Текст книги "Никто не заплачет"

Он честно признался себе, что, если бы спрятал сверток с наркотиками, никогда бы не ощутил такой вот радостной легкости.

«Деньги деньгами, – думал он, – а жизнь дороже. Теперь только бы домой впустили с фальшивым паспортом. Но самое страшное позади. Я выжил, когда меня дубасили те трое на темной улице. Это чудо. Мне не пришлось падать в обморок от ужаса на турецкой таможне, когда дрессированные собачки загавкали бы на чертову сумку, и представлять, как отлетает моя отрубленная голова. Я, как колобок, ушел от этой медведихи Каролины с ее усатыми янычарами. И от тех, в аэропорту, тоже ушел. Причем не пустой, а с долларами и документом, пусть даже фальшивым. Но главное чудо в том, что я устоял перед соблазном спрятать сверток здесь и искать покупателя в Москве. У меня хватило ума. И мне нисколько не жалко этой гадости, этой смертельной дряни, пусть даже она стоит пол-“лимона”. Жизнь дороже!»

Голова кружилась от пестроты улиц и вкусных запахов. Он зашел в банк, поменял еще сотню долларов и двинулся вдоль богатого, яркого квартала не спеша, вальяжной прогулочной походкой состоятельного туриста, приглядываясь к вывескам бесчисленных кафе и ресторанов. Турецкая кухня, французская, японская, английская…

Зазывалы, почуяв в нем потенциального голодного клиента, стали подбегать, заглядывать в глаза, хватать за руки.

– Сэр, зайдите, всего на минуту, только взгляните, у нас совсем недорого! Парная телятина! Ребрышки ягненка! Кофе бесплатно! Особый десерт! Изумительные восточные сладости! Для наших клиентов бесплатно! Подарок от ресторана! Лучшие в городе омары!

Денису вдруг до ужаса захотелось омаров, которых он никогда не пробовал. В пустом зале было прохладно, тихонько играла монотонная восточная музыка. Когда усатый официант в феске уже отошел, приняв заказ, Денис вспомнил, что не купил сигарет.

– Не хотите ли попробовать кальян? – спросил прибежавший на его зов бармен.

«Это будет уже перебор, – подумал Денис, – сначала кальян, потом пышные турчанки в прозрачных шароварах и танец живота…»

– Почему вы смеетесь, сэр? – удивился бармен.

Надо же, он и не заметил, что смеется собственным мыслям.

– Настроение хорошее. Очень мне нравится у вас в ресторане. Но кальяна не надо. Лучше «Уинстон».

Бармен поклонился, принес сигареты, щелкнул зажигалкой. От первой затяжки Дениса повело. Он очень давно ничего не ел, к тому же давало о себе знать сотрясение мозга. «Надо будет дома как следует отлежаться», – подумал он, загасил сигарету, откинулся на спинку низкого, с горой подушек, дивана, закрыл глаза и сам не заметил, как уснул.

– Ваш омар, сэр!

На столе перед ним возникло блюдо с огромной дымящейся ярко-красной креветкой. Есть это чудище было сложно и неудобно, хотя принесли кучу каких-то специальных хитрых вилочек и ножичков. Мясо оказалось пресным, суховатым, по вкусу напоминало разваренную старую курятину и воняло водорослями. Так и не справившись с дорогущим монстром, он отодвинул блюдо и заказал себе рагу из молодого барашка. Это было действительно вкусно. Он наконец наелся, выпил две чашки крепчайшего турецкого кофе и уже спокойно, с удовольствием, выкурил сигарету.

Официант отлично говорил по-английски. Он объяснил Денису, как добраться до вокзала.

Ночь он крепко проспал в экспрессе Анкара – Анталия. А на следующий вечер уже летел из Анталии в Москву, чартерным рейсом.

В очереди к пограничному контролю в аэропорту Внуково он покрылся испариной. Пока молоденькая пограничница рассматривала его сквозь хитрую систему зеркал и листала паспорт, он готов был провалиться, ему казалось, все видят, как сильно он нервничает. Но пограничница вернула паспорт, не сказав ни слова.

