Текст книги "Питомник. Книга 1"

За стеной послышался тихий плач. Маша как будто почувствовала, о чем думает ее мама, и проснулась. Было всего семь часов. Ксюша решила не изводить себя, потому что так можно просто свихнуться. Лучше спокойно, с удовольствием дожить этот вечер, отдохнуть после кошмарной ночи, а завтра, на свежую голову, принять решение.

Посадив ребенка в коляску, она отправилась в торговую галерею в двух шагах от дома. Там в любое время суток можно купить все, не только еду, но и одежду. Ксюше давно приглянулась маечка от Готье из натурального шелка, и сейчас она без колебаний ее купила. В обувном бутике перемерила всю обувь своего размера и выбрала босоножки цвета молочного шоколада, на невесомой танкетке, с ремешками из мягчайшей телячьей кожи. Ей тут же предложили к ним сумочку, небольшую, но очень вместительную. В детском магазинчике она приобрела для Маши совершенно нефункциональный, но сказочно красивый комплект. Платьице и шляпку в стиле «кантри». Ласковый щебет продавщиц, изумительные запахи, прохладный озонированный воздух окончательно стерли в ее памяти все ночные кошмары.

В супермаркете она купила маленькую упаковку крупной клубники, несколько светящихся от спелости абрикосов, французский камамбер, пучок свежайшего салата, баллончик взбитых сливок, пачку голландских галет, пакетик кешью и литровую бутыль свежевыжатого апельсинового сока. Этого было достаточно, чтобы сегодня поужинать и завтра позавтракать. Напоследок, у выхода, она выбрала видеокассету с душераздирающим триллером.

Глава двенадцатая

Илья Никитич очень удивился, когда обнаружил, что уже одиннадцать вечера, а мамы все нет дома. Лидия Николаевна всегда звонила, если задерживалась. Но сегодня он даже не знал, где она. Ни звонка, ни записки, ничего.

В половине двенадцатого он заволновался всерьез. У него имелись телефоны маминых приятельниц, он принялся сосредоточенно листать записную книжку, пытался вспомнить, кто сейчас в Москве, а кто на даче. Он сомневался, стоит ли паниковать раньше времени, беспокоить старушек ночью. Его мучила мысль о том, что мама могла обидеться. В последнее время он вел себя не то чтобы по-свински, но как-то нехорошо. Они с мамой почти не разговаривали, он раздражался, прятался в своей комнате. Он отлично понимал, в чем дело. Вернее, в ком. Конечно, в Евгении Михайловне Руденко.

Еще ничего не произошло и, вероятно, не могло произойти. То, что он чувствовал к Евгении Михайловне, не имело значения ни для кого, кроме него. На взаимность он не рассчитывал. В реальности существовали только его странные, довольно бурные чувства. Он знал, что это в последний раз, и хотел пережить сентиментальную бурю в одиночестве. А мама привыкла, что между ними нет никаких секретов. Возможно, была бы у него своя личная жизнь, семья, как у большинства нормальных людей в его возрасте, мама не требовала бы полного отчета во всем. Но поскольку своей семьи у него не имелось, мама до сих пор считала его маленьким и была убеждена, что без нее он не может шагу ступить.

Было бы жестоко разрушать эту иллюзию. Она наполняла семидесятипятилетнюю Лидию Николаевну молодой материнской энергией.

Без пятнадцати двенадцать Бородин все-таки поднял телефонную трубку, остановив свой выбор на той из маминых подружек, к которой Лидия Николаевна могла отправиться в гости. Но в этот момент звякнул домофон.

Илья Никитич положил трубку и вышел в прихожую. Дверь открылась, и Лидия Николаевна возникла на пороге в элегантном летнем костюме цвета какао с молоком. На голове у нее была белая соломенная шляпка, украшенная лентой такого же цвета, как костюм, шею небрежно обвивал белый шелковый шарф, в руке покачивалась белая лаковая сумочка. Туфли тоже белые лаковые, на невысоком удобном каблучке. Пахло от нее какой-то легкой туалетной водой, и на губах поблескивала бледная помада. Илья Никитич знал, что костюму лет двадцать, и туфли старенькие, и шляпка, но выглядела мама потрясающе. Он тихо присвистнул, покачал головой, поцеловал маму в прохладную щеку и произнес:

– Да-а, мамочка, это серьезно…

– Что серьезно, Илюша? – она осторожно сняла шляпку, тряхнула короткими белоснежными волосами. – Уж не думаешь ли ты, что я бегала на свидание на старости лет?

