько задет замечанием Джастины, что не придал этому обстоятельству должного внимания и сразу же запальчиво воскликнул:

– Но ведь лошади – это так прекрасно!

– Но непрактично, – в тон ему заметила Джастина… – Я никак не могу понять, каково предназначение этого животного в наш рациональный век автомобилей, космической связи и компьютеров?

Роджер как-то странно посмотрел на свою спутницу.

Та продолжала:

– Так какой же в лошади прок?

– А какой прок, скажем… – он внимательно осмотрел свой костюм; взгляд его упал на собственный цветастый галстук. – Скажем, в моем галстуке? Ответьте мне, миссис Хартгейм…

Джастина пожала плечами.

– Ну, не знаю… Так принято – чтобы мужчины носили галстуки.

Роджер Сол победно улыбнулся.

– Если вдуматься как следует – то абсолютно никакого. Это не одежда в общепринятом смысле, он не защищает ни от холода, ни от жары, ни от пыли… Зачем же тогда носить его?

Она попыталась сказать что-то, но теперь инициативу разговора перехватил Сол – видимо, сделанное вскользь замечание о бесполезности лошади в «наш рациональный век» задело его за живое.

– Множество людей – взять, например, того же Фредди, моего приятеля, экс-Юлия Цезаря в спектакле – собирают картины… Хороших мастеров, старой школы – вы ведь прекрасно знаете художественный вкус Фредди и надеюсь, не будете оспаривать его. Какой смысл в этом?

Джастина, не задумываясь, ответила:

– Он вкладывает деньги в произведения искусства. Ты ведь сам это говорил.

Роджер с улыбкой согласился со своей собеседницей.

– Да. Все верно. Но ведь он может вкладывать деньги и в другие вещи. Например, в акции подземного тоннеля под Ла-Маншем, в нефтяные скважины, в аэрокосмическую промышленность, с торговлю. И все это будет приносить куда большую прибыль, чем старинные гравюры!

Миссис Хартгейм не уловила мысли собеседника, но, тем не менее, согласилась:

– Ну да.

– Тогда почему же он выбрал именно произведения искусства?

Джастина ответила честно:

– Не знаю…

Улыбнувшись Джастине – это вышло неожиданно, потому что тема разговора была очень серьезной, Роджер сказал:

– Вы ведь сами только что произнесли это слово… Ключевое, кстати.

Немного подумав, Джастина спросила неуверенно:

– Удовольствие?

Роджер воскликнул – так громко, что сидевшие за соседними столиками обернулись и с удивлением посмотрели на него, а официант недовольно нахмурился.

– Да, да, именно. Ведь любой человек – не станем скрывать этого – живет потому, что хочет получать удовольствия. Пока у него есть хоть какие-то потребности, желания, он будет жить. Да, миссис Хартгейм, не надо быть ханжами, люди живут только для одного – для удовольствия! Это и есть цель и смысл жизни, это – главный рычаг всех их поступков! Сколько преступлений, сколько лжи, гнусности, подлости, сколько измен совершается ради удовольствий – порой минутных.

Джастина кивнула – ей почему-то вспомнился последний разговор с Лионом, когда он делился соображениями покойного О'Коннера, удивительным образом перекликавшимися с записями кардинала де Брикассара.

– Люди могут идти на преступления и по другим мотивам… И удовольствие тут – не самое главное. Например – ради какой-нибудь идеи.

По мнению Роджера, его собеседница, которую Он уважал за ее ясный и практичный ум должна была прекрасно понять, что же он имеет в виду…

В этот момент к столику подошел официант.

– Слушаю вас.

Улыбнувшись, Роджер поднял глаза на Джастину и поинтересовался:

– Ну, миссис Хартгейм, что бы в этот вечер доставило вам наибольшее удовольствие?

Неожиданно перед глазами Джастины вновь возник Питер Бэкстер. О, это просто какое-то наваждение! А ведь Сол по-своему прав: да, каждый человек действуют сообразно тому, как он представляет удовольствия. Стало быть, мысли о Питере ей приятны – так ведь получается, иначе бы она не вспоминала о нем. Питер доставил ей столько приятных минут – человек никогда не станет воскрешать в своей памяти то, что было бы ему неприятно. Ситуации, в которые даже мысленно не хочется возвращаться, любой человек старается поскорее забыть. Джастина прикусила нижнюю губу.

Роджер, поняв ее замешательство по-своему, обратился к официанту:

– Мне, пожалуйста, двойной бурбон и кофе, а миссис – какого-нибудь легкого вина… И, пожалуй, тоже кофе… Вы не против вечернего кофе, миссис Хартгейм?

