Текст книги "Чувство реальности"

Но постепенно он научился отличать часы-виллу от просто часов по особому отливу циферблата, по блеску стеклышка и прочим едва уловимым признакам. Кое-как разобрался с одеждой и обувью. А главное, понял, зачем это нужно.

Если ты принадлежишь к касте людей, которые по статистике занимают первое место среди жертв заказных убийств и похищений с целью выкупа; если бронированный джип, видеокамера у ворот, вооруженная охрана, личный адвокат и прочие прелести становятся необходимы тебе как зубная щетка по утрам и вечерам, значит, тебе страшно. Ты знаешь, что тебя хотят убить и сам всегда хочешь убить кого-нибудь. Мир для тебя становится хаосом, подлым, опасным и непредсказуемым. Здоровое чувство бесценности жизни, как собственной, так и чужой, данное каждому человеку от рождения, быстро атрофируется, и на смену ему приходит нездоровое чувство цены. Цены чисто конкретной, выраженной в долларах, подтвержденной товарным чеком, ярлыком, клеймом, наклейкой. Ты обвешиваешь себя всякими эксклюзивными талисманами и оберегами, увеличивая до бесконечности количество нулей, которые все равно, как ты ни тужься, останутся нулями.

Сане все чаще приходилось иметь дело не с алкашами и наркоманами вроде Вороны, не с уличными воришками, хулиганами и попрошайками, а с представителями этой самой «нулевой касты», с людьми солидными, хорошо одетыми.

Год назад на распродаже в одном шикарном бутике, в центре Москвы, он купил себе костюм. Изначальная цена блуждала где-то в районе тысячи, и за одно только это Саня испытывал к костюму смешанное чувство почтения и отвращения, словно он был живым существом, наглым талантливым мошенником.

Ткань напоминала мешковину по структуре и цвету, на этикетке был обозначен какой-то умопомрачительный состав: лен, шелк, кашемир. На распродаже пиджак и брюки стоили четыреста долларов. Консультировала при покупке Марина, к тому времени уже бывшая, но все-таки немножко жена. Часа два прокопавшись в углу бутика, у многослойных вешалок с невыразительным для Арсеньева тряпьем, она извлекла это чудо и заявила, что от такого прикида знающие люди будут писать кипятком. Арсеньев к прошлому лету накопил пятьсот долларов, чтобы привести в порядок стареющую машину и съездить в отпуск, порыбачить на озере Селигер. Но отсутствие приличного костюма мешало работать, а тут такое счастье – распродажа, смехотворная цена.

Однако костюм оказался прожорливой гадиной. Он требовал других ботинок, других рубашек. Пришлось еще раз отправиться на распродажу и расстаться с квартальной премией.

Что касается дополнительных деталей туалета, необходимых для камуфляжа, за неимением денег Саня нашел оригинальное решение. От дедушки, военного переводчика, у него остались наручные часы и зажигалка. Часы были швейцарской фирмы, образца 1939 года, неизвестно, сколько они стоили изначально. В 1945-м, во время встречи на Эльбе, дед поменялся с английским офицером. У деда были советские стальные «ходики» производства завода «Слава», с серпом и молотом на циферблате, они так понравились англичанину, что он не пожалел своих швейцарских, с серебряным корпусом и золотыми стрелками.

Сане часы достались уже мертвыми, с треснутым стеклышком. Пару лет назад знакомый часовщик, проходивший свидетелем по какому-то делу, реанимировал механизм, заменил стеклышко кружком чистейшего хрусталя, подновил стершееся фирменное клеймо и от себя лично прикрепил к ушкам вполне эксклюзивный кожаный ремешок.

Зажигалка «Зиппо» была подарена деду американским офицером просто на память, все на той же Эльбе. Настоящая «Варга герл», с изображением девушки в развевающемся платье, которая прикуривает на ветру. В отличие от часов, зажигалка не нуждалась в каком-то особенном ремонте. Арсеньев сам ее почистил, вставил новый фитиль, кремень, заправлял бензином. Она работала безотказно.

