Текст книги "Верховье"

– Может быть.

– Ну что, гулять по передам пойдем или по главной улице?

– По передам – это где?

– А вот прямо перед нашими домами тут. Или спустимся вниз с угора на дорогу? Там еще дома есть, а можно до соснового бора моего любимого дойти.

– Пойдем до бора.

Мы спустились вниз по холму, «Нивы» и правда нигде не видно. Широкая, изъезженная шинами дорога была совершенно пуста, по одну сторону от нее возвышались дома на холме, по другую находились осевшие бани, полулежачие сарайки, пустые амбары на курьих ножках – многие из них заросли так, что не подобраться из-за травы по пояс. На перекрестке стоял колодец-журавль, бабушка Тая сказала, что им все еще пользуются. Мы прошли несколько заброшенных домов – окна были где-то заколочены, где-то выбиты, мимо магазина, который на сегодня уже закрылся. Бабушка уверенно шагала в своих штанах, рубашке и простом белом платке на голове. Я аккуратно ступала следом, боялась подцепить клещей. В волосах путались комары. Сухой воздух пах свежим сеном, только что срубленной сосной и смолой. Мы прошли мимо водонапорной башни, мимо поля, где как будто паслись, словно стадо мамонтов, огромные лохматые зароды для высушивания сена. А на верхушке каждого шеста-стожара, которые это сено держали, сидело по сороке. Мимо мелкого ручейка мы вышли к сосновому бору.

– Немного прогуляемся, глубоко не пойдем. Это мой любимый лес. Тут светло, хорошо, ягод много, далеко ходить не надо.

– Вы по этому лесу с мамой ходили?

– По этому ходили, по другим тоже ходили.

– А ты, случайно, не знаешь про одно место, тут где-то недалеко. Там пеньки с ртами и глазами вырезанными.

– Да, есть такое. А ты откуда знаешь? Мама рассказывала?

– Нет, старушка в поезде.

– Это тут недалеко, за Лавелой в сторону Осаново. В таком же в сосновом бору.

– Ты там была?

– Бывала один раз. Недалеко тоже ягоды собирали, чуть не заблудились. Место то какое-то нехорошее. Водит там.

– А что это за пеньки, не знаешь?

– Кто говорит, что это захоронения, их там очень много ведь. Кто говорит, что это капище. Не знаю, сколько веков это продолжалось. Сами пеньки обуглены, а обуглены они, чтобы на века стояли. Раньше и дома так строили – обугливали бревна. Обожженное дерево не гниет. Но место нехорошее, – повторила бабушка. – Сурский свечник помог вывезти несколько этих идолов приезжим из Москвы. Да ведь прожил он недолго после этого. Говорят, что не надо было трогать…

Мы ступали по белому мху, который пружинил под ногами и был похож на множество тоненьких косточек, маленьких скелетиков. Солнце кусками освещало этот костяной ковер, землистый, хвойный запах поднимался от нагретой земли. Слева что-то коротко прошуршало.

– Белка, – сказала бабушка Тая. – Ну что, возвращаемся?

– Давай. Мне надо интервью расшифровывать.

Я оглянулась – ушли мы совсем недалеко, деревья не жались тесно друг к другу, здесь было так просторно, что все еще виднелась деревня.

Обратно мы возвращались по передам, шли между линией домов и обрывом, солнце закатывалось за полосу леса на той стороне, река глотала последние лучи. На верхушках изб сидели деревянные сороки, как настоящие, готовые взлететь.

– У тебя дом немного другой, да? Отличается от соседских домов будто.

– Пожар у нас был, весь дом сгорел, ничего не осталось. Тушили, тушили, вокруг огня с иконой круги наворачивали, да все равно сгорел дотла. Поэтому дом у нас новый.

– А почему у вас пожар был?

– Уголек выскочил из печки.

– И все? И весь дом сгорел от уголька?

– Бывает и такое.

Мы уже почти подошли к дому, как навстречу нам вышла женщина, немного моложе бабушки Таи. Седеющие с висков волосы до плеч она забрала черным широким ободком. Кожа выглядела загорелой, но скорее из-за напыления веснушек. На женщине были домашние тапочки и халат, в руке – пульт от телевизора. Комары, преследовавшие нас всю дорогу, засуетились над новой жертвой. Они вились как пьяные, скакали вверх-вниз, будто не умели летать или не верили в то, что наконец напьются крови.

