Текст книги "Летописи Святых земель"

– ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ… – начала Лээлин.

– ЗАМОЛЧИ! УБИРАЙСЯ!

– Ты сдохнешь, сдохнешь, как травленая крыса!..

– НЕ СДОХНУ!! – зашлась в отчаянном крике Беатрикс, приподнимаясь. Кровь хлынула у нее изо рта, голос пропал, перед глазами все почернело, и она повалилась в подушки. Ниссагль бросился к ней, одновременно призывая медиков и стражу.

– Гирш… – На ее губах появилась розовая пена, рдели пятна на отброшенном в угол белом полотенце. Она пристально посмотрела на свою кровь, потом перевела взгляд на Ниссагля.

– Зря ты их прогнала, – сказал он. – Лээлин могла помочь, а вот врачи – не знаю. Твое положение действительно опасно. Ты… можешь умереть. Он говорил чуть не плача, страстно желая уговорить ее подчиниться Раину, но втайне испытывая радость, что она предпочитает смерть помощи прежнего любовника.

– Хватит об этом, Гирш. – Она слабо пошевелила холодными пальцами, как-то незаметно оказавшимися в его ладони. – Не надо. Послушай меня. Когда я умру, правителем будешь ты. – Он внимал ей как зачарованный, как во сне. Но это был не сон. В тусклом пламени свечей темнели пятна крови. Ее крови. Белело пролитое молоко, которым тщетно отпаивали королеву. Зловеще блестели серебряные лохани…

Беатрикс шептала:

– Ты будешь правителем, Гирш. Ты будешь править железной рукой. Беспощадный и Справедливый, я, я даю тебе этот титул. А на моей могиле вели начертать… Беатрикс…

– Что? – Он не сразу сообразил.

– Беатрикс Кровавая…

– Постой, Беатрикс… Может, ты еще не…

– Не знаю. – Она закрыла глаза.

– Позвать тебе священника?

– К черту, – прошептала она, не открывая глаз.

– Детей, может?

– К черту тоже…

– Хочешь чего-нибудь?

Она промолчала. Потом, с трудом приподняв веки, попросила:

– Обними меня…

***

К рассвету Хаар был застлан низким черным дымом. Дворянский Берег полыхал. Чуть ли не весь город был испещрен кровавыми следами. Пахло гарью. Потаскушки разгуливали в серебряных дворянских украшениях, простолюдины при каждом удобном случае бряцали плохо оттертым, потемневшим от крови оружием. Разжились все, кроме самых пугливых.

В церквях догорали свечи, в проходах между скамьями стояли длинные лужи от нанесенного снега. Надолго должна была запомниться горожанам эта ночь с множеством мечущихся простоволосых женщин, звериными воплями, убийствами и голой неистовой Годивой на черном жеребце. Под дымной пеленой Цитадель казалась еще угрюмее, утренний ветер вяло шевелил спущенные в знак неблагополучия флаги.

Ниссагль до сих пор был в королевской опочивальне, и оттуда не доносилось ни звука. В битком набитой приемной, откуда челядь на горбу вынесла мебель, чтобы поместилось больше народу, его ждали гонцы с вестями о бесчинствах на Дворянском Берегу и личный секретарь примаса с подробным письменным донесением о том, что происходило в соборе. По углам безмолвствовали утомленные бдением медики, придворные сбились кучками, перешептываясь. Здесь собралась вся титулованная мелочь, присутствовали советники и секретари, но Раин, Раэннарт, канцлер Комес, Вельт, Абель Ган пропадали неведомо где, утихомиривая бурлящий город. За окнами день сменил ночь, – настроение у всех было подавленное. Что будет? Лээлин она вышвырнула и так кричала, что от собственного крика чуть не умерла. Врачей не зовут. Что будет? Что будет?

Ниссагль выглянул лишь после полудня. Подозвал кивком своего сервайрского секретаря, прошептал ему на ухо указания, привстав на цыпочки, а обычно заставлял подчиненных нагибаться. Секретарь кивнул, приложил руку к сердцу, протолкался через заполнившую покой толпу и исчез.