– Кофе так кофе.

После того, как заказ был принесен, Роджер Сол заговорил. Но Джастина думала о своем.

Конечно, доводы Сола были убедительны и неоспоримы – настолько, что это пугало ее.

Как, неужели я тоже создана для того, чтобы доставлять кому-нибудь удовольствия? Может быть – Лиону? Хорошо, пусть будет так.

Точно так же, и он, наверное, считает, что я пришла в этот мир, чтобы дать ему радость…

Если Лион одним только своим существованием доставляет мне такую радость, значит, – удовольствие… Не все ли равно, как это называется? И для чего тогда думать об этом?

А Питер?

И тут на лицо Джастины набежала тень. Но мысли были неотвязны, и воспоминаниям о Бэкстере она обязаны была Роджеру – ведь он своими рассуждениями о том, что есть удовольствие невольно вызвал их у Джастины…

Роджер с улыбкой явного превосходства глядел на размышляющую собеседницу.

– Ну, миссис Хартгейм, что вы скажете? – спросил он, допивая бурбон.

Тяжело вздохнув, она промолвила:

– Наверное, ты прав… – сделав небольшую паузу, она почему-то, совершенно вопреки своим мыслям, добавила:

– Только… Я никак не пойму, какое отношение все это имеет к нашим баранам… – процитировала она ставшее крылатым выражение из одной классической пьесы. – То есть, конечно же, к твоим лошадям…

– Самое прямое…

Джастина внимательным, немигающим взглядом смотрела на него – конечно же, теперь ей безразличны были и предмет увлечения Сола, и, по большому счету – сам этот разговор.

Однако она так не хотела вспоминать Питера, так не хотела возвращаться домой к Лиону, что была рада говорить со своим студийцем о чем угодно.

– Не пойму…

– Конечно же в наш стремительный век, век компьютеров, космической связи и всего прочего, – он вновь процитировал недавнее высказывание Джастины, невольно копируя ее интонации, – в наше время от лошади нет никакого практического толка. Добраться из Оксфорда в Лондон можно куда быстрее на экспрессе или на вертолете, чем верхом. Но – странное дело – я, понимая это, все равно отдам предпочтение милому животному… Не могу понять, почему они доставляют мне такое удовольствие – когда я думаю о них, у меня становится светлее на душе… Наверное, я унаследовал это пристрастие от своего отца… Он ведь тоже помешан на лошадях. И теперь, к старости, его страсть проявляется все с большей силой…

Роджер немного помолчал, а затем добавил:

– Я иногда хочу представить себя в старости… Особенно, когда смотрю на своего отца. Неужели я сам когда-нибудь буду таким, как он? Знаете, старость, или как ее еще называют – пора зрелости – очень странная вещь… Когда-то очень давно, когда я был еще подростком, у нас был сосед – он торговал автомобилями и весьма преуспел в этом занятии… У него был шикарный дом в аристократическом районе… Он был выдающимся торговцем – если таким можно было стать во время экономического спада. И вот, когда этот человек скопил порядочный капитал, он ушел, что называется, на покой… К тому времени ему было что-то около семидесяти… И что же вы думаете?

Джастина, которой была совершенно не интересна судьба какого-то там торговца автомобилями, соседа семьи Сола, тем не менее спросила – только для того, чтобы не думать о другом:

– И что же?

Роджер продолжал:

– Он очень быстро покатился, что называется, под гору… Скорее всего – просто от безделья. За короткое время он просто-напросто спился… Да, я как теперь помню: этот несчастный старик весь день проводил в баре напротив, весь день, с раннего утра до позднего вечера, налегая на виски… И в очень короткое время он умудрился пропить все, что у него только было – дом, счета в банке, акции… Просто уму непостижимо, как это у него получилось! Джастина задумчиво спросила:

– К чему это ты мне рассказываешь?

– А к тому, – голос Роджера неожиданно зазвучал нравоучительно, – что этот человек почувствовал себя стариком, решил, что жизнь прожита и ему теперь ничего не остается… Грубо говоря – у него нет ничего, что приносило бы удовольствие. Он не мог найти нужной отдушины. Но он все равно нашел ее – в виски… В жизни каждого человека лейтмотивом проходит одно и то же – удовольствие, удовольствие… И если он не находит его в тех вещах, которые приносили ему это удовольствие раньше, ему суждено погибнуть…

Они поговорили о таких, казалось бы, отвлеченных вещах, еще некоторое время, после чего Джастина посмотрела на часы и воскликнула:

– Однако!

– Извините, я отнял у вас своей пустой болтовней так много времени…

– Ничего, иногда с тобой интересно побеседовать, – ответила Джастина, вставая.