– Светлана, здравствуй, – сказала бабушка.

– Таисья, доброго вечера. Это внучка ли твоя? – спросила она, глядя на меня.

– Да, Аля, знакомься.

– Здравствуйте, – сказала я.

– А ведь видала я тебя. Совсем не изменилась, только немножко подросла, – засмеялась она. – На Егора-то как походит, а?

– Не говори. Один в один, – сказала бабушка Тая.

– Спасибо, – машинально ответила я.

– Не помнишь, поди, ничего здесь?

– Не помню.

– Ну хоть приехала бабку свою навестить, а?

– Она практику здесь в газете ведь проходит, Светлана.

– Да ты что? У Верки?

– Да, она ведь редактор теперь.

– Верка, поди, со стула упала, как Алька на Егора-то походит, а?

Я смотрела, как Светлана разгоняет комарье пультом от телевизора. Наверняка услышала нас и выбежала на меня посмотреть. Ее можно понять, вряд ли сюда часто приезжает тот, кто был здесь в последний раз семнадцать лет назад еще ребенком. Но для меня постоянные сравнения с отцом стали новым опытом. За эти пару дней отца в моей жизни стало больше, чем было все эти годы. И я этого не ожидала, не думала, что о нем можно говорить. Мама о нем никогда не упоминала, даже когда рассказывала о нашей короткой жизни на Пинеге, будто мы с ней гостили у бабушки Таи вдвоем. Изу я тоже перестала спрашивать о нем после пары попыток. Я поняла, что она не любит поднимать тему моего отца, так же, как тему Пинеги. Я привыкла к тому, что отца нет и никто не хочет признавать, что он вообще когда-либо существовал. Но оказалось, что здесь все еще бродит его призрак, здесь его существование неоспоримо и почти ощутимо физически.

Я больше не воспринимала себя как продолжение исключительно Изы и мамы. Я почувствовала, что во мне есть часть второй семьи, бабушки Таи и моего отца. Я знала, что этим же вечером буду рассматривать себя в зеркале и увижу, как мое лицо меняется. Нос заостряется и приподнимается, глаза становятся светлее, как высушенный на солнце камень, нижняя челюсть тяжелеет, тянет вниз, но мне нравится. Я взрослею и меняюсь прямо на глазах. Становлюсь больше похожей на человека с фотографии в бабушкином трюмо. Может быть, это Пинега вымывает мои прежние черты, лепит другое лицо. Легко, как из смоченного ею песка.

– Светлана, мы устали, по лесу тут гуляли. Так что пойдем уже. Еще поболтаем, – сказала бабушка Тая.

– Ну давайте, – отозвалась она и осталась стоять на месте, провожая нас взглядом.

Когда мы подошли к бабушкиному дому, внизу как раз парковалась красная «Нива». Алексей вышел из машины и помахал нам. Бабушка Тая помахала в ответ.

– Алексей, куда ездил?

– А вам все надо рассказать, а, Таисья Степанна?

– Да я так, из любопытства.

– Да по делам все мотаюсь.

– Каким это делам, интересно, – прошептала мне бабушка, а потом громко продолжила: – Завтра отдыхаем и послезавтра, а в пятницу опять Алю в Карпогоры везти.

– Да уж помню. Жду не дождусь, как говорится! – крикнул снизу Алексей и густо сплюнул себе под ноги.

Вечер мы с бабушкой снова провели за чаем. Макали покупное печенье в домашнее черничное варенье. Я все хотела расспросить ее про отца, но не знала, с чего начать. Проще было хрустеть печеньем, облизывать сладкие губы и пальцы, прихлебывать горячий чай из блюдечка.

– А почему ты так беспокоилась за пирожок для домового? – спросила я, отодвигая свои вопросы об отце.

Бабушка Тая обернулась, будто он стоял у нее за спиной, и вполголоса заговорила:

– Первое время, когда этот дом только построили и я заселилась, домовой на меня будто обиделся. Приходил по ночам, садился на грудь и душил. Я его все сбрасывала. Сам он невидимый, но я руками ощущала эту тяжесть, будто толстую кошку поднимаешь. Я тогда это женщинам тут в деревне рассказала, они говорят – с домовым так нельзя, с ним надо жить дружно. А обиделся он, что я за печкой не углядела и дом сгорел. Теперь пытается на новом месте прижиться. Я оставила его в покое, разрешила ему спать на кровати. Он, как кот, стал в ногах лежать, а потом пропал.