Эти две вещицы, часы и зажигалка, не только играли роль камуфляжных деталей, они приносили удачу, грели душу, но не из-за своей эксклюзивности. В них жила память о дедушке, семейная история и много всего хорошего, теплого, безвозвратно ушедшего. Хотя, конечно, было приятно в приличном обществе сверкнуть хрустальным циферблатом, крутануть колесико «Зиппы», поймать заинтересованные взгляды знающих людей. Правда, старенький «Опель-Кадет» существенно портил имидж, но в особо ответственных случаях можно было выклянчить у начальства служебную машину, «Мерседес» или даже джип «Чероки», с камуфляжными номерами, с шофером или без него.

Работа Вики Кравцовой тоже требовала камуфляжа. Бесконечные презентации, премьеры, переговоры, тусовки, и каждый раз надо явиться в чем-то новом, шикарном, сногсшибательном, чтобы выглядеть не хуже других. Денег вроде было много, но все равно Вике их хронически не хватало.

Правда, Арсеньев вдруг стал подозревать, что камуфляжа больше требовала не работа, а душа руководителя пресс-центра.

Количество и качество вещей выдавало лютую ненасытность, какое-то болезненное шмоточное обжорство. Вика Кравцова покупала, покупала и все не могла остановиться. Арсеньеву тут же вспомнилась фраза ее заместителя Феликса Нечаева о том, что она хотела стать «вамп», но мешало бедненькое провинциальное прошлое.

Понятно, зачем ей вдруг понадобилась вторая машина. Ей хотелось, чтобы всего было много, очень много. Пусть не такая дорогая и шикарная, но две. Обязательно две. Однако купить себе «Опель» или «Фольксваген» Вика так и не успела.

Цены она выписывала в середине марта. Рядом было несколько имен и телефонных номеров.

«Сергей Иванович (только японки); Юра (авторынок, зв. после 20-го); Паша (от дяди Кости, Гамбург, любые, деш.)».

– Паша-Паша-Павлик Воронков, – пропел Арсеньев себе под нос, спохватился, что пропустит прямой эфир Рязанцева, и переключил телевизор на нужный канал.

Глава шестнадцатая

Проснувшись, Маша обнаружила, что они все еще едут, вернее, стоят в пробке на Новослободской. Рядом возвышалась разрушенная церковь из вишневого кирпича, с корявой березой на крыше, киностудия «Союзмультфильм». Если здесь пешком свернуть с шумной загазованной Новослободской, справа будет собачья площадка, слева ржавые кубики гаражей.

Сколько раз за эти годы она мысленно проходила сквозь цепочки дворов и переулков, зимой с разбегу скользила по черным коротким лентам голого льда, рассматривала под лупой снежинки на варежке, весной перепрыгивала лужи, колотила портфелем по водосточным трубам и слушала жестяной грохот разбитых сосулек.

Ловуд свернул в Оружейный. Там на месте старых милых развалюшек возвышался роскошный фасад новостройки, лимонный, с тонкими белыми прожилками балконных бордюров, увенчанный зеленой крышей с круглой башенкой. Сверкающее, как сказочный дворец, постсоциалистическое счастье, от полутора до двух тысяч долларов за квадратный метр.

Чуть дальше был дом, в котором Маша родилась и прожила первые тринадцать лет своей жизни. Господи, каким убогим, каким грязным и облезлым он стал, этот элитарный кэгэбешный кооператив, построенный в 1967-м. Маша задержала дыхание, зажмурилась и решилась открыть глаза только после очередного поворота.

Но дальше ее ждали Миусы.

В Доме пионеров она занималась спортивной гимнастикой, плавала в бассейне. В троллейбусном парке у сквера вместе с одноклассниками Гошей и Севой носилась по пустым гулким троллейбусам, с рычанием рулила в кабине водителя.

На небольшой площади перед Дворцом пионеров высилась скульптурная группа, изображавшая героев писателя Фадеева. Маша оглянулась и посмотрела на этих целеустремленных уродов с искренней благодарностью. Они оказались единственной деталью городского пейзажа, при виде которой не сжалось, не прыгнуло сердце.

Несмотря на позднее время, вокруг скульптур катались на роликах дети. В одной из девочек она узнала себя, двенадцатилетнюю, с длинными, до пояса, волосами, в узеньких красных джинсах, которые привез отчим из Парижа, в белом свитере с высоким горлом. Она понимала, что это всего лишь галлюцинация. Не было среди катавшихся детей девочки в красных джинсах и белом свитере. Но Маша отчетливо видела ее, оставшуюся здесь навсегда собственную маленькую цветную тень.