– Думаю, – признался Бородин, присаживаясь на корточки и помогая маме снять туфли, – именно об этом я и думаю весь вечер.

– Ну, прости, прости, – она поцеловала его в макушку, – ты ужинал?

– Чайку выпил. А ты?

– А я, Илюша, была в ресторане. Раз в десять лет можно себе позволить, правда? Тем более, мы угощались пополам. Получилось совсем не дорого.

– Мамочка, ты что, оправдываешься? – улыбнулся Бородин. – Лучше расскажи, в каком ты была ресторане и с кем.

– Сейчас я переоденусь, мы сядем ужинать, и я расскажу, – пообещала Лидия Николаевна, скрываясь в своей комнате. Илья Никитич заметил, как таинственно и хитро блестят у нее глаза.

– Ужинать? – переспросил он сквозь дверь. – Ты что, хочешь есть после ресторана?

– Представь, да. Там я в основном разговаривала.

Он успел накрыть стол, поставил разогревать жареную скумбрию, нарезал помидоры и огурцы. Лидия Николаевна вышла из комнаты в домашнем платье. Устало опустившись на стул, выразительно вздохнула. Илья Никитич понял, что маму просто распирает желание рассказать нечто важное и интересное.

– Ну, давай, мамочка, я тебя внимательно слушаю.

– Нет, – она упрямо поджала губы, – сначала поедим. Деловые разговоры лучше вести за чаем.

– Что, разговор прямо-таки деловой? – Бородин улыбнулся и слегка наклонил голову набок.

– Не деловой, но очень важный. Я, Илюша, приготовила для тебя сюрприз. Нет, мне рыбу не клади, я только салатику поклюю, и довольно. А ты кушай, не торопись.

Бородин принялся за рыбу. Он действительно был голоден. Курагу и чернослив, которые давала ему мама на работу вместо котлет и пирожков, он уже видеть не мог и целый день ничего не ел, кроме бутерброда с сыром, который перехватил в буфете на службе.

Лидия Николаевна смотрела него сверкающими голубыми глазами, вздыхала, суетилась, вставала из-за стола, что-то переставляла, перекладывала, наконец не выдержала и быстро, возбужденно произнесла:

– Так и быть, слушай. Только, пожалуйста, не перебивай, а то я упущу что-нибудь важное. Хорошо?

– Конечно, мамочка. Я весь внимание.

– Ты не поверишь, я чуть не сошла с ума, Илюша. Эта пивная фамилия вертелась у меня в голове, не давала покоя, можно сказать, бродила и кисла, как дрожжи... Фу, пакость какая! Отвратительное сравнение, да? Ну ладно. Не будем отвлекаться. Итак, я совершенно точно знала, что когда-то где-то встречала человека с такой фамилией, однако не могла вспомнить, когда и где. Идиотизм, да? Я перерыла все свои старые записные книжки. Бесполезно. Я чуть не плакала, даже сердце заболело от огорчения. Я не спала всю ночь. А на рассвете меня как будто током стукнуло. Я ведь смотрела в каждой из своих книжек только страницы с буквой «С». Ну, мне просто лень было, честно говоря, просматривать все, от «А» до «Я». Ты ведь знаешь, я ленивая, нетерпеливая, результат мне нужен моментально, без всяких усилий. Так вот, на рассвете я так разозлилась на себя, что встала и принялась листать книжки по порядку. И знаешь, где я нашла эту проклятую пивную фамилию? Ни за что не догадаешься! Она была записана на букву «К». Как ты думаешь, почему? Да потому, Илюша, что Галина Семеновна работала в Министерстве культуры.

– Так, мамочка, – не выдержал Илья Никитич, – подожди минутку. Какая Галина Семеновна? О чем ты?

– Ну я же сказала, пивная фамилия! Будь любезен, не перебивай. Я только начала. Имей терпение.