– Это правда было?

– Я сама на груди его чувствовала, да.

– Не страшно тебе было?

– Сначала страшно, потом нет. Давно уж его не слышно, не видно.

Бабушка подлила варенья в розетку и включила телевизор. Я легла пораньше, пока бабушка еще ест, и спокойно заснула под ее сериал.

Глава 12

Аля

В пятницу утром я сидела в кабинете Веры Павловны, она читала мой текст со своего компьютера, обмахиваясь веером из сложенного гармошкой листа бумаги. Гудение электричества скапливалось над нами, накаляя неподвижный горячий воздух. Это был самый жаркий день недели. Черный топ на тонких бретельках, мокрый насквозь, прилип к спине и груди, длинные волосы я забрала в две косы и закрепила шпильками на голове, чтобы они не касались раздраженной от пота кожи. Я сильно нервничала, еще больше потея, это было мое первое интервью, которое читал настоящий редактор. Все два дня я просидела за ноутбуком.

В среду я никуда не выходила и ночь проспала мертвым сном. В четверг занималась редактурой, а вечером вышла прогуляться. Мягкий, едва ощутимый ветерок подействовал на голову, будто набитую ватой, как влажная повязка на рану. Стало легко, скованное тело освободилось, размялось. Я сразу же услышала пение. Бабушка Тая сказала, что идет репетировать к Метищу, они со Светланой иногда пели вместе с карпогорским хором. Я отправилась на звук и нашла их через два дома от нас. Женщины пели, склонив покрытые платками головы, касаясь старыми, но все еще яркими тканями друг друга. Их глаза были закрыты, а их песня, похожая на плач, разносилась эхом по реке. Голоса дрожали, как стекло в Изином серванте от тяжелых шагов, будто кто-то невидимый тряс обеих женщин за плечи, но они упорно не желали замолкать. Одна пела слишком низко, другая слишком высоко. Оба голоса были старческими, плохо смазанными, скрипучими, они срывались, расходились, диссонировали. Этот разлад звенел тревогой, прогонял день, призывал ночь. Бабушка Тая казалась чужой. Рот у Светланы был широким, черным, беззубым. Он двигался медленно, будто под водой. Рыбий рот.

Стараясь ступать тихо, я вернулась к бабушкиному дому и по тропинке дошла сначала до обрыва, а потом нашла протоптанную по склону дорожку к самому пляжу и спустилась к реке. Меня еще догоняла бабушкина песня, и я не могла понять, слышу ли ее на самом деле или она звучит у меня в голове. Где-то в лесу на противоположном берегу куковала кукушка. Было около девяти вечера, солнце еще не село, мягкий золотистый свет пытался дотянуться лучами до водной глади, рассеиваясь сквозь частокол сосен.

Я решила, что в субботу обязательно пойду купаться, возможно, даже с Матвеем. Но сначала надо пережить, нет, прожить завтрашний день. Я возлагала на него большие надежды. В животе что-то шевелилось – предчувствие, нет, это было предвкушение. Все два дня я оставалась погруженной в нашу с Матвеем прошлую встречу, в наш разговор, записанный на диктофон. Мне казалось, что мы с ним и не расставались. Он сидел рядом со мной и заново все это рассказывал, а я узнавала его все лучше и лучше, пусть и слушала одно и то же по несколько раз. Я запоминала его фразы и интонации, невольно повторяла, когда обрабатывала текст. А перед сном перематывала в голове собственные вопросы, все казалось таким глупым, наивным. Стыдно, стыдно. Но все равно я была счастлива и предвкушала. Алексей и Антонина закатились куда-то в пыльный угол, не мешали мне жить фантазией о вечере пятницы, о Матвее.

Вера Павловна сняла очки, которые и без того сидели на самом кончике носа, вот-вот соскользнут, посмотрела на меня и улыбнулась:

– Ну что ж, Аля, это довольно приличное интервью. Иногда язык Матвея кажется слишком уж разговорным, надо бы отредактировать, перефразировать немного, не меняя смысла. Давай я тебе покажу, а потом ты продолжишь сама, хорошо? Но в целом структура, вопросы, их последовательность – все это можем оставить как есть. Только немного почистим текст.