Поднялся и Сол.

– Уже поздно. Позвольте, я провожу вас до дома, миссис Хартгейм.

Они вышли, и в ушах Джастины, подобно глухим ударам, все время звучало одно и то же слово:

– … удовольствие… удовольствие…

Джастина и Роджер шли по обочине, обсуждая новую постановку – парень был на удивление словоохотливым в тот вечер.

Джастина и слушала, и не слушала его – она была погружена в свои мысли о целях существования человека («удовольствие… удовольствие…») Но вдруг, увидев темный силуэт в конце аллеи, она остановилась как вкопанная.

Да, это был он…

Роджер, посмотрев сперва на Джастину, а потом в направлении ее взгляда, сразу же все понял и под каким-то тактичным предлогом отошел в сторону.

– Всего хорошего, миссис Хартгейм…

– И тебе того же…

Да, это был Питер – видимо, он давно уже поджидал ее, воротник его плаща был поднят, руки засунуты в карманы.

Джастина, постояв некоторое время в нерешительности, подошла к Питеру.

– Это ты?

Он улыбнулся.

– Как видишь.

– А что ты здесь делаешь? Неужели…

В ее голове мелькнула догадка, однако в последний момент она решила промолчать.

Тот прекрасно понял, что она хотела сказать.

– Совершенно верно. Жду тебя.

Перед глазами Джастины все поплыло… Питер, подойдя поближе, произнес:

– Нам надо поговорить. Джастина, дело в том, что теперь я…

Она не дала ему закончить – не все ли равно, что он хотел ей сказать? Страсть, роковая страсть вновь овладела всем ее существом. Разве можно обманывать себя, разве можно противиться этой страсти – пусть губительной для них обоих, но такой сладостной! Сколько времени она таилась, сколько времени не хотела признаваться в этом даже себе.

– Не надо, Питер… – немного хриплым голосом остановила его Джастина. И, ни слова не говоря, взяла под руку и повела к своему автомобилю.

Питер не верил своим глазам. Все происходящее казалось ему сладостным сном. Он протянул к ней руки и порывисто прижал ее к себе. Прекрасные волосы Джастины пахли чем-то волшебным, неземным, чем-то таким, от чего хотелось зажмуриться, забыться… Он вновь вдыхал сладостный аромат ее тела и чувствовал, как она горячо дышит ему в щеку.

Да, это была она, его возлюбленная, Джастина… Он обожал ее, он страстно желал ее больше всего на свете.

– Не здесь, – сдавленно прошептала она, – не здесь, Питер…

Трясущимися от страсти и волнения руками она открыла машину и рухнула на переднее сидение. Включила зажигание.

Питер, подойдя к ней, мягко сказал:

– Дай-ка мне…

Она послушно пересела.

Взревел мотор, и автомобиль медленно покатил по пустынным улицам Оксфорда. Когда он доехал до городской черты, Джастина коротко приказала:

– Остановись.

Она молча открыла дверь и, обойдя вокруг машины, подошла к сидению водителя.

– Дальше поведу я.

Питер не стал перечить. Он только порывисто прижал к себе Джастину, однако она вновь повторила:

– Не здесь…

Автомобиль, постепенно набирая скорость, понесся по ярко освещенному шоссе.

– Куда мы едем? Она улыбнулась.

Когда машина доехала до развилки и свернула направо, Питер понял, что они направляются в придорожный мотель…

Они взяли ключ, заполнили какие-то бланки и, ускоряя шаг, пошли наверх, в свой номер, ключи от которого им отдал портье.

Едва только Питер вошел и повернул в замке ключ, как Джастина бросилась к нему, увлекая на кровать…

… От наслаждения Джастина едва не теряла сознание; она вновь ощущала себя на вершине блаженства. От пьянящих поцелуев, от сладостных прикосновений Питера, от его ласк она была в экстазе. Она целовала его, а руки ее скользили вдоль тела, заставляя Питера еще сильнее вздрагивать и трепетать.

Теперь Джастину больше не мучили тревоги и сомнения. Нет, она не допустит разлуки с любимым. Никогда. А Лион… Сейчас она не хотела думать о нем – не хотела и не могла.

Питер приподнялся на локте и стал жадно целовать Джастину в ее роскошную грудь. Жесткие шершавые губы ползали по ее коже – такие волнующие, такие жадные, и от одного только их прикосновения у Джастины все сладко замирало внутри…

Джастина зарылась лицом в его грудь. От мимолетных, скользящих прикосновений рук Питера, быстрых, жарких, легко скользящих по ее животу, по ногам, груди, в Джастину постепенно вливался сухой жар, и каждая клеточка рвалась к любимому – все ближе и ближе… Джастина изнемогала от любви.