Она опять закрыла глаза. Она вдруг обнаружила, что с того момента, как ступила в железную трубу, ведущую от самолета к зданию аэропорта, думает по-русски. Об этом отец тоже предупреждал. Он говорил, что за этим надо внимательно следить. Как только начинаешь думать по-русски, в твоей английской речи предательски проступает легкий акцент. Ты сам не замечаешь, а со стороны очень даже слышно.

Сквер был еще прозрачным, полусонным. Холодно чернела низкая чугунная ограда, над ней дрожали бледные мокрые липы и тополя, подсвеченные сизыми фонарями и зеленым блеском мелкой новорожденной листвы.

Когда все это осталось позади, Маша перевела дыхание.

Как бы научиться существовать компьютерно-животным способом, без всяких сложных эмоций, без сантиментов, с логическими схемами в обоих полушариях мозга и со здоровыми инстинктами в гипофизе?

В зеркальце она встретилась глазами с Ловудом и заставила себя улыбнуться ему. Он улыбнулся в ответ, но довольно кисло. Надо было хоть немного расшевелить его, поболтать, придумать какой-нибудь предлог для следующей встречи, однако в голову ничего не лезло. Нельзя молчать всю дорогу, необходимо ему понравиться, внушить симпатию и доверие, иначе как же его, хмыря болотного, психологически тестировать?

– Мистер Ловуд, это правда, что у Бриттена был роман с Кравцовой? – спросила она, зевая и потягиваясь.

– Почему вас это интересует?

В зеркале она заметила, как задергалось у него веко.

«А он, оказывается, жутко нервничает, – с удивлением отметила про себя Маша, – к чему бы это?»

– Про любовь всегда интересно. Тем более про российско-американскую любовь. Конечно, прямого отношения к теме моей диссертации это не имеет, но в хозяйстве все пригодится. Клянусь, я никому не скажу, – произнесла она самым игривым, самым пошлейшим тоном, на какой была способна, и еще глупо подхихикнула для убедительности.

По его лицу стало видно, что он немного расслабился.

– Потом как-нибудь я расскажу вам про любовь, мисс Григ. Про эту не обещаю, а про какую-нибудь другую – непременно. А сейчас мы уже приехали.

Маша узнала двор, он почти не изменился. В детстве она приходила сюда качаться на качелях. Здесь были отличные качели. Не маленькие, для трехлетних малышей, как в других дворах, а настоящие, высокие, с металлическими прутьями, с крепким деревянным сиденьем. Иногда к ним даже выстраивалась очередь и случались небольшие драки.

В кирпичном семиэтажном доме когда-то жили двое бывших одноклассников. Мелькнула мысль, что кто-нибудь может узнать ее, она даже чуть не поделилась этими дурацкими опасениями с Ловудом, но вовремя спохватилась и грубо выругала себя. Она, конечно, ужасно устала. Долгий перелет, разница во времени, беспощадная и совершенно неожиданная атака всяких детских воспоминаний. Но все равно это не оправдание. Надо держать себя в руках в любом состоянии и надо сию же минуту прекратить думать по-русски.

На скамейке у подъезда сидели три старухи, дышали воздухом перед сном, громко обсуждали маленькие пенсии и дикие цены. Платки, темные пальто, суровые морщинистые рты, широко расставленные колени. Те же старухи, которые сидели здесь во времена Машин ого детства. То есть, конечно, уже совсем другие, но очень похожи. Они, как египетские сфинксы, эти дворовые бабки на лавочках, никогда не меняются, никуда не исчезают. Может, они бессмертны?

Ловуд даже не сделал попытки помочь ей с чемоданом, только открыл багажник. На левое плечо она повесила сумку с ноутбуком, в правую руку взяла чемодан, и тут же рука предательски заныла. Осталась еще небольшая сумка.

– Вы не могли бы взять мой компьютер? – спросила она Ловуда.

Он как будто не услышал. Он стоял с ключами от машины в руке и озирался по сторонам, словно потерял что-то в этом дворе.

«Хмырь болотный, свинья!» – заметила про себя Маша.

– Стивен, помогите мне, пожалуйста! – попросила она громко и жалобно.

– А? Да, конечно, – он отвлекся от созерцания двора и взял у нее чемодан.

Когда они подошли к подъезду, Маша поздоровалась со старухами, они не ответили, но вперились в нее так внимательно, словно пытались узнать.