Через час стали собираться сильные – канцлер со своими легистами в отороченных куницей суконных капюшонах, мрачный, в закопченных латах Раэннарт. Боком, опасливо озираясь, вступил примас-настоятель Эйнвар, глаза у него были красные. Абель Ган суетливо теребил хвосты на своей шляпе. Он стоял в самом проходе, и его все толкали. Лицо у него было беспомощное.

Ниссагль, выглянув, поманил их рукой.

Они гуськом проследовали в полутемную опочивальню.

Беатрикс лежала высоко на подсунутых под спину подушках, дышала с клекотом, лицо осунулось, потемнело.

С замирающими сердцами все поклонились.

– Милые мои… – Она слабо улыбнулась, поворачивая к ним голову. Милые мои, послушайте… Я вас всех любила, кого больше, кого меньше… Не важно. Теперь вот ухожу… Править оставляю Гирша. Потом коронуете моего сына…

Серый свет утра лился в полуоткрытые окна, поэтому в смерть королевы не верилось. Умирают ночью, при свечах. Днем умереть нельзя. Черные глаза Эйнвара наполнялись слезами. Он едва отошел от искалеченного Эзеля. Теперь перед ним лежала умирающая Беатрикс, через силу глотая воздух. Лицо Комеса тоже было скорбным, но он скорее жалел о том, что со смертью Беатрикс будут похоронены его мечты о великом государстве. Раэннарт угрюмо понурился.

– Я вас всех люблю… Милые мои. – Ее глаза просили уйти, и они безмолвно вышли, только Гирш остался записывать ее последнюю волю. Потом он вынес бумагу, все расписались по кругу одним длинным щегольским пером павлина. Натопили красного воска, и Комес приложил печати. Потом вышли (Ниссагль последним с бумагой) из приемной в общую залу, где на них во все глаза уставились безмолвные придворные.

Он плотно, как створки склепа, закрыл за собой двери. Прислонился к ним, внезапно обессилев, поднес к глазам хвостатый от шнуров с печатями пергамент.

– Ее величество назначила меня правителем Эманда. Указ… – начал он глухим голосом. – Указ вступает в силу с ее смертью, и отменить его может либо сама ее величество, либо совершеннолетие ее наследника. – Он оглядел напряженные лица сановников и резко закончил:

– Вот все, что я могу вам сказать. Лучше будет, если вы разойдетесь по домам, господа, и будете ждать извещений, – затем повернулся и пропал за дверями, забрав с собой бумагу.

Сановники глядели друг на друга, на обступивших их медиков и придворных пустоплясов.

– Что такое? Что там происходит? Что с королевой?

– Она умирает! – воскликнул Эйнвар, скорбно глядя в потолок. Его звенящий южный акцент заставил присутствующих вздрогнуть. – Она очень плоха и не переживет этой ночи! – Никаких подробностей о состоянии королевы от него не добились, он только стенал и заламывал руки. Придворные загалдели, передвигаясь к Абелю Гану.

– Она действительно умирает? Не держите нас в неизвестности. – Ган страдальчески сморщился.

– А что ей остается? – Бледные шеи вытянулись из воротников навстречу его словам.

– Она так плоха?

– Хуже не бывает! – взвизгнул Ган, всплескивая обеими руками и разом теряя самообладание. – У нее лицо чернеет! Кости отовсюду выпирают, словно она неделю не ела, и говорит она еле-еле! – Он тоже запричитал, собравшиеся перешептывались, оборачиваясь друг к другу в поисках наиболее осведомленного о возможных будущих перестановках при дворе. Таковым сочли канцлера Комеса.

– Как вы полагаете, сиятельный канцлер, будет Ниссагль обладать серьезным влиянием? – Впереди всех очутился видный мужчина из тех, кто недавно и неизвестно за что получил дворянский титул. Под глазами у него были синие круги, свидетельствующие о том, что он не спит уже не одну ночь. Судя по всему, уходить он не собирался, надеясь первым выразить свое почтение новому правителю.