Вера Павловна отвела меня в другой кабинет, где я могла поработать. Не такой маленький, не такой душный, потому что не на солнечной стороне. Стало легче. Я достала свой ноутбук и открыла интервью. Его интимность пропала, в наш разговор вторгся третий человек.

Примерно через час заглянула Вера Павловна. Сказала, что приезжал Алексей, и она попросила его вернуться только под конец рабочего дня, в шесть. Я посмотрела на часы – полдень. А как хотелось, чтобы уже было часов восемь, чтобы уже быть в Лавеле, не в этом кабинете, не в «Ниве». Вера Павловна рассказала, как пройти в столовую. Я взяла ноутбук и спустилась выпить кофе.

За одним из столиков сидела компания моих ровесниц, может быть, те же девушки, что стояли тогда у крыльца. Сегодня они не переливались, не сверкали, наоборот, выцвели, потускнели, кисли от жары, парились под своими толстыми косами, густыми челками и тяжелыми кудрями. Как и я сама. Я пыталась сосредоточиться на интервью, но они болтали слишком громко, заглушая Матвея в моей голове – обсуждали сегодняшний вечер в клубе. Одна из них, явно лидер, с громким голосом и самыми длинными монологами, рассказывала, как в прошлый раз из клуба их всех повыгоняли, потому что пришел какой-то пьяный мужик и стал швырять стулья, а потом попытался их поджечь, но не попадал пальцем на колесико зажигалки.

Когда они засмеялись, я тоже улыбнулась. Вдруг эта девушка обратилась ко мне:

– Эй, ты же городская? К бабе Тае приехала?

Я посмотрела на нее и кивнула.

– Не хочешь пойти сегодня в клуб?

– Да, я собиралась.

– Собиралась? А кто тебя позвал?

– Матвей. Студент, который приехал на реставрацию храма.

– А, ну круто. Тогда увидимся там. Я, кстати, Нюта.

– Очень приятно. Аля.

Остальные девушки тоже представились.

– Хочешь, приду и заплету тебя? Мы недалеко от бабы Таи живем.

– Заплетешь?

– Нюта хочет стать парикмахером, – сказала одна из девушек.

– Мастером по волосам! – перебила Нюта.

Девушка хихикнула и продолжила:

– В следующем году переедет в город, будет работать. Она нам всем прически крутит. На дискачи, на праздники.

– Спасибо. Я, наверное, сама.

– Ну как знаешь. Волосы у тебя классные, можно такое забабахать. Матвей твой в Пинегу сиганет, если продинамишь.

Некоторые из подруг Нюты усмехнулись, та, что сидела рядом, пихнула ее локтем.

– О боже! Я извиняюсь, сказанула, не подумав. Забыла, что батя-то твой…

– Ничего, – перебила ее я.

– Ладно. Увидимся.

– Да, увидимся, – ответила я и пошла в кабинет заканчивать работу, оставив недопитый кофе, который так и не успел остыть.

* * *

Я стояла на берегу и смотрела, как приближается Матвей. Выцветшая на солнце лодка плавно скользила по персиковой глади отражающей небо реки, весла то осторожно поглаживали поверхность, то глубоко погружались в воду, легко ее рассекая, как острый нож кремовый торт.

– Хэй! – крикнул Матвей. – Сейчас тут как-нибудь припаркуюсь.

Когда лодка вышла на мель, Матвей выпрыгнул из нее, шлепнув резиновыми сапогами по воде, и потащил к берегу хлипкий деревянный каркас.

– А черт! Дырка в сапоге! – крикнул он. – На грабли наступил вчера! Зацепились и порвали резину!

Матвей попытался перейти на бег, но сапоги затягивало топкое дно.

– Тебе помочь? – крикнула я.

– Не! Все в порядке! Ты ж в нарядной обуви!

– Могу снять!

Не дожидаясь ответа, я сняла босоножки и побежала к Матвею. Я взялась за борт и стала тянуть. Дерево было старое, занозы впивались в ладони, тонкую кожу пальцев зажимали узкие трещинки. Но Матвей продолжал тянуть, и я тоже молча тянула, боясь показаться неженкой, которая в деревню зачем-то взяла нарядную обувь.

Наконец мы вытащили старушку на берег и рухнули рядом с ней на песок. Мы лежали и смеялись, глядя в небо. А потом Матвей снял сапоги и закинул их в лодку. Оттуда он достал пыльные, зато сухие кроссовки и две банки пива. Одну он протянул мне.