– Прости, – Бородин встал, чтобы убрать со стола тарелку, но Лидия Николаевна сердито скомандовала:

– Прекрати суетиться. Я потом сама все уберу. Сядь и слушай.

– Все, мамочка, все. – Бородин покорно сел на место.

– Ну так вот. Обнаружив эту даму на букве «К», я моментально все вспомнила. Году этак в восьмидесятом группа искусствоведов была приглашена в Сорбонну на конференцию. В те годы за границу, особенно в капиталистические страны, выпускали неохотно, у некоторых возникли сложности, у меня в том числе. И вот Алечка Филаретовна – ты помнишь Алечку Филаретовну?

Бородин кивнул, открыл рот, собираясь сказать что-то, но раздумал, решил оставить все вопросы на потом.

– У Алечки всегда везде были полезные знакомые, и она тут же все уладила, связавшись с этой самой дамой из Министерства культуры. Теперь ты понял наконец, Илюша? – она сделала чрезвычайно серьезное лицо и произнесла торжественно: – Заместитель главного редактора отвратительного молодежного журнала – единственный сын Галины Семеновны, которая служила в Министерстве культуры и как раз занималась поездками за рубеж. Именно она помогла нам с Сорбонной по Алечкиной просьбе!

– Так, – согласно кивнул Илья Никитич, – и что?

– А то, Илюша, что Алечка Филаретовна очень хороший человек, но сплетница невозможная. Именно поэтому я сегодня пригласила ее в ресторан. Она знает все о семействе Солодкиных!

– Тебе чай наливать? – тихо спросил Бородин после долгой паузы.

– Да, разумеется. Погоди, куда ты мне льешь столько заварки! Я не усну. И, пожалуйста, Илюша, не смотри на меня так. Конечно, я поступила нехорошо. Я без разрешения сунула нос в дело, которое тебя сейчас просто доканывает. Пролистала этот отвратительный журнальчик у тебя на столе, потом кремовую записную книжку и, конечно, наткнулась на твои крестики. Ты меня об этом не просил, но я не сумела удержаться. Однако, согласись, какой блестящий результат!

– Ну, пока я не совсем понял, – кашлянув, заметил Бородин, – где же он, результат?

– Правильно. Ты пока ничего не можешь понять, потому что я только приступаю к самому главному. Муж Алечки, Михаил Тихонович, профессор, детский психиатр. И вот, оказывается, лет десять назад Галина Семеновна Солодкина обратилась к нему с просьбой порекомендовать какой-нибудь хороший семейный детский дом для умственно отсталого ребенка четырех лет, которого желают отдать на усыновление. Михаил Тихонович хотел сначала на этого ребенка взглянуть, он, понимаешь ли, отнесся к просьбе очень серьезно. Однако Солодкина сказала, что это совсем ни к чему, девочка сирота, и она, Галина Семеновна, просто из жалости принимает в ней участие, хочет, чтобы девочка попала в хорошие руки. Можно ограничиться только рекомендацией. Михаил Тихонович все для нее узнал, позвонил какой-то крупной чиновнице в гороно, попросил помочь. Вот, собственно, все. Ну, как?

– Что – как? – вскинул брови Бородин.

– Как тебе новости, Илюша? Ты ведь сказал, что у тебя дебильная сирота с самооговором и без всяких документов. Может, это она и есть?

– Скажи, пожалуйста, мамочка, а каким образом телефон Солодкиной оказался в твоей записной книжке? Ведь, если я тебя правильно понял, она общалась с Алевтиной Филаретовной, а не с тобой.

– Ну, Алечка познакомила меня с этой дамой, на всякий случай, мало ли, вдруг возникнут проблемы с заграничными командировками, и вообще. Солодкина из породы так называемых полезных людей. Илюша, ну разве это важно?

– Я пока не знаю, что здесь важно, а что – нет, – задумчиво произнес Илья Никитич, – а фамилию чиновницы из гороно Алевтина Филаретовна случайно не помнит?

– К сожалению, нет.

– Мне бы надо встретиться с Михаилом Тихоновичем.

– Ох, Илюша, ты забыл, он ведь умер четыре года назад, – вздохнула Лидия Николаевна, – мы с тобой были на его похоронах.