– Полагаю, будет обладать, – глухо отозвался Таббет, обводя усталыми глазами взбудораженный вельможный народ, – только всем жаждущим добиться его благоволения придется записаться на прием к палачу, чтобы укоротиться на голову!

Во всех углах поминали и обсуждали тех, кому вчера еще приниженно кланялись, и сходились в одном – что ни лукавый шарэлит, ни обескураженно привалившийся сейчас к стене простоватый коннетабль Раэннарт, ни кто-либо другой ничего не будут значить при дворе жестокого недомерка, при упоминании имени которого все чаще слышалось слово «король».

Комеса снова тронули за рукав – на этот раз Раэннарт.

– Как думаете, почему отослали медиков? Может, Ниссагль темнит?

– Увы, коннетабль, все слишком ясно, чтобы темнить. Я кое-что тоже понимаю в лекарском ремесле. Если у человека кровь каждые полчаса хлещет горлом так, что тазов не хватает, то никакие медики не помогут. Зря они суетятся. Против этого нет средств. Так что к утру у нас будет новый государь.

– Вы так думаете?

– Знаю. – Таббет горько усмехнулся. – Готовьтесь. Укорачивайтесь на голову, как я уже посоветовал тут одному честолюбцу. Двор станет бестиарием уродов и глупцов, потому что никого краше и умнее себя Гирш рядом не потерпит.

– Если он умен, то…

– Он полагает, что его ума хватит на весь Эманд, что он будет думать за всех дураков и недотеп. Но он сам показал себя не с лучшей стороны, прозевав уже два покушения.

– Вы его недооцениваете, – вступил в разговор Ган, крутя в руках жемчужные концы пояса, – он воистину слишком умен. Почем вы знаете, что он прозевал эти покушения? Почем вы знаете, я хочу вас спросить, что он не попустил их нарочно?

– Сговорился?

– Нет, не так. Сговориться может любой дурак. Нет, Гирш был уверен, что рано или поздно покушение состоится. А может, что-то и знал от своих шпионов, но молчал. Молчал, пока не случилось. Сейчас он выйдет оттуда, изобразив на лице великую скорбь, и мы ни в чем его не упрекнем. Не посмеем. Он будет терпеть нас рядом, постоянно доказывая нам свое превосходство всеми путями, какие только изыщет. Он будет угадывать наши мысли и управлять нами как ему заблагорассудится, причем столь ловко, что мы этого даже не почувствуем. Вспомните Энвикко Алли… Он погиб, ничего так и не узнав о своих убийцах. Раин однажды под хмельком намекнул мне, как было дело… Но я до сих пор не понимаю, зачем он мне это рассказал. Очень может быть, что по приказу господина Гирша. Поверьте, этот человек еще натворит дел и будет носить корону Эманда… – Абель умолк, начав медленно краснеть. В покое царила чуткая тишина все его слушали, по-придворному отвернув лица и подставив уши.

– Уходи…. – Кровь поблескивала в углах ее темного рта. Лицо у Беатрикс было землистого цвета, светлые волосы, отброшенные наверх подушки, напоминали гаснущий нимб. – Уходи же… – Она чуть качнула головой, уже не видя, только чувствуя его присутствие.

– Нет, – он сжал ее руку, – нет, ты меня не выгонишь. Я до конца буду с тобой.

В глазах Ниссагля стояли тусклые слезы, слишком тяжелые, чтобы пролиться. За окнами было серо. Казалось, она засыпала. Он застыл, ловя ее редкие вздохи.

… Она падала стремительнее, чем прежде, падала в бездну, в разверзающуюся бесконечную тьму, уже не по спирали, а отвесно, как камень… Она испытывала дикий, невероятный ужас, который, подобно леденящему ветру, пронизывал все ее существо, пресекая последние мысли.