Домой он приехал глубокой ночью, разбудил брата долгим, пронзительным звонком.

– Тебя убить мало! – завопил Антон, открыв ему дверь. – Я тут с ума схожу!

Ни слова не говоря, Денис обнял брата, потом прошел в ванную, вытряхнул грязные носки из эмалированного тазика, стоящего под раковиной, бросил туда красную книжечку загранпаспорта и щелкнул зажигалкой. Когда паспорт превратился в пепел, он выложил на стол перед Антоном кучу стодолларовых бумажек, сел, закурил и начал объяснять, что произошло, почему он вернулся на пять дней позже и без дубленок.

– Завтра утром ты пойдешь в вендиспансер, – сказал Антон, дослушав до конца. – Эта твоя Брунгильда запросто могла тебя наградить сифилисом или даже СПИДом.

Денис согласно кивнул. В диспансер сходил, ни сифилиса, ни СПИДа, к счастью, не оказалось. В этом смысле он был здоров. А вот сотрясение мозга еще месяц напоминало о себе приступами дурноты и головокружения.

Фотографию «сладкого медведя» они сохранили. Если именно этот человек должен был встретить Дениску в аэропорту, то лучше запомнить его лицо. На всякий случай.

Антон в который раз вспоминал подробный рассказ брата о турецких приключениях. Дениска был отличным рассказчиком. Он изображал в лицах мощную страстную шведку Каролину, молчаливых усатых турок Али и Ахмеда.

После возвращения Дениска отсыпался, отращивал усы и бороду. Щетина росла у него очень быстро, лицо менялось до неузнаваемости.

– Они ведь знают меня только в лицо, у них осталась фотография, – говорил он.

Прошло три месяца. Однажды вечером они сидели у мамы в гостях, пили чай. На кухне работал телевизор, какой-то международник вел репортаж, из Турции. Вдруг Дениска вскочил как ошпаренный, опрокинул табуретку и завопил:

– Это она! Точно, это она!

Взглянув на экран, Антон увидел, как двое в штатском ведут от машины к зданию суда здоровенную блондинку в наручниках.

– Каролина Эриксон, гражданка Швеции, проживала в турецком городе Эскишехир около двух лет, – рассказывал корреспондент, – неделю назад она была задержана сотрудниками Интерпола по подозрению в торговле наркотиками и передана турецкой полиции. Вместе с ней предстанут перед судом еще несколько членов банды, граждане Турции Али Хусейн Зувлихан, Ахмед Максуд Лиджеми… Посольство Швеции обратилось к турецкому правительству с просьбой выдать Каролину Эриксон шведским властям. В Турции закон крайне суров к торговцам наркотиков, Эриксон грозит смертная казнь…

Дениска издал оглушительный победный клич и подпрыгнул чуть не до потолка.

– С ума сошел? – спросила мама. – Что ты так вопишь? Сейчас соседи прибегут.

– А она ничего, – заметил Антон, – огромная, конечно, как пятиборец. А так ничего, все на месте.

– Это вы о ком, мальчики? – Мама посмотрела на часы и переключила на другой канал. Там должна была начаться какая-то старая кинокомедия с Леоновым и Евстигнеевым.

Дениска отправился в ванную сбривать усы и бороду. А фотография «сладкого русского медведя» так и осталась валяться где-то в ящиках, в бумагах.

Но они все-таки нашли его. Он выпутался тогда чудом, но чудес не бывает. Не всю банду арестовали. Те, кто остался, искали Дениску целый год, имея только фотографию, анфас и профиль. Нашли и убили. В Праге. Кто же, если не они? Вот он, пламенный привет от шведки Каролины. Ее, возможно, уже нет на свете. Но пуля Дениску достала.

Антон вспомнил про «сладкого медведя» и подумал, что надо съездить домой, найти снимок. Это может пригодиться. Известно, что стрелял в Дениску черноусый турок. Но мало ли? «Русский Иван» тоже может быть к этому причастен.