– Ах, ну да, конечно. Ты сказала, Алевтина Филаретовна знает о Солодкиных все. Что еще она тебе рассказывала?

– Многое, Илюша. Но, мне кажется, остальное к делу отношения не имеет, боюсь забивать тебе голову лишней информацией.

– Ты все-таки вспомни. Или нет, давай-ка я лучше сам с ней поговорю.

– Что ты! – Лидия Николаевна испуганно замахала руками, – ты меня ужасно подведешь, я сказала Але, что расспрашиваю о Солодкиной просто так, из любопытства. Я ведь устроила что-то вроде ностальгического спектакля, нашла отличный повод – пятьдесят лет после окончания университета. Мы болтали, как у кого сложилась жизнь, я стала вспоминать ту поездку во Францию, потом перевела разговор на Солодкину. И, знаешь, она так, вроде бы в шутку, сказала, что чувствует себя не совсем ловко, когда со мной говорит об этой даме.

– Очень интересно. Почему же?

– Ну, потому, что я – мама следователя, Солодкина теперь занимается серьезным бизнесом, а где бизнес – там криминал. Ты знаешь, Илюша, люди нашего поколения такие мнительные, запуганные. Было забавно наблюдать, как в Алечке боролись противоречивые чувства. С одной стороны, ей ужасно хотелось посплетничать, с другой – было страшно, что случайно может выдать чужие опасные секреты. Видишь ли, Солодкина торгует антиквариатом, а этот бизнес особенно криминален. У нее фирма, называется «Галатея». Она – коммерческий директор. Очень состоятельная дама. Вдова. Муж умер от инфаркта. А сын довольно странный мальчик. То есть, конечно, не мальчик, ему уже сорок. Аля видела его несколько раз, говорит, он выглядит тяжело больным. Внешне некрасивый, неприятный. Аля сказала еще жестче – в нем есть что-то дегенеративное.

– В каком смысле – дегенеративное?

– Ну, не знаю, Аля всегда была склонна преувеличивать. Может, с этим Олегом не так все плохо? Он все-таки работает заместителем главного редактора такого дорогого журнала, закончил Институт кинематографии. А сейчас женился на девочке вдвое моложе его. Аля даже была на свадьбе. Совершенно шикарная свадьба, в ресторане «Прага».

– У Алевтины Филаретовны настолько близкие отношения с Солодкиной, что ее на свадьбу пригласили? – удивился Илья Никитич.

– Солодкина использует Алю в качестве консультанта. Аля, хоть и сплетница, но доктор искусствоведения, на минуточку. У Солодкиной есть свои штатные консультанты, но они все люди современные, так сказать, рыночные, а рынок сейчас хитрый, грязный, масса подделок, и консультантов подкупают, всякое бывает. Такие, как Алечка, надежней, никакой корысти, только искренняя любовь к искусству, вот мадам и приглашает ее иногда для независимой экспертизы.

– Антиквариат, значит, – задумчиво протянул Бородин, – ЗАО «Галатея»… интересно… А скажи, пожалуйста, история с девочкой, которую Солодкина хотела пристроить, больше никак не всплывала?

– Нет. Но есть одна деталь. Знаешь, почему Аля так хорошо запомнила эту историю? Потому, что, общаясь с Солодкиной, она пару раз спрашивала, как поживает та девочка, удалось ли ее пристроить, но мадам делала вид, будто все забыла.

– Почему делала вид? Может, она действительно забыла?

– Илюша, какой ты странный, – Лидия Николаевна покачала головой, – во-первых, такие люди, как Солодкина, никогда не забывают о своих благородных поступках. Сделают на копейку, а потом рассказывают на миллион долларов, телесюжеты заказывают о том, какие они добрые, сострадательные, щедрые, как помогают детским домам, вкладывают деньги в столовые для бедных.

– Ну, ты немного преувеличиваешь, – проворчал Илья Никитич. В голове у него возникла странная цепочка. Он вспомнил, что фирма «Галатея» принадлежит известному московскому авторитету, вору в законе Пныре. С возрастом матерый рецидивист становился все сентиментальней, занялся благотворительностью, спонсировал строительство тубдиспансера у себя на родине, в Воронеже, и вроде помогал каким-то детским домам. Каким именно, одному или нескольким, неизвестно. Однако узнать несложно.