Ниже, ниже уносило ее в черноту, в бездонную яму, края которой смыкались над головой, дно выпячивалось навстречу вязким бугром, и вдруг он, соприкоснувшись с ее телом, разорвался, и она увидела… увидела Его в истинном обличье… Он был распростерт во все стороны, как необозримая равнина, окутанная плотной мглой, сквозь которую ощущался леденящий взгляд множества зрачков. Все пространство пронизывали черные потоки ужаса, извергающиеся из невидимой, но осязаемой безъязыкой пасти. Здесь не было времени… она падала все ниже, ниже… и в какой-то миг осознала, что не упадет… все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса, ужаса, ужаса… О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая – не долетая – не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет…

***

Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами – тела убитых той ночью. Лед растает – поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет – тем, кто из них еще жив остался.

Про королеву слышно было мало – болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы – подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, – их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели… Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву…

Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них – в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему… Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание… Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:

«Мне тоже даром не прошла эта ночь…» – и открыла лицо. Эзель содрогнулся:

«Прости меня…»

«Ты тоже прости…» – Она поцеловала его в лоб черными губами. Попроси он в тот миг отпустить кого-то из Сервайра, отправить в опалу Ниссагля – сделала бы, и не пожалела бы потом.

Но он только смотрел ей в лицо и молчал. Она снова надела маску, едва не заплакав.

В Галерее Мечей целыми днями гремела сталь – окрепнув, Беатрикс пристрастилась к фехтованию и рубке, теперь целыми днями дралась со свободными от дозоров офицерами стражи – взмокшая, задыхающаяся, раззадоренная. Перед схваткой она снимала маску, отшпиливала фермель от стянутого под горлом ворота. Глаза у нее загорались, она молча и свирепо кидалась в атаку, безжалостно загоняя противников в угол, но быстро теряла дыхание, и тогда теснили ее. Она отбивалась до последнего, пока у нее не вышибали из руки клинок, пока не приперли к обтертой многими спинами стене, пока не заставляли сползать по ней вниз. Потом она, тяжело дыша, ложилась на застеленную медвежьей шкурой широкую лавку и часами наблюдала за фехтующими. Государственные дела за нее вершили Таббет и Ниссагль. А она смотрела на сходящихся бойцов, слушая гулко разносящийся по галерее лязг и пряча зябнущие руки в подол, – хмурая, со спадающими на плечи светлыми волосами, в сравнении с холеным блеском которых еще отвратительнее выглядело осунувшееся, пятнистое, землистого цвета лицо… Дни тянулись, ничем друг от друга не отличаясь, иногда мнилось, что один составлен из нескольких. Отдышавшись, она снова бралась за оружие – из Галереи Мечей ее было не выманить.

В спину уходящему Ниссаглю летело звонкое дребезжание стали, эхо нагоняло его, ему слышался этот звон повсюду, даже в тихих холодных церквях, где давно уже не было служб.

Звонка же королевская тоска!

Серый день смотрел в узкие голубоватые окна дворцовой церковки с голым алтарем. Костяная высокая статуя Господа казалась седой от сыплющейся со сводов сухой каменной пыли. У Господа был похожий на тарелку нимб и пустые глаза, привыкшие к бесконечным одиноким будням и рядам вечно пустых скамей. Ниссагль подошел ближе.

В их доме всегда было с верой как-то странно. Мужчины поминали Силу, женщины бегали со свечами за огоньком к святой Годиве-на-Барг, отстаивали там колени возле доски с наивно намалеванной ядреной и чернявой святой, которая признала Господа первой из женщин. А статуя Господа с темными щербинами на складках алебастровой столы была задвинута куда-то в угол.

Господь возвышался перед ним – равнодушный, желтоватый, запыленный, и при взгляде на него возникало раздражение… Ниссагль подошел к самому подножию. Лицо Бога было вырезано таким образом, что никто не мог выскользнуть из-под его взгляда. Ниссагль взглянул на него без опаски. Хрипло позвал: «Господи!», точно проверил голос, и повторил еще раз: «Господи!» Теперь можно было говорить о главном.

– Мой Боже, – он медленно опустился на колени, доверчиво поднимая лицо к пустым глазницам, – вот я, пришел к тебе.

«А что ж тебе надо?» – услышал он в душе своей ответ.

