Книга: Седьмая щелочь. Тексты и судьбы блокадных поэтов - Полина Барскова

Однако более близкий взгляд разрушает эту стройную картину. Оказывается, что Зальцман начал свои кощунственные и страшные "Псалмы" ещё до войны (возможно, его подтолкнула к этому царившая в сталинском Ленинграде атмосфера страха и незащищённости), а Гор в своих, казалось бы, беспрецендентных блокадных стихотворениях (которые, действительно, стоят особняком во всём "блокадном корпусе") снова и снова перерабатывает "довоенные" образы и мотивы, вдохновлённые отчасти его детством на Алтае (на это указал ещё публикатор Гора Андрей Муджаба в своей статье для сборника "Блокадные нарративы" ). И в то же самое время - вопреки часто повторявшимся тезисам о "распаде языка" в результате "блокадной травмы" - Татьяна Гнедич возводит почти классицистские, архитектурно-стройные строфы, а бывшая жена Алексея Толстого Наталья Крандиевская пишет тихие и ясные и, несмотря на страшные бытовые детали ("Ничком на кожаном сиденье / лежит давно замёрзший труп"), какие-то удивительно неиспуганные стихи - исполненные скорее смирения, чем ужаса.

Отношения между "официальной" и "неподцензурной" словесностью тоже оказываются куда более сложными, чем простое деление на "фальшивую пропаганду" и "подпольную литературу, выражающую подлинный мучительный опыт". Ольга Берггольц изящно скользит между "официальным" и "неподцензурным", нацелившись на Сталинскую премию и примеряя на себя образ блокадной Мадонны. По ленинградскому радио транслируются (правда, потом всё же оказываются сняты с эфира) стройные стансы Зинаиды Шишовой, в которых звучит запретное для текстов, идущих на Большую землю, слово "дистрофия". Николай Тихонов пишет плакатнейшую агит-былину о восставшем из гроба Кирове, который с дозором обходит владенья свои в героически сопротивляющемся Ленинграде - но его же прозаические очерки о жизни в осаждённом городе пересказывает и перелицовывает эмигрантская пресса как живой голос из "советского ада".

Сам опыт блокадного страдания оказывается не монолитным, многообразным. Так или иначе страдали, справедливо напоминает Барскова, практически все - но когда Хармс умирал от голода в психиатрической больнице, удивительный поэт-паразит Рудаков, друг/приживальщик Мандельштама, получал военный паёк - находился в Ленинграде на лечении после ранения на фронте; Крандиевская периодически получала "передачи" от родных с Большой земли, Тихонов, как пишет Барскова, был "отделён от блокадного ада ледяной корочкой привилегии" - хотя и он мучился если не голодом, то авитаминозом, цингой от скудного (пусть и позволяющего жить и работать) рациона.

Больше того: в (блокадной) жизни было место не только мучениям. Берггольц и Крандиевская особенно много пишут о радости:

Этот год нас омыл, как седьмая щелочь - О которой мы, помнишь, когда-то читали? Оттого нас и радует каждая мелочь...

Но даже в невыносимых, казалось бы, стихах Гора вдруг открывается дверь в некий райский сад вещей:

Как яблоко крутое воздух летний И вздох, как день и шаг тысячелетье. Я в мире медленном живу и любопытном И конь как Тициан рисует мне копытом То небо, то огромную Венеру, то горы То деревья, большие и прохладные И я смотрю и взоры мои в море, А море мое мир немирный и доклад.

Это постепенно открывающееся глазу многообразие блокадного мира может показаться - страшное слово - разочаровывающим для тех, кто рисовал стройный, непротиворечивый образ "неподцензурной блокадной литературы". Удачно найденная конструкция, которая помогла привлечь внимание к творчеству ново- или заново открытых "блокадных" писателей, рассыпается на глазах. Но обнаружение жутковатой и цветущей сложности на месте монолитной тотальности позволяет вывести на свет, в центр внимания сюжеты, которые не очень-то в неё укладывались. Взять того же мандельштамовского спутника-паразита Рудакова (впрочем, не является ли этот образ тоже сконструированным Барсковой?). Блокадный мир оказывается не монолитом, а сложно устроенной системой, в которой соседствует множество слоёв, уровней и сюжетов - и вместо того, чтобы поставить на блокаде точку, можно уверенно сказать: каждый из этих сюжетов ищет своего исследователя.