Лидия Николаевна между тем встала из-за стола, принялась убирать посуду.

– Дай Бог, Илюша, чтобы тебе помогла моя информация, – пробормотала она сквозь зевоту, – если вспомню еще что-нибудь, обязательно расскажу, однако завтра. Сейчас, прости, глаза слипаются. Только прошу тебя, не вздумай звонить Алевтине. Обещаешь?

– Да, мамочка, иди спать, я уберу и посуду вымою.

Оставшись один, Илья Никитич несколько минут сидел, не двигаясь. Ему надо было собраться с мыслями и хоть как-то упорядочить в голове информацию, которую только что выложила ему мама.

Журнал с ртутной голой девушкой на обложке он прихватил из квартиры убитой почти машинально. Просто ему показалось, что эта вещь резко выделяется на фоне «кукольного домика». Он не мог представить, что Лилия Коломеец сама купила себе дурацкий молодежный «Блюм». Зачем? Что ее там заинтересовало? Стоит, между прочим, недешево, на эти деньги Лилия могла бы приобрести пару номеров своей любимой «Бурды моден» или еще что-нибудь полезное. Однако ртутная девушка извивалась на комоде под зеркалом, номер был за прошлый месяц.

Обнаружив совпадение фамилии в списке сотрудников редакции и в записной книжке, он, грешным делом, чуть не подпрыгнул от радости. Совпадение показалось ему многообещающим. Почему-то он решил, что журнал принес Лилии Коломеец именно этот Солодкин, то есть совсем недавно он побывал у нее дома либо они встречались где-то. Возможно, от этого Солодкина удастся получить какую-то дополнительную информацию об убитой и о ее племяннице. Вдруг ему известно что-либо о таинственной маме Зое, о лесной школе?

Впрочем, он отлично понимал, насколько зыбки эти предположения, и пока ограничился лишь парой телефонных звонков. В квартире Солодкиных трубку не брали. В редакции какая-то сонная девушка сообщила, что Олега Васильевича нет, и когда он появится, неизвестно. Он послал запрос в Инфоцентр и вскоре узнал, что Солодкин Олег Васильевич родился в пятьдесят девятом году в Москве, образование высшее, к уголовной ответственности никогда не привлекался. Проживает по такому-то адресу. Кроме него в квартире прописаны его мать, Галина Семеновна, тридцать пятого года рождения, жена Ксения Михайловна, восьмидесятого года рождения и дочь Мария Олеговна трех месяцев от роду.

Бородин принялся мыть посуду, выстраивая в голове разнообразные следственные версии. Галина Семеновна Солодкина – это интересно, она, безусловно, связана со старым воровским авторитетом Пнырей. Он оказывает спонсорскую помощь каким-то детским домам. Солодкина десять лет назад хлопотала об умственно отсталой четырехлетней сироте. Люсе Коломеец только что исполнилось пятнадцать. Возраст совпадает. Но мало ли таких сирот? Из чего можно сделать вывод, что речь шла именно об этом ребенке? Из того, что в квартире убитой был журнал «Блюм» и в ее записной книжке имелся телефон заместителя главного редактора, сына Солодкиной? Однако при чем здесь Пныря?

Допустим, старый вор помогает детским домам небескорыстно. Когда дети подрастут, он использует мальчиков в качестве боевиков, девочек в каком-нибудь ином качестве. Сейчас это распространенная практика. Авторитет растит себе обслугу. Сироты – самый подходящий материал. Ну и что? При чем здесь Люся и журнал «Блюм»? При чем здесь Лилия Коломеец?

«Ясно одно, надо срочно выяснить, какими именно детскими домами занимается Пныря, и самое главное, надо встретиться с Олегом Солодкиным, – решил Илья Никитич, – для начала стоит посмотреть, какую реакцию вызовет у него известие об убийстве, и выяснить насчет алиби».

Блюдце из прозрачного небьющегося стекла проскользнуло сквозь решетку сушилки и разбилось вдребезги. Илья Никитич едва успел закрыть лицо, мелкие острые осколки разлетелись по всей кухне.