– Ты что, уснул? – Голос Ольги раздавался как будто издалека, хотя она стояла прямо над ним. – Тебе картошку жарить или варить?

– А? Что? – очнулся он, словно после глубокого обморока. – Какую картошку?

Ольга взяла в ладони его лицо и посмотрела в глаза.

– Тебе еще долго будет больно, – тихо сказала она, – но надо жить дальше, Антошенька. Брата не вернешь.

Глава восьмая

Грозная и неприступная директриса специнтерната Галина Георгиевна выполнила свое обещание, взяла Сквозняка на воскресенье к себе домой. Десятилетний мальчик впервые в жизни оказался в настоящей квартире.

Директриса имела две комнаты в небольшой коммуналке, в старом доме на Пресне. Она жила вдвоем со старухой матерью, ни мужа, ни детей не было.

Пространство двух комнат, заставленных красивой мебелью, показалось Коле огромным. Всюду были какие-то вазочки, салфеточки, статуэтки. Особенно понравился ему большой фарфоровый китайский болванчик, которого стоило тронуть, и он начинал выразительно покачивать головой.

Старуха, мать директрисы, такая же здоровая, широкоплечая, только с темными усами над верхней губой и с огромным, безобразно отвислым животом, противно сюсюкала и причитала, называла Колю «деточкой». Изо рта у нее пахло лекарствами. Сквозь толстые стекла очков ее глаза, такие же бледно-голубые и холодные, как у дочери, зорко следили за каждым Колиным движением, чтобы бедный сиротка с хорошеньким умным личиком ненароком не свистнул что-нибудь. Сквозняк чувствовал этот колючий взгляд, который мерзко контрастировал со сладким сюсюканьем, и думал о том, что такую вот фальшивую усатую бабку совсем не жаль было бы прирезать. Даже приятно. Если собрать в скатерть все эти красивые штучки-дрючки и продать, то будет много денег. Он знал, много денег – это очень хорошо. Это самое главное.

Вел он себя идеально. Разговаривал вежливо, за ужином не стал набрасываться на сыр, копченую колбасу, помидоры и прочие фантастические вкусности. Ел спокойно и красиво. Это он умел, хотя никто его не учил, что нельзя запихивать в рот огромные куски, вытирать руки о штаны, сморкаться и рыгать. Он знал, жевать надо с закрытым ртом и при этом лучше не разговаривать.

Поев совсем немного, столько же, сколько хозяева, он промокнул губы бумажной салфеткой и сказал:

– Спасибо. Было очень вкусно. Если хотите, я вымою посуду.

Старуха умильно закудахтала, а директриса улыбнулась:

– Не надо, Коля. Спасибо. Ты сейчас пойдешь в ванную, помоешься. Вот тебе чистое полотенце. А с посудой мы сами разберемся.

Ему понравилось, что все отдельно, ванная, сортир. В интернате мылись по десять-пятнадцать пацанов в огромной кафельной комнате с десятком ржавых душевых рожков, торчавших из потолка, даже перегородок не было. И сортир открытый, без кабинок. Нужду справляли при всех, не стесняясь. А здесь можно было запереться.

Он защелкнул задвижку, напустил горячей воды в большую облупленную ванну, нашел на полке зеленую пузатую бутылку, на которой было написано «Пена для ванн», добавил в воду густую, пахнущую хвоей жидкость, и получилась пышная пена. Это был кайф. Но довольно скоро в дверь постучали. Квартира все-таки коммунальная, ванная, хоть и запирается, но тоже – одна на многих.

Потом долго не мог уснуть. Ему постелили на скрипучем диване в бабкиной комнате. Он ворочался с боку на бок под заунывный храп старухи и тиканье настенных ходиков. Иногда он проваливался в тревожное забытье, и ему сразу чудилось, как он встает, подходит на цыпочках к старухиной койке, накрывает ее лицо подушкой. А потом очень быстро сгребает в большую вышитую скатерть красивые безделушки. Кивающего китайского болванчика он заворачивает отдельно, аккуратно, чтобы не разбился.