– Здесь не принято здороваться с незнакомыми людьми, – тихо сказал Ловуд по-английски, – так, погодите, я, кажется, забыл код.

Он отпустил ручку чемодана, принялся рыться в карманах. Бабки замолчали и внимательно наблюдали. Чемодан покосился и тяжело грохнулся. Ловуд не успел подхватить его, и чемодан перевалился на нижнюю ступеньку крыльца. Маша кинулась ловить его.

Как раз в этот момент послышалось нежное мяуканье. Она не сразу сообразила, что это звонит ее новый телефон.

– Кто это может быть? – проворчала она, роясь в сумке в поисках маленького аппарата, одновременно помогая Ловуду справиться с чемоданом.

– Я слушаю! – раздраженно выкрикнула она в трубку по-русски.

– Как ты долетела? – голос отца звучал совсем близко, словно он звонил с соседней улицы.

– Спасибо, нормально! – рявкнула она, переходя на английский: – Ты почему не спишь? У тебя там сейчас шесть утра!

– Я спал, но проснулся и захотел услышать твой голос. Ты что, не можешь говорить? Где ты?

– Стою на ступеньках и пытаюсь поймать свой чемодан, – сердито доложила Маша, – спи дальше, у меня все о'кей, я сама тебе позвоню, не волнуйся.

– Ну как же о'кей, если ты сама ловишь чемодан? Тебя что, не встретили?

– Встретили, успокойся.

– Кто? Ловуд?

– Да.

– Не сердись, пожалуйста, не забывай, что я старый и бестолковый. Где тебя поселили?

Ловуд между тем растерянно листал свою записную книжку в поисках кода. Бабки с любопытством наблюдали за происходящим.

– Я не сержусь. Успокойся. Потом все расскажу, сейчас не могу. – Она успела заметить несколько цифр, нацарапанных рядом с дверью, отстранила Ловуда и принялась нажимать кнопки.

– Да, все, я понял, прости. Я только хотел сказать, что завтра в Москве обещают дождь и резкое похолодание, а ты не взяла ничего теплого. Обещай, что прямо сегодня купишь себе какую-нибудь куртку, и пожалуйста, не пей здесь сырую воду из-под крана, там сплошная хлорка. Кипяченую тоже лучше не пей.

– Не буду.

– Что не будешь? Покупать куртку или пить сырую воду?

– Я все сделаю, как ты хочешь, но я не могу сейчас говорить. Я перезвоню позже.

Дверь открылась. Маша улыбнулась и подмигнула Ловуду, встретив его недоуменный, напряженный взгляд.

Однокомнатная квартира, почти пустая, вся отливала кровавой краснотой. Багровые обои с черными жирными тюльпанами. Багровый палас на полу. Кухня и прихожая оклеены блестящей морщинистой клеенкой, имитирующей голую кирпичную стену. Даже плитка в ванной и туалете была вишневой, с черным траурным ободком. Шторы на окнах темно-лиловые, почти черные, кружевные. Мебель полированная, облезлая, но блестящая. На стене лаковый цветной портрет Высоцкого с гитарой, повязанной красной лентой, и календарь за 1988 год с полуголой японкой.

– Ну как, вам здесь нравится? – спросил Ловуд, окидывая взглядом кровавые стены и невольно косясь на ее мобильный телефон.

Маша видела: ему не терпится узнать, кто ей звонил. Она давно приучила себя не называть вслух имени телефонного собеседника, если во время разговора рядом кто-то посторонний. Это получалось у нее машинально. Ей ничего не стоило бы сейчас ответить на простой вопрос: кто вам звонил? Она бы ответила: «Мой бойфренд, ужасный зануда». Но Ловуд не спрашивал.

– Как вам сказать? Интерьер немного странный. Кажется, что сидишь у кого-то в желудке. Атак ничего. Жить можно. – Маша открыла чемодан, достала косметичку, отправилась в ванную, принялась раскладывать зубную пасту, щетку, шампунь.

– Ну, извините, – Ловуд улыбнулся и развел руками, – как в желудке, говорите? Да, действительно. Все такое красное. К сожалению, ничего лучшего я найти не сумел. Квартиры в центре стоят очень дорого, а селить вас на окраине – обрекать на хронические опоздания и недосып. Чтобы добраться до центра, пришлось бы вставать каждый день на час раньше. – Он стоял в дверном проеме ванной и смотрел на нее с ненавистью.