«Это нехорошо, – подумал Бородин, доставая веник и совок, – это вовсе не к счастью. Евгения Михайловна Руденко права, есть острое и мерзкое ощущение опасности, а информации не то чтобы нет, но она какая-то слишком путаная, неопределенная. Я чувствую, что надо спешить, пока не появились еще трупы с восемнадцатью ножевыми ранениями. Уходит время, день за днем, а следствие топчется на одном месте. Мы не можем выйти на лесную школу или семейный детский дом потому, что на Люсю нет никаких документов. Вероятно, кто-то постарался, чтобы их не было. Зачем? Кому понадобилось так странно, почти по-шпионски, легендировать дебильную сироту?»

Илья Никитич смел осколки, умылся, отправился спать, но долго не мог заснуть. В голове у него продолжали вертеться версии, предположения, мотивы, словно разноцветные стеклышки в волшебном фонаре, выстраивались в какой-то заманчивый узор, но тут же распадались.

Глава тринадцатая

Очнувшись, Раиса долго лежала неподвижно и глядела в деревянный потолок. На потолке желтел длинный отсвет высокого окна, залитого холодным лунным огнем. Болело все сразу – руки, ноги, голова. Она тревожно прислушивалась ко всем оттенкам боли. Отчетливо ныло сердце, каждый его удар отдавался острой пульсацией в левом плече. Это было так страшно, что Раиса почти забыла, почему упала, и на всякий случай громко позвала Ксюшу. Крик ее прозвучал одиноко, жалобно, и пришлось признаться самой себе, что в доме нет ни души, пришлось все вспомнить, в том числе и бесформенный силуэт в саду, в гамаке. Прежде всего следовало добраться до буфета, выпить валерьяновых капель, положить под язык шарик нитроглицерина, включить радиотелефон и вызвать «скорую».

Она попыталась встать. Голова кружилась, боль в сердце усилилась, но кости были целы. Постанывая, хватаясь за все, что попадалось под руку, она медленно двинулась к столовой, опрокинула кресло-качалку, чуть не упала опять и наконец нащупала выключатель. Он щелкнул впустую. Электричество в поселке все-таки выключили на ночь. В ящике буфета лежал фонарь, имелись еще свечи и керосинка.

Лекарства Раиса нашла сразу, взяла в руки телефон. Она знала, на какую кнопку нажать, чтобы выключить и включить. Однако был еще цифровой код, и его Раиса не помнила. Несколько минут она в отчаянии давила на все кнопки подряд. Она сомневалась, хватит ли у нее сил дойти до соседей. Участки были огромными, а сердце продолжало болеть, несмотря на нитроглицерин. В ушах стоял высокий волнообразный гул. Он звучал с механическим унылым упрямством, как будто рядом работала какая-то нудная машина. Она не сразу сообразила, что звук этот издает живое существо. Где-то поблизости выла собака.

Она вышла в сад с фонарем. Оставалась слабая шальная надежда, что Олег жив и его удастся разбудить, привести в чувство. Пространство от крыльца до гамака, двадцать метров по аккуратной асфальтовой дорожке, обсаженной кустами шиповника, она преодолела минут за десять. С тента над гамаком все еще капала вода. Голова закружилась так сильно, что Раиса потеряла равновесие и машинально ухватилась за плечо Олега. Гамак тяжело качнулся, Раиса выронила фонарь в высокие кусты. Он тут же погас. Сама она чуть не завалилась прямо на неподвижное тело.

Капризный неопрятный ребенок, свиненок, мальчик, которого она столько лет кормила супами и куриным филе, сорокалетний мужчина, которого она ежедневно проклинала и обзывала про себя скотиной, был мертв.

Единственное, что она могла сделать сейчас для него, это закричать: «Помогите!», потом заплакать и, обливаясь слезами, перекрестить его, некрещеного.

На крик откликнулось несколько собак с соседних участков, лай сменился воем. Раиса почувствовала наконец весь ужас своего положения. Она совершенно одна, у нее нестерпимо болит сердце, кружится голова, а рядом мертвый Олег, и, чтобы позвать на помощь, надо преодолеть огромное расстояние, метров триста, в кромешной темноте. Но это было сейчас невозможно. Она себя чувствовала ужасно, только чуть-чуть лучше, чем Олег. Он был мертв, она жива, но сил совсем не осталось.