О, Боже! Неужели его когда-то не было рядом со мной? Неужели я когда-то не знала его?

Мой любимый, мой любимый, ну почему люди не придумывают названия этому? Почему, написав миллионы стихов о любви, романтике и благородстве, мечтатели и поэты постыдились дать имя тому блаженному состоянию, слиянию, венцу и вершине любви?

Губы Питера опускались все ниже, ниже, к животу Джастины… Джастина только тихо постанывала от неизъяснимого наслаждения.

О, мой Питер!

Как крепки твои руки, как горячи твои бедра на ногах моих, когда я распахиваю их навстречу тебе! И сколько бы раз мы ни любили друг друга, сердце снова замирает в тот самый миг, когда ты со стоном и вздохом входишь в мое лоно, разжигая своим яростным факелом все нарастающее пламя, гудящее, слепящее и счастливое!

Какая в тебе нежность и сила! Когда ты любишь меня, когда ты входишь в меня, у тебя закрыты глаза, ты – весь во мне! Ближе! Ближе! Возьми меня всю, мой любимый! Возьми меня всю, целиком, я твоя, твоя – навеки!

Не бойся, бери меня, бери, делай все, что захочешь! Я твоя, Питер! Я твоя вещь, я твоя собственность – делай же со мной все, что хочешь – о, как сладостно мне это осознавать!

О, мой милый! Как тяжело ты прильнул ко мне! Какая уверенность, какая сила в твоей мускулистой тяжести! О, какое огромное наслаждение! Я не в силах сдержаться! Теснее! Крепче! Еще крепче!

Какая радость! Какое счастье! Эта радость бушует во мне! Я дышу ею! Отнялись ноги… Они не весят ничего… Только твоя тяжесть на моей груди… Ты мой щит, сильнее, Питер! Сильнее, любимый! Пусть тебе будет сладко со мной. Так же, как и мне теперь. Мы принадлежим друг к другу.

Необузданная энергия и страсть, все время сжигавшая их, безумное желание наконец-то вырвались наружу. Питер торопливо и жадно, словно боясь, что кто-то может отнять у него его любимую, целовал ее, а она извивалась в его объятиях. В порыве безумного блаженства она вскрикивала, и слезы катились по ее щекам.

– Любимый, – горячо шептала она, – мой любимый, самый любимый, самый желанный… О, как я люблю тебя! О, мой Питер!

Да, любовь, страсть была сильнее Джастины, и она, несмотря на увещевания разума, ничего не могла с собой поделать.

Теперь она была твердо уверена только в одном: они должны быть вместе, они должны принадлежать друг другу. Никто не заменит ей Питера, никакой другой мужчина… Даже Лион…

И Питер, словно прочитав мысли своей любимой, произнес, тяжело дыша:

– Да, любимая, теперь, волею судьбы, которая соединила нас, мы должны быть вместе…

Она тяжело вздохнула.

– Не вздыхай так… Разве тебе плохо? Слезы катились по щекам Джастины, однако она словно и не замечала их.

В груди Джастины вновь неожиданно начал расти какой-то пузырек холодного раздражения – отвращения к самой себе. Она всеми силами пыталась подавить его, но ничего не могла поделать…

Машина на огромной скорости неслась по широкому шоссе – в это время дорога была на удивление пустынна. Свет фар вспарывал чернильную темноту. Рев мотора далеко и гулко разносился по окрестностям, отражаясь от холмов и перекатываясь через унылые, темные поля.

За рулем сидела Джастина. Она с трудом различала дорожную разметку и знаки из-за слез, которые, застилая ей глаза, искажали все, что она видела. Время от времени Джастина украдкой вытирала слезы, однако они набегали вновь. Она все время смотрела прямо перед собой, ни разу не обернувшись в сторону сидевшего рядом Питера.

Питер же то и дело бросал короткие, но пристальные взгляды на Джастину. Теперь он чувствовал себя раздавленным, оглушенным, прибитым, даже униженным – наверное, такое чувство может испытывать человек, сорвавшийся с крутого горного пика и лежащий на дне глубокого ущелья. Видимо, точно такие же чувства испытывала и Джастина. Слезы душили Джастину, комок застрял в горле. Она задыхалась, ей не хватало воздуха.

Неожиданно перед ней во всей своей беспощадности встал вопрос: «А что же теперь?» Джастина не хотела об этом думать, она вообще не хотела думать ни о чем, но вопрос этот постоянно сверлил ее мозг.

Да, теперь она знала, и знала наверняка: это была их последняя встреча с Питером.