Даже во сне он понимал: ничего этого не будет. Нельзя. Но само желание не казалось ему странным. Нельзя не потому, что жалко старуху, а просто сразу попадешься и загремишь в психушку или в колонию. Да и потом, куда идти со скатертью, наполненной добром? Ведь кому-то надо продать, чтобы были деньги…

Старуха застонала и тяжело заворочалась в темноте. Мальчик встал и на цыпочках подошел к двери.

– Ты куда, деточка? – спросила старуха. Оказывается, она спала очень чутко. Или вообще не спала, только притворялась…

– Мне по-маленькому, – обернувшись, прошептал он.

В коридоре стояла тишина. Он заметил, что сквозь щель из-под двери кухни пробивается свет. Стало интересно. Он осторожно приоткрыл дверь. В большой общей кухне сидел на табуретке мужик в сатиновых синих трусах и задумчиво курил.

– Заходи, пацан, не стесняйся, – кивнул он, заметив худенькую фигурку в двери.

Коля вошел, тихо прикрыл за собой дверь и уставился на мужика. Было на что поглядеть. Огромное мускулистое тело покрывали красивые синие картинки – церковные купола с крестами, грудастые русалки, какие-то затейливые орлы, черепа, ножи, перевитые змеями. На толстых волосатых пальцах были нарисованы широкие перстни.

– Звать-то тебя как?

– Коля.

Мужик протянул ему огромную лапищу:

– Ну, будем знакомы. А я дядя Захар. – Он крепко пожал тощую детскую кисть. – Гостишь здесь у кого?

– Я интернатский, детдомовский. Галина Георгиевна, директриса, меня взяла на выходной. – Сквозняк не чувствовал никакого стеснения, разговаривая с этим огромным разрисованным дядькой.

– Детдомовский, значит, – вздохнул Захар, расплющил докуренную до бумаги «беломорину» в банке из-под кильки и тут же выбил из пачки следующую папиросу, подул в нее, постучал, чиркнул спичкой. – А чего ж ты в интернате для дураков?

Обидный вопрос был сдобрен широкой златозубой улыбкой и веселым подмигиванием.

Коля в ответ молча пожал плечами.

– Не похож ты на дурачка. Я такие вещи сразу вижу. Да ты садись, не маячь. Расскажи-ка мне, чем ты такую лафу заработал? Директриса твоя сюда никого никогда ночевать-то не приводила раньше.

Он опять подмигнул, и от этого стало совсем легко и весело. Коля уселся на облезлую трехногую табуретку напротив мужика.

– Дебила одного с крыши снял, – скромно сообщил он, – дебил залез на крышу и стал вопить. А я через чердак до него добрался, поймал на лету.

– Зачем? – серьезно спросил Захар.

Он смотрел Коле в глаза чуть прищурившись, и от этого тяжелого умного взгляда мальчику было одновременно весело и жутковато. Неужели этот дядька и правда не понимает, зачем было спасать дебила? Другой взрослый на его месте стал бы говорить: молодец, герой, а этот задал свой странный вопрос. С этим не надо хитрить, как с другими. Или уж так умно хитрить, как Сквозняк пока еще не умеет.

– Чтоб директрису не посадили, – не отводя взгляда, ответил мальчик.

– Интересно, – покачал головой Захар, – очень интересно. А это тебе зачем, чтоб ее не посадили? Она тебе кто, мамка? Ведь злая небось, вредная? – Он опять весело подмигнул.

– Она у нас главная, – тихо сказал Сквозняк. И ничего больше не стал объяснять. Если этот расписной дядька такой умный, сам поймет. А нет, так и не надо.

– Главная, говоришь? А ты ее от тюряги спас? – Захар тихо, почти беззвучно засмеялся. – И теперь она тебе вроде как должна. По жизни… Интересный пацан. Лет-то сколько?

– Десять.

– Как же ты попал в дурку?

– По диагнозу, – пожал плечами Коля.

– И какой у тебя диагноз?

– Олигофрения в стадии дебильности, – спокойно объяснил мальчик.