– Не знаю, пьешь ли ты пиво, но ничего другого тут все равно не купить. Только коньяк, но я сделал ставку на пиво.

– Жаль, я-то больше по коньяку.

– Ну, тогда в следующий раз.

– Шучу. Все нормально, спасибо.

– Я тоже. Кстати. Я прочитал интервью.

Я потянула за жестяной язычок, крышка затрещала и поддалась, запахло мочой. Никогда не пила ни пиво, ни коньяк.

– Уже? Я же буквально только что тебе его отправила. И что скажешь?

– Подумал, будет невежливо приходить, не прочитав. Мне понравилось. Не знал, что я такой умный.

– Я все твои слова переписала, чтобы ты не опозорился на всю округу.

– Я так и понял.

– Я пошутила.

– Необязательно каждый раз говорить, что ты шутишь, когда шутишь. Я это и сам могу понять.

– Прости. Это по привычке. Боюсь обидеть.

– Не извиняйся. Меня трудно обидеть. А за интервью – спасибо. Правда, не помню, чтобы я так хорошо говорил.

– Все так и было. Все мысли – твои.

– Мысли мои, слова твои. Ты хорошо написала.

– Спасибо. Это мое первое интервью.

– За твое будущее.

Мы глухо стукнулись банками. Пиво было теплым, вкус хлебным, горчащим.

– Ты знала, что крышку для жестяных банок придумали пятьдесят лет назад? И ужас в том, что за это время еще ни одна крышка не успела разложиться, даже самые первые.

– Не знала. Это печально.

– Не то слово. Слушай, в прошлый раз мы говорили только обо мне. Может быть, сегодня ты расскажешь о себе?

– Я думала, мы пойдем в клуб.

– Пойдем, если хочешь. Вернее, поплывем, пешком долго. Но можем и не ходить. Здесь хорошо. Или можно сплавать куда-нибудь еще.

– Честно говоря, в клуб мне уже не очень хочется. Но и уплывать куда-то тоже. Может быть, просто побудем здесь?

– Конечно. Я и сам в клуб не сильно хотел. Думал, куда вообще тебя можно позвать. Выпить пива на берегу?

– Ну, мы же пьем пиво на берегу.

– Звучит хуже, чем на самом деле пить пиво на берегу. Не был уверен, какое из предложений ты больше оценишь. Расскажи мне о себе, чтобы я понимал, куда тебя приглашать в следующий раз.

– Я не хожу в клуб танцевать. И пиво не пью. Это моя первая банка в жизни.

– Я вижу. Ты морщишься при каждом глотке.

– Невкусно. Но остановиться трудно.

– Расслабляет?

– Да, хорошо.

Матвей допил пиво, закинул жестянку в лодку и лег на спину. Я поставила свою рядом и тоже легла.

– Я из Архангельска. Живу с мамой и Изой, это моя бабушка по маминой линии. Учусь на журналиста, много читаю.

– Почему именно журналистика?

– Иза хотела, чтобы я стала библиотекарем, как она и мама. Я правда люблю книги, но они скорее стали причиной, почему я не хочу работать в библиотеке. Я слишком много читала и слишком быстро поняла, что мир больше и интереснее, чем Иза пыталась мне внушить. А вот с мамой у нее получилось. Мама никуда не ездит, никуда не ходит, ни с кем не знакомится. Только читает. Любовь к книгам, кстати, у меня от нее. Но мама ими прямо одержима.

Иза рассказывала, как однажды мама не забрала меня из детского сада, потому что не смогла оторваться от романа и совсем забыла про время, забыла, что у нее есть дочь. А еще, когда я была маленькой, мама врала Изе, что у нее много дел в библиотечном архиве, поэтому ей приходится задерживаться по вечерам. Изе, которая когда-то работала в той же библиотеке, до сих пор иногда звонила бывшая коллега из отдела краеведения. Иза ее не любила, но каждый раз терпеливо поддерживала беседу. Во время своего ежемесячного звонка коллега упомянула, что видела, как моя мама после работы сидит в читальном зале с книгой. Иза разъярилась, закатила большой скандал и принялась за свою любимую игру в молчанку. Она не разговаривала с моей мамой напрямую, все доносила через меня. Я была чашей, в которую Иза выливала свою отравленную воду. Тогда я решила, что мама любит книги больше, чем меня, и, чтобы сблизиться с ней, я начала читать запоем. Я пыталась стать маме не дочкой, а младшей сестрой, которая хочет походить на старшую, старалась не докучать маме, не искать ее заботу, только привлекать ее внимание, пробуждать интерес.