– Боже всеблагой, Ты меня знаешь. Вот я перед Тобой, какой есть. Грешный я и злой, душа у меня черна, много дурного я сделал и еще больше сделаю. – Бог молчал, давая Ниссаглю выговориться. – Поэтому не за себя прошу! Прошу за королеву. Боже! – Голос Ниссагля задрожал. – Верни ей ее красоту. Сделай ее снова красавицей, какой она была. Боже! Ты знаешь, что она мне дороже всего на этом свете! Пусть она меня никогда не полюбит, пусть никогда не будет у нее моих детей, пусть однажды она поразит меня своей ненавистью… Отними у меня все, что хочешь, Боже, только сделай ее прежней! Я прошу за нее, потому что она страдает, потому что ей больно от ее уродства! Смилуйся, верни ей красоту! Пусть опять все мужчины будут провожать ее взглядами, Боже! – Ниссагль переждал и добавил: – Пожалуйста… Она не заслужила, она не заслужила… И разве мы не твои люди, Боже, которых ты сделал?

Ему почудилось, что как-то посветлело в воздухе, и тогда он понял, что слова его ушли через камень в синие заоблачные выси, где слоняются по белым полям улыбчивые ангелы и меж ними голубоокий неприкаянный чудик с посохом и пухлой кожаной книгой под мышкой, с неумолчным бормотанием на кротких устах. Вот он услышит, задумается, побормочет…

Из Галереи Мечей по-прежнему звенело и лязгало, и Ниссагль с удивлением отметил, что во время молитвы не слышал этих звуков.

Он поторопился вернуться в Галерею. Лицо отбивающей удары Беатрикс было все так же черно. Но ведь не мог же Бог обмануть его ожидания! Нет, нет, чудо должно случиться!

Глава девятая

СОЛЬ НА РАНЫ

– … Я пью и чувствую – что-то со мной не так. Несет меня куда-то, и все тут. Хочу глаза протереть – рукой попадаю в рот. Хочу ворот распустить – хватаюсь за гульфик… Хочу на воздух выйти – иду в стену, причем вижу стену, а понять ничего не могу…

– … А я не поленился в трубу им закинуть клубок. Полчаса не минуло, гляжу – выползает Эрма, глаза как плошки, шатается, чисто пьяная, и воздух глотает, как плотва на жаровне. Выползает, значит, и валится тут же возле стога. Ну я тут как тут, рассупониваюсь…

– … Ох, было однажды в Западной Унии, в первый поход герцога Лоттаре, – то-то мы нагулялись! Он нам все города отдавал на поток, а сам на белом коне, весь в драконьей чешуе, и шлем из драконьей башки, ездит по улицам и любуется на нас!

– Да не драконья у него чешуя никакая, стальная, шарэльская!

– Дура! Я сказал драконья, значит, драконья! Разве такой славный веселый рыцарь, как герцог Лоттаре, наденет шарэльскую мерзость? Так вот, сперва мы набрели на винный погреб…

– И главное, почему мы это дело не раскусили, – «Королевский Омут» был из дворцовых подвалов – ну какой тут подвох может быть! А это его нам королевин любовник выкатил, насыпав туда ее окаянного зелья! Чуть нас не уморил! Очнулись лишь на третий день, голые, запертые в поварне! А снаружи гулянка! Крик, визг, стены трясутся, чертоверть такая! Потом является к нам один ублюдок, элерансьер, тоже ее хахаль…

– Так сколько ж у нее?

– Не счесть. Она и для палача ноги раздвигала, что вы думаете? Является к нам этот сукин сын и говорит, – нагло так подбоченился, – говорит, что в наших услугах больше не нуждаются и мы можем катиться хоть к черту, хоть к дьяволу. А за спиной у него сброд в наших мундирах с алебардами. Окружная стража так называемая! А мы голые! Выдали нам старье…

– Яйца им оторвать за такое, и королеву заставить съесть яичницу!

– Накормим!

– … Набрались мы в этом погребе под завязку, пошли дальше гулять! Вокруг поют, орут, бабы голые бегают – глаза разбегаются. И тут натыкаемся мы знаете на что?

– Ну?