Захар присвистнул и покачал головой:

– Что же за сука тебя так проштамповала?

– Докторша. Еще в детдоме. Мне четыре года было. Я очки у нее с морды сбил.

– Ты это сам помнишь или рассказал кто?

– Помню.

– А мамку свою помнишь? – Огромная рука легла на худенькое Колино плечо.

– Не было ее у меня. Никогда. Я сам по себе.

– Ну, так не бывает, положим… Другое дело, что ты не помнишь. А мамка была, обязательно была, – серьезно объяснил Захар.

– Вы это точно знаете? – тихо спросил мальчик. Захар ничего не ответил, только ласково потрепал его по загривку.

На следующее утро Галина Георгиевна уже пожалела о своем благородном поступке. Нет, Коля Козлов вел себя безупречно. Но его присутствие мешало ей заниматься обычными воскресными делами. Она чувствовала себя неловко. По-хорошему, ребенка надо сводить в кино или еще куда-нибудь, мороженое купить. Но ужасно не хотелось тратить на это драгоценный выходной.

У нее никогда не было собственных детей, а своих интернатских питомцев она воспринимала не как детей, а как «вверенный контингент», не умела общаться с ними просто так, без командного тона и дисциплинарных взысканий.

Старуха рано утром ушла куда-то. Директриса занялась стиркой. Было странно видеть ее в домашнем фланелевом халате, с ненакрашенным лицом. На голове вместо сложной взбитой прически была какая-то старая косынка.

После завтрака Коля сидел на стуле и читал книжку. Он еще вчера вечером приглядел на полке над директрисиным столом толстый учебник с интересным названием «Детская психиатрия». По оглавлению он отыскал свой диагноз и теперь пытался разобраться в сложных медицинских фразах. Он понимал текст через слово, но спросить у директрисы боялся. Он вообще не хотел, чтобы она заметила, какую книгу он читает. Впрочем, ей, казалось, до этого дела нет. Она почти не заходила в комнату, была то в ванной, то в кухне.

И тут раздался стук в дверь. На пороге стоял ночной собеседник Коли, дядя Захар. Он был в модном красивом свитере и добротных брюках.

– Собирайся, – весело сказал он, – в кино пойдем. С начальницей твоей я договорился.

Это был первый по-настоящему счастливый день в жизни маленького Сквозняка. Захар повел его в кинотеатр «Россия» на «Новые приключения неуловимых». А потом они обедали в ресторане «Минск». Мальчику это вовсе не казалось сказкой. Именно таким он видел свое будущее, именно так в его представлении выглядели «лучшие времена», которые непременно настанут в его жизни.

День, проведенный с дважды судимым вором в законе Захаром, Геннадием Борисовичем Захаровым, был первой ласточкой из будущих лучших времен.

Захар и в интернат его отвез сам, поздним вечером.

– Ну что, Коля Сквознячок, буду теперь тебя навещать. Интересный ты пацан, такой маленький, а уже неправедно осужденный, – сказал он на прощание и опять ласково потрепал по волосам.

В следующее воскресенье Галина Георгиевна уже не брала его домой. Он и не ждал. Хорошенького понемножку. А вот дядя Захар навестил, как обещал. Правда, зашел всего на часок, апельсинов принес, шоколаду, колбасы сырокопченой.

– Отнимут небось? – спросил он, отдавая пакет с едой.

– Пусть попробуют! – сверкнул глазами Сквозняк.

– Молодец, Сквознячок. Я тебя еще спросить хотел, ты куришь?

– Нет. Пацаны бычки собирают, а мне противно. Вот если бы свои папиросы.

– Нет, – покачал головой Захар, – курить ты не будешь. И пить не будешь. Понял?

– Понял, – кивнул Сквозняк, – не буду.