Раиса села в мокрую траву у гамака, чтобы немного отдохнуть. Она старалась дышать медленно, глубоко, ночной воздух, чистый, насыщенный озоном после грозы, освежал, вливал силы. Она вдруг представила себе лицо хозяйки, когда та узнает, что случилось с ее драгоценным сыном.

– Все правильно! – прошептала она, едва шевеля холодными губами. – Это расплата, вот что! Я всегда знала, что ей придется платить за Оленьку.

Раиса впервые решилась произнести вслух это имя, пусть никто не слышал, но она решилась. Многие годы она запрещала себе вспоминать, а тут вдруг, на мокрой траве, у гамака, оттянутого мертвым телом, с мстительной сладостью прокрутила перед глазами то, что происходило в ненавистном семействе пятнадцать лет назад.

Через год после развода с Леной Олег привел в дом совершенного ангела, девочку Олю. У нее были пышные желтые кудри, круглые, как блюдечки, светло-голубые глаза, нежный румянец, тихий детский голосок. С Оленькой можно было поговорить, но главное, с ней всегда можно было договориться. Она всех слушала с одинаковым вниманием, никому не возражала, старалась угодить даже Раисе. Однако Солодкины-старшие вели себя так, словно между неряхой, хамкой Ленкой и тихой красавицей Оленькой не было никакой разницы. Галина Семеновна повторяла, щурясь, то ли от презрения, то ли от сигаретного дыма:

– Ну что общего у нашего мальчика с этой куклой?

Не было никакой свадьбы, никакой регистрации. Оленька просто жила, и все. Она любила Олега совершенно бескорыстно, заботилась о его здоровье. От неумеренного питания Олег растолстел, у него начались проблемы с пищеварением, и Оленька готовила для него отдельно диетическую еду. Она увлекалась народной медициной и заваривала для Олега всякие целебные травы. Кастрюльку с густым, черным отваром она относила в комнату и, наверное, поила Олега с ложечки, как маленького.

Казалось, девочка совершенно забыла о самой себе, не училась, не работала. Раиса ни разу не видела ее с книгой в руках. Целыми днями трудолюбивая Оленька стирала, гладила, без конца убирала разбросанные вещи, вылизывала их комнату, а вечером, когда Олег возвращался из института, они закрывались и сидели тихо, как мышки.

Работы по дому хватало, к хозяевам часто приходили важные гости, чиновники, иностранцы. Квартира должна была сверкать чистотой, и готовить приходилось для гостей на уровне самых дорогих ресторанов. Раиса вздохнула с облегчением. Теперь она могла полностью сосредоточиться на обслуживании Солодкиных-старших и даже не заходить в комнату Олега. Этот свинарник многие годы был для нее чем-то вроде заколдованной зоны. Ей часто снился один и тот же кошмар, как она убирает за Олегом, складывает вещи, стирает пыль, борется с хаосом, но все опять валится, рушится, покрывается слоями грязи, горами окурков и фантиков, и так до бесконечности, словно какое-то невидимое чудовище пожирает ее труд, ее силы, издевается над ней.

Когда стало известно, что Оленька ждет ребенка, Раиса очень за нее обрадовалась. Казалось, девочка просто создана для материнства. Правда, ни у кого, кроме домработницы, известие о прибавлении семейства положительных эмоций не вызывало.

Однажды Раиса случайно услышала разговор хозяев, не предназначенный для чужих ушей. Был поздний вечер, она уже убрала квартиру после важных гостей. Стол был особенный, с грибными тарталетками, фаршированными авокадо и трехслойным бламанже на десерт. К ночи Раиса устала так сильно, что, одеваясь в прихожей, присела на табуретку у зеркала перевести дух перед дорогой. Дверь в кухню была открыта, оттуда доносился приятный запах дорого табака. Галина Семеновна курила. Хозяева довольно часто сидели так вечерами, в чистой кухне, после ухода гостей. Как правило, оба молчали, уткнувшись в газеты.