– На приют для бесприданниц! Полсотни нетронутых целок!

– А вас сколько?

– Пятеро. Только пятеро! На полсотни целок! Оцените наше мужество, почтенные!

– Интересно, вы после погреба, случаем, не спутали приют с борделем?

– Или с богадельней?

– Мы что совсем каплуны? Или не умеем читать? Короче, мы вошли туда, закрыли все двери, сняли штаны и принялись за молотьбу.

– … Рассупониваюсь и быстро делаю то, что надо делать, оставляю ее валяться с голой ж… Тут мне приспело отлить. Отошел за угол, смотрю, идет Цорб, заворачивает во двор – и прямехонько к Эрме. Углядел в темноте! И начинает, и начинает, прямо, чувствую, до сердца ей достает, так что девка уже стала подвывать. Ну, думаю, этак он приведет ее в чувство. И точно, она опомнилась да как заорет! А оказывается, у нее папаша спал в амбаре, потому как пришел домой пьяный и его не пустили. Папаша, когда выпьет лишнего, буйным становится, вот ему и дают остыть на холодке. Ну он как скатится оттуда с вилами и прямиком на Цорба. А тот без штанов!.. Набежало мужичья…

– Да клянусь я вам, ваше сиятельство, что она уже валялась раскорякой и себя не помнила, когда я ею занялся! И ведать не ведаю, кто ее так уходил! – Здоровенный детина в шевровом колете с фестонами, надетом поверх оранжевого с зеленым суконного камзола, попытался вырваться из рук державших его крестьян. Лицо у него было в крови, соломенные волосы спутаны.

– Я угорелая была-а! – густо зарыдала краснощекая рыжая девица, стискивая руки под пышным фартуком. Ее хорошенькое лицо расплылось в слезливой гримасе. – Я угорелая была, я еле-еле из дому вышла! А батюшка в сарае спал, уставши! Опамятовалась, а этот…

– Без штанов он был, и хвост у него торчком стоял! – свирепо выпалил мужлан в новой широкополой шляпе. – За такое убить его мало! Сиятельный господин, не оставьте без защиты! Совсем ваши прохвосты честным девицам ходу не дают! Скольких перепортили! Уж берег-берег, не уберечь! – Он натужно, со слезой задышал и заложил кулак за спину, угрюмо глядя на светлоглазого вельможу в зеленом с серебром упланде.

– Хорошо. Вас удовлетворит денежный откуп, истец? – Вельможа растянул пояс.

– А ему ничего не будет, что ль? – Один из державших толкнул провинившегося. Тот ответил грязным солдатским ругательством.

– Солдат мне нужен. А вашей дочери следует открывать вьюшки, а не отлеживаться в стогу, обмахиваясь юбкой. Это у кого угодно пробудит нескромное желание, – Он выложил на голый стол несколько больших серебряных монет. – Этого вам довольно? Теперь отпустите Цорба и идите сами. У меня нет на вас времени.

Цорб сам вывернулся из державших его рук, застучал сапогами вниз по лестнице. Из окна видно было, что он перебежал через разъезженную улицу и нырнул в кабак, на ходу расчесывая пятерней волосы.

Он остановился на пороге, привычно ловя ухом разговоры и выбирая, где травят байки поинтереснее и где можно поведать о своих злоключениях и угоститься из чужого кошеля. Рассказов о том, как дворцовую стражу опоили и выставили из Эманда, он слышал уже не менее десятка…

– … Сначала мы бегали за ними по всему приюту, потом поняли, что так неудобно, и решили устроить станок. Трое охотились, двое держали. Естественно, мы менялись, и дело пошло быстрее… Тут ворота как вылетят! Ой, беда! Въезжает сам герцог Лоттаре на белом коне, а возле стремени у него запыхавшаяся горбунья, она у них там была за старшую, мы и ловить ее не стали, думали, спряталась куда. Мы так и замерли – всё у нас наружу, девицу держим, не сообразили отпустить. А герцог на расправу скор, это надо помнить…

– Так город-то на поток же?