– Ладно, беги. Зайду к тебе через недельку. – Он пожал ему руку, как взрослому, потом присел перед ним на корточки и взял за плечи. – А мамка все же была у тебя. Хоть часок, да любила…

Ночью Сквозняк залез потихоньку в архив и разыскал свое личное дело. Среди медицинских справок, расходных ордеров на казенную одежду и обувь он обнаружил пожелтевший листочек в клеточку. Четким, красивым почерком там было написано:

Главному врачу родильного дома № 32 г. Москвы

тов. Потапову К. Г. от тов. Лукьяненко Ю. И.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Лукьяненко Юлия Игоревна, 1944 г. р., проживающая по адресу Москва, Кондратьевский проезд, дом 10-а, общежитие обувной фабрики № 4, отказываюсь от ребенка, которого я родила 22 апреля 1963 года. Обязуюсь никаких материальных и иных претензий в дальнейшем не предъявлять как к усыновителям ребенка в случае его усыновления, так и к самому лицу, рожденному мной, по достижении им совершеннолетия.

5 мая 1963 года.

Далее следовало несколько подписей и печать.

Коля аккуратно сложил листок, сунул его в карман брюк, поставил папку с личным делом на место и тихонько ушел из архива.

Значит, прав дядя Захар. Была у него мать. С двадцать второго апреля по пятое мая, четырнадцать дней, женщина по имени Юлия Лукьяненко была его матерью. Две недели она все-таки думала, прежде чем написать это заявление. Возможно, она держала его на руках. Подержала и бросила.

«Хоть часок, да любила…»

У него был ключ от крошечной каморки, в которой интернатская уборщица держала свое хозяйство. Он очень дорожил этим ключиком, постоянно перепрятывал его.

В интернате, где в одной спальне, на кроватях, сдвинутых почти вплотную, спали двадцать мальчиков, одиночество было недоступной роскошью. Правда, никто, кроме Коли Козлова, в этой роскоши не нуждался. А ему необходимо было побыть одному, особенно ночью или ранним утром, до подъема, когда все крепко спят и так раздражает, бесит это чужое похрапывание, постанывание, сонное бормотание. Хочется забиться в глухую нору, чтобы никого рядом не было.

Стояла глубокая ночь, он забился в каморку, заперся изнутри. Не зажигая света, он сжал между ладонями сложенный вчетверо тетрадный листок и горько заплакал.

– Найду и убью суку, – шептал он, – найду и убью.

Но сам себе не верил. Впервые в жизни он не мог разобраться в собственных чувствах. Вдруг показалось, что больше всего на свете он хочет увидеть эту Юлию Лукьяненко, которая девять месяцев носила его в себе. Она представлялась ему необыкновенной, сказочной красавицей. Он тут же стал сочинять всякие немыслимые оправдания ее поступку. Кто-то заставил ее написать это поганое заявление. Она не соглашалась две недели, она говорила: «Отдайте моего сына…» Ее мучили, били, и она не выдержала, согласилась.

А потом искала его, но неизвестные беспощадные злодеи запрятали его в казенный дом. Теперь она плачет ночами и думает о нем. Она постоянно о нем думает. Когда-нибудь они встретятся и сразу узнают друг друга.

Он поймал себя на том, что становится похож на других, на собратьев-сирот. Они придумывают себе сладкие сказки про своих красивых несчастных мам и умудряются верить. На мгновение ему даже стало жаль, что он, как другие, не может утешиться этой чушью.

Неужели он начал ломаться? Неужели он хочет стать как они? Быть похожим на этих жалких ублюдков? Растекаться липким киселем, стать слабым, тупым?

Слезы высохли. Он никогда больше не заплачет. Из-за кого плакать? О ком жалеть? О суке, которая бросила его, маленького и беспомощного? Мир состоит из таких вот сук и сволочей. Ненавидеть, топтать, уничтожать, стать сильным и беспощадным… Как его, маленького, не пожалели, так и он не станет никого жалеть. Он вырастет большим и умным, он им всем покажет.

Лишь к одному человеку не было ненависти, к дяде Захару. Но и настоящей привязанности пока не возникало. Коля не пускал ничего теплого, живого в свою леденеющую душу. Боялся обломаться. Вдруг этот добрый дядя тоже будет любить маленького Сквозняка «только часок»?