– Что вы, Стивен, спасибо вам большое, все замечательно, – она улыбнулась, слегка тронула его за плечо, – можно, я пройду?

– Да, конечно. Простите. Здесь так тесно.

По-хорошему ему пора было выматываться. Он и так потратил кучу времени, вез ее от аэропорта часа три, хотя мог бы доехать за час. Он ведь чрезвычайно занят, он должен бережней относиться к своему времени. Тайм из мани, мистер Ловуд, вы разве забыли? Что же он здесь торчит, не уходит? Почему так долго ехал? Почему так напряженно прислушивался к ее телефонному разговору, а потом не задал простого вопроса: кто звонил? Может, она просто накручивает все эти сложности после инструктажа Макмерфи в аэропорту?

– Стивен, спасибо вам большое, все замечательно. Я хочу принять душ и поспать немного. Вы не знаете, где здесь лежат полотенца?

– Кажется, они в шкафу, на полке. Хозяйка мне все показывала, но я не запомнил. Разберетесь сами, здесь не слишком много вещей и мебели. Да, вот телефон хозяйки, если будут какие-то вопросы. Она милая женщина, квартира для нее – основной источник дохода, очень заинтересована в клиентах, особенно в иностранцах, и сделает все, чтобы вам здесь было удобно.

– Спасибо, – Маша достала из чемодана халат, шлепанцы, – вы, вероятно, спешите, я и так отняла у вас кучу времени.

– Что вы, Мери, не стоит благодарности. – Улыбка дрожала на его лице, глаза оставались злыми и напряженными. – Вы действительно очень хотите спать?

– Честно говоря, да. Перелет был тяжелым, к тому же разница во времени.

– Я планировал сегодня угостить вас ужином, заказал столик в ресторане, здесь совсем недалеко.

«А вот это еще интересней», – насторожилась Маша и отчетливо вспомнила слова Макмерфи: если пойдешь в ресторан с Ловудом, платить придется тебе, он страшный жмот, он угощает кого-то только по оперативной необходимости и на казенные деньги.

– Ох, Стивен, спасибо, но я не ожидала, вы не предупредили, – она сделала глупые испуганные глазки, – я ужасно выгляжу, боюсь, засну за столом и упаду лицом в салат.

– На это существует крепкий кофе и салфетки, – он улыбнулся, широко и радостно, как в рекламе зубной пасты, – кофе, чтобы не заснуть, салфетка, если все-таки заснете, чтобы вытереть лицо, испачканное салатом.

«Когда же он успел заказать столик? Как мог заранее рассчитать время, если вез меня из аэропорта часа три?» – подумала Маша, вежливо посмеявшись его шутке, и тут же спросила противным, кокетливо-ноющим голоском:

– А нельзя перенести ужин на завтра?

– Ну, вообще-то столик заказан на сегодня, на одиннадцать вечера. Знаете, давайте мы сделаем так. Вы сейчас примете душ, я подожду. Может, после душа вы почувствуете себя лучше, и мы все-таки поужинаем сегодня.

– Хорошо, я не возражаю, – кивнула Маша и скрылась в ванной.

Шторки для душа не было. И сам душ оказался отвратительным, ржавым, дырявым. Он брызгал во все стороны, только не туда, куда нужно.

«А почему, собственно, Ловуда должно волновать, кто мне звонил? Его попросили подготовить все к моему приезду, снять квартиру, встретить, и только. Ни о каких ресторанах речи вообще не было, – размышляла Маша, сидя на корточках в чужой облезлой ванной и пытаясь поймать острые мелкие брызги душа. – Почему он не уходит? Что ему от меня надо? А если действительно что-то надо, почему не скажет об этом прямо, без фокусов? Мы же вроде как на одной стороне».

Как ни старалась она поливаться из душа-фонтана аккуратно, а все-таки лужа на полу получилась порядочная, вытереть ее было нечем. Маша открыла шкаф под раковиной. Фанерная дверца тут же отвалилась. Внутри нашлась тряпка, отвердевшая и вонючая. Маша, морщась, поддела ее носком тапочки и бросила на лужу. Вообще, все в этом чужом доме было ужасно: запахи, краски, звуки. Через отдушину под потолком сочились визгливые голоса. В соседней квартире скандалили. Слышно было каждое слово.