– Ты слушай, слушай. Стоим, вдруг Заль отпускает девицу, он ее за ноги держал, и хлоп на колени перед герцогом. «Простите, – говорит, – ваша светлость, простите нас, дураков, что вам ничего не оставили!» Мы как заржем! Герцог Лоттаре сам до слез смеялся и хвалил нас за такую удаль!

Цорб злобно сплюнул. У него совершенно не было настроения выслушивать чужое хвастовство, да еще на трезвую голову и голодный желудок. Он мрачно прислонился к косяку.

– … Набежало мужичья с дрекольем, ну его драть, а он только стоит и срам прикрывает, и гульфик пустой возле колен болтается! Эрма орет, ругань, светопреставление! Повязали его, сердечного, повели в подклеть…

– Ах, так это ты, Гоц, был там первым? – Гоц замолк. Над столом возвышался Цорб и медленно потирал запястья волосатых дланей…

– Что ты, Цорб, я просто проходил мимо! – округлил глаза Гоц.

– Врет он все, солдатик! – махнула коротким шлейфом обозная девица, заглянув Цорбу в лицо. – Он тут на всю едовню разглагольствовал о том, как закинул клубок Эрме в трубу! Все слышали.

– Все слышали! – рявкнули от соседнего стола, явно не уразумев, в чем дело, но предвкушая несомненную потеху.

– Ах ты говнюк! – изумился Цорб, надвигаясь ближе. – Решил поглядеть, как мне кое-что оторвут?! – Гоц было вскочил и попробовал улизнуть, но несколько рук отбросили его назад.

– Куда ж ты, сердечный?

– Не подходи! – В руках у Гоца блеснул воровской нож без эфеса – таким и суму удобно срезать, и прохожего пырнуть. Цорб схватил трехногий стул с прорезным сердечком в сиденье и замахнулся, целясь Гоцу по руке.

– Ах ты! – Нож вылетел и воткнулся между половиц. – Вот тебе, на, гугнявец! Вот тебе, вот! – тут все сборище повскакало и полезло махать кулаками, завизжали девки, замелькали поднятые стулья, с грохотом рассадили одну за другой две корчаги – вспомнились какие-то старые обиды, и все поперли друг на друга с пеной у рта и с тесаками в руках.

– Вот тебе!

– А это за красотку Марг! Помнишь такую?

– Я тебе припомню, как ты бросил меня одного отбиваться от побережных!

Хозяин, почуяв, что дело плохо, прибежал с котлом кипятка и выплеснул его весь в гущу свары. Повалил пар. Кто-то, рубясь на мечах, вскочил на стол, – с другого конца этот стол подняли, и драчун, вопя, грянулся головой об пол. Шлюха в подоткнутой до голых ляжек полосатой юбке и спущенных желтых чулках тут же стукнула его по затылку медным горшком. Цорб швырнул кого-то в окно – тот головой вышиб раму и с воем шлепнулся прямо в свиную лужу, разогнав поросей. Хозяин с жалобной руганью лупил дерущихся по спинам сукастой рогулей, которой творят тесто – но ландскнехты не обращали внимания на такую мелочь. Потом кто-то видимо отведав рогули не в первый раз, обернулся и кулаком свернул кабатчику скулу, отправив его лететь теменем вперед под прилавок. Кого-то выдавили из кучи наверх, – болтая ногами и гогоча, весь окровавленный и рваный, он раскачивался на колесе со свечами, стараясь пнуть то и дело выскакивающие из гущи дерущихся головы, пока его не сдернули за щиколотки вниз. Гам стоял такой, что даже колокола соседней церкви было не слыхать. Дерущиеся кучами скатывались по разбитым ступеням на двор. Потом и двора им стало мало, – подхватив до колен юбки, с визгом порскнули в проулки шедшие в церковь женщины – от драки и до насилия недалеко. Гляди, завалят в пыль при всем честном народе! Мужчины посторонились к стенам, хватаясь за оружие, у кого оно было, и честя на все корки магистрат, который за откупные деньги приблудного кондотьера позволил наемникам постой в городке.