Раисе предстояло ехать к себе в Бирюлево, сначала на метро, потом в автобусе. Сил совсем не осталось, она прикрыла глаза и, возможно, даже задремала бы в прихожей, но до нее донесся голос хозяйки.

– Между прочим, мадам Кирюшина заметила живот, – это было сказано с какой-то странной испуганно-язвительной интонацией, как если бы эта Кирюшина, супруга одного из гостей, заметила не круглый живот молодой жены Олега, а нечто очень неприятное, неприличное.

– Когда она успела? – быстро, испуганно отозвался Василий Ильич. – Они не выходили из своей комнаты.

– Так она сама к ним вломилась. Ты же знаешь Кирюшину, всюду сует свой нос. Ей, видите ли, хотелось посмотреть на Олежку, познакомиться с его женой. Она его помнит маленьким. Я ведь не могла запретить.

– Кроме живота она ничего не заметила?

– Кажется, нет. Ей просто в голову не пришло…

«О Господи, – подумала Раиса, – о чем они?»

– Неужели ничего нельзя предпринять? – тревожно спросил жену Василий Ильич.

– Поздно. Она на седьмом месяце.

– Ну, хорошо, а если попробовать искусственные роды? Я могу договориться, никто не узнает.

– Мы же не повезем ее в больницу насильно…

«Вот оно что, не хотят они внуков, не желают пускать Оленьку в свою элитную семью, ведь до сих пор не прописали. Совсем с ума сошли в своих чиновных кабинетах! Звери, – возмущенно вскрикнула про себя Раиса, – мерзавцы! Уволюсь!»

– А если еще раз поговорить с Олегом? Он ведь должен понимать, какая это обуза, – произнес хозяин с тяжелым вздохом.

– Не обольщайся, Вася. Он сейчас вряд ли в состоянии понимать что-либо.

– Галя, а ты не преувеличиваешь? Неужели это зашло так далеко?

– Дальше некуда.

– И ты абсолютно исключаешь какие-то нормальные варианты? Я имею в виду ребенка…

– Ну, если только случайность. Фантастическое везение, один шанс из тысячи. Однако не стоит рассчитывать на чудо. Бывают врожденные патологии, несовместимые с жизнью, – Галина Семеновна глухо и странно усмехнулась, – такой вариант был бы лучшим для всех нас.

– Галя, ты страшные вещи говоришь, – вскрикнул Василий Ильич, – так нельзя.

– Конечно, нельзя, Вася, – опять глухой принужденный смешок, щелчок зажигалки, долгая тишина. Потом хриплый кашель Василия Ильича.

– Что же нам делать? Галя, что же делать? Просто смириться и ждать?

– Не знаю, Вася. Не знаю. Надо было раньше думать. Во всяком случае, разговорами мы с тобой ничего не изменим.

Больше они не произнесли ни слова. На кухне повисла такая тишина, что стало слышно, как тикают старинные настенные часы. У Раисы пересохло во рту. Она сидела в прихожей, полностью одетая, и оставалось только встать, открыть дверь. Но щелкнет замок. Она ведь уже попрощалась, минут двадцать назад пожелала им спокойной ночи. Еще ужасней будет, если кто-то из них выйдет из кухни и увидит ее.

Чувствуя себя чуть ли не воровкой, но одновременно пылая от возмущения, Раиса быстро, бесшумно, сняла пальто, сапоги, на цыпочках прошмыгнула в туалет, постояла там несколько секунд в темноте и спустила воду. Потом, нарочно громко откашливаясь, заглянула на кухню. У нее пылали щеки. Она поймала на себе настороженный взгляд хозяйки.

– Галина Семеновна, я хотела спросить, что на первое приготовить? – произнесла она, отводя глаза, и зевнула, прикрыв рот ладошкой.

– Давай-ка, Раечка, свари щец, густых, с чесночком, с мозговой косточкой, – Василий Ильич аппетитно поцокал языком и поднялся из-за стола, – после всех этих тарталеток с бламанже хочется простых щец. А на второе сваргань кашки пшенной с грудинкой, умница ты наша, мастерица. Ну что, девушки, кто куда, а я баиньки. Мне завтра вставать в семь.