– Сколько ты еще собираешься жрать на мои деньги? Ни копейки в дом не приносишь, свет за собой не гасишь, сковородку мою сожгла тефлоновую, вот покупай мне теперь такую же!

– Заткнись! Достала меня, старая дура! Я тебе куплю сковородку, куплю, чтобы по башке твоей лысой бить!

– У меня не лысая башка! Сама ты лысая, авантюристка!

– Сама авантюристка!

Крики были кислыми, как вонь от тряпки. К мыльнице прилип обмылок, покрытый волосами и засохшей пеной. Полотенце ветхое, серое, заштопанное. Как, мистер Макмерфи, не желаете получить психологический портрет женщины, которая сделала свой дом кроваво-красным, штопает старые полотенца и оставляет их долгожданному квартиранту-иностранцу вместе с волосатым обмылком?

Даже зеркало здесь было злым. Когда Маша стерла с него капельки пара, она увидела себя в самом неприглядном варианте. Бледно-зеленое лицо, голубоватые пересохшие губы, красные глаза, припухшие веки, под глазами темные круги. Очень симпатичный трупик. Если и дальше придется жить в таком ритме, домой в Нью-Йорк она прилетит в багажном отделении, в красном, как эта квартирка, гробу с черными кружевами. Голая лампочка под потолком давала прямой свет, жесткий и беспощадный. Новая стрижка вдруг показалась дурацкой, уродской, жаль стало своих волос. Как ни пыталась она уговорить себя, что это удобно, не надо ни кондиционера, ни фена, все равно настроение испортилось окончательно. Совершенно расхотелось такой быть и на себя, такую, смотреть. Хоть парик надевай.

– Слушайте, вы и так получили аванс, хотя ничего не делали и никаких денег не заработали, – донесся до нее раздраженный голос Ловуда.

Маша замерла у дверной щели.

– Какие издержки? Какой ущерб? Я вам, кажется, объяснял, так нельзя заниматься бизнесом, вы нарветесь на неприятности, и очень скоро. Что? Вы совсем рехнулись? Нет, никаких денег вы от меня не дождетесь. Вы шантажировать меня собрались? Ха-ха, это уже не смешно! Если еще раз замечу ваш синий «Ауди», пеняйте на себя!

Он говорил по-русски, очень быстро и почти без акцента. Он сильно волновался, голос его сначала стал хриплым, потом совсем сел. Закончив разговор, он тяжело закашлялся.

«Господи, да ведь он просто уходил от хвоста! – Маша даже шлепнула себя по губам. – Ну, ты даешь, офицер Григ! Не заметила, ничего не поняла! Да, Григорьева, тебе точно предстоит возвращаться в родимый Нью-Йорк в алом гробу с черными кружевами».

Накинув халат, она вышла из ванной. Ловуд стоял и смотрел в открытое окно. Не просто стоял, а слегка перевесился через подоконник, словно искал что-то в темном дворе. Услышав ее шаги, он вздрогнул, резко развернулся и спросил с принужденной улыбкой:

– Ну как? Мы едем ужинать?

– С одной стороны, конечно, мне бы хотелось, – сдерживая зевок, промямлила Маша, – но с другой стороны, я правда валюсь от усталости, к тому же я стараюсь не есть так поздно. Простите, Стивен, мне очень неловко, но нельзя ли перенести ужин на завтра?

«Если он скажет нет, я поужинаю с ним сегодня, – решила Маша, – ему, вероятно, надо что-то вытянуть из меня, и я должна знать, что именно он хочет услышать. Если он согласится перенести на завтра, значит, ему не просто надо, а необходимо позарез получить от меня какую-то информацию».

– Ну хорошо, – кивнул он, – давайте поужинаем завтра. Но только пораньше, часов в семь. Я заеду за вами. Договорились?

Когда дверь за ним закрылась, Маша кинулась на кухню. Свет там был погашен, окно выходило не во двор, а в переулок. Моросил дождь. Заметно похолодало. Ярко горели фонари. С третьего этажа все было отлично видно.

На противоположной стороне, вдоль кромки тротуара стояло несколько машин. Из двора выехал серебристый «Форд» Ловуда. Не успел он доехать до ближайшего поворота, как одна из машин тронулась за ним. В ярком фонарном свете Маша увидела, что это темно-синий старый «Ауди», и даже умудрилась разглядеть номер.