Побоище захлестнуло пол-улицы, когда с топотом прискакал на сером жеребце сам кондотьер Аргаред – в полном доспехе, с обнаженным мечом, со свитой в латах и при оружии. Он поднял руку, выкрикивая команду по-рингенски, запнулся, повторил еще раз – никто не услышал. Следом подоспели городские стражники с дубинками и щитами и утихомирили драчунов, попросту оглушив многих и оставив валяться на земле. Кто не попался под дубинку, разбежались от греха подальше. Аргаред, удостоверившись, что на улице снова воцарилось спокойствие, поехал шагом вдоль домов, туда, где вдалеке мычало, возвращаясь с пастбища, стадо.

3а спиной у него стонали раненые и помятые. В лицо пахнуло молоком и навозом. Он проехал через стадо, брякающее связками квадратных бубенцов, и направился в сторону гор…

Весна тут уже началась – разом задули с гор терпкие ветры, налились солнечным молоком высокие облака, склоны подернулись зеленью, и, словно спустившиеся с небес тучки, бродили по ним отары овец. Отары эти, слава Силе, не спускались в Одуц, городок в долине, а то с пастухами было бы не рассчитаться – ландскнехты бы по десятку овец в день крали, не меньше… И ничего с них не возьмешь – наемникам всегда мало. Гоняют по подсыхающим улицам каждое воскресенье голых девок, дерутся, насилуют. Мирное время для них смерть. Но скоро будет война. Скоро будет война, неспроста в город стекается столько воинов, и все жилистые, тертые, знающие толк в войне и добыче, неказистые одеждой, но с добрым оружием – иначе Аргаред не брал в войско. Такое было поставлено условие.

К другому бы не пошли. Но он собирался на Эманд, где, говорят, масло сладко, яйца золотые, а девицы встают в очередь к каждому бравому парню. Поэтому все и соглашались с радостью, и даже на то, что денег на руки не дают, не сетовали. Слушали в тавернах рассказы старших, как их едва не сгубили при Эмандском дворе, как выставили оттуда чуть не голыми, не уплатив жалованье, и все потому, что королева убила короля, села сама править, посадила по правую руку поганого шарэлита, по левую – злого выродка, развратника и мужеложца, спит с ними обоими и гнет народ в три дуги – виселицы стоят рядами, голытьба что ни день истребляет честных горожан и дворян, а по Вагернали плывут плоты, груженные мертвецами, и уходят в открытое море, к плачущим чайкам. Рингенцы внимали, гневно сжимая кулаки, и рассчитывали серьезно потолковать с нечестивой бабой, при этом набив карманы. Но терпения им уже не хватало, и они задирали друг друга, что приводило порой к отвратительным свалкам.

Окер Аргаред не начинал поход, ожидая известия о смерти королевы. Пока же приходили вести о том, что она больна и лучше ей не становится.

Горы приближались. Он теперь бывал здесь все чаще – душа просила. Одуц замыкал северную границу Рингена, за пасмурными перевалами уже лежал Эманд, и, взобравшись в ясный день на гору, можно было различить равнины, простирающиеся вплоть до самой Вагернали. На вершине этой горы была исхлестанная ветрами площадка, огражденная с одного бока высоким остроконечным, словно спинка кресла, отрогом, туда вела узкая, усыпанная битым базальтом тропа. Местами ее улучшили людские руки. Некогда, давным-давно, когда Эманд был воистину велик и воинствен, тут стоял рингенский дозор.

Тогда эмандские короли не приносили никакой клятвы императору, тогда Эманд не считался частью Святых земель, тогда людишки страшились до смерти светлолицых воинов, приходивших внезапно и остававшихся надолго, входивших в храмы, как в амбары, и презиравших закон убежища. Тогда Этарет завоевали прибрежное княжество Маргель и Сардан, захватили северные земли имперского домена с замком Согран, а на пустынном полуострове на Севере выросли черные стены дозорных твердынь – тогда с ними была Сила. И дома Этарет были столь многочисленны, что наемное войско не требовалось – и ни единого человека не нашлось бы в сверкающих серебром фалангах.