– В общем, я решила, что в отличие от мамы хочу мир посмотреть. И пошла на журналистику. Правда, учиться я собиралась в Питере, как ты. Но Иза не отпустила, и я осталась в Архангельске. Эта поездка на Пинегу – мое первое путешествие. Здесь у меня живет вторая бабушка. Тая.

– Ого. Жесткая твоя Иза. Тебе надо бежать. Осталось сколько? Два года учиться? Потом уедешь?

– Да, два года. Так и хочу. Перееду, устроюсь на работу, а через пару лет заведу кота. А потом еще кошку, чтобы их свести и продавать котят.

– Хороший бизнес-план. Приезжай в Питер – ты заведешь кота, а я кошку, и мы будем разводить котят вместе.

– Будем партнерами по бизнесу?

– Конечно. Мне нравится твоя идея, но красть ее не хочу, поэтому предлагаю партнерство.

Я почувствовала прикосновение Матвея. Его теплая рука обхватила мою. Я закрыла глаза и прислушалась к шелесту реки.

– Извини, если я сказала что-то лишнее.

– Все хорошо.

– Что ты думаешь об этой реке?

– Не знаю, спокойная, живописная. Я все хотел ее нарисовать, но пока руки не дошли.

– В том-то и дело, что спокойная. И насколько я понимаю, достаточно мелкая. Когда я смотрела на то, как ты плывешь в этой дряхлой лодке, я сама тоже была совершенно спокойна. Ни о чем плохом не думала. Тем не менее люди в ней тонут.

– Ты часто думаешь о плохом?

– Почти всегда, – засмеялась я. – Все время жду, что случится что-то плохое. Этим самым, может быть, немножко предотвращаю беду.

– У меня голова не так работает, я, наверное, вообще ничего не жду. Действую по ситуации. А что касается Пинеги… Скажу банальность, но природа обманчива. Знаешь, где самое спокойное место во время торнадо или смерча? В самом центре воронки.

– Шутишь?

– Нет. Но это непроверенная информация. Из фильмов про охотников за торнадо.

– Ты думаешь, что и Пинега обманчива?

– Я тут меньше месяца, так что не знаю. Может быть, ты хочешь искупаться и проверить?

– Что? Даже не знаю… Я без купальника.

– Я тоже. Можно просто в одежде окунуться. Но если это делать, то надо прямо сейчас. Чтобы успеть высохнуть, пока солнце не зашло.

– И так уже не греет.

– Все равно жарковато. Высохнем.

Я сомневалась. Но тоже решила действовать по ситуации. К тому же берег здесь был чистый, не заросший, а вода прозрачная, с песчаным дном.

– Просто выпей пиво залпом, и сразу захочется залезть в воду.

Я взяла банку и не дыша сделала несколько мелких глотков. Матвей снял носки и футболку, в одних шортах добежал до места, где река становится чуть выше колена – и поплыл. В нос и в голову ударили пузырьки, я бросила банку, желтая пенящаяся жидкость забурлила, выливаясь через жестяное отверстие. Я побежала к Матвею и окунулась прямо в одежде. Мы всколыхнули песок со дна, вода стала мутной, и мне казалось, что я плаваю в пиве. В некоторых местах у берега я заметила белую пенку, пахло чем-то гнилостно-водорослевым, рыбным, противным, но я плыла все дальше от берега, а сзади сразу за мной, как речные угри, плыли мои длинные русые косы. Пару часов назад, когда я заплетала их дома перед зеркалом, я вспомнила Нюту, думала, что бы она сделала с волосами на моем месте. Бабушка Тая увидела меня и сказала, чтобы я не расчесывала волосы стоя, иначе не выйду замуж. А я стояла и расчесывала, и думала, что даже Нюта знает о моем отце, знает, как он умер, но откуда ей-то, моей ровеснице, известно, кто я и чья дочь? Я думала о Нюте и об отце, о замужестве я точно не думала, поэтому просто усмехнулась, когда бабушка Тая пододвинула ко мне табуретку и сказала присесть. А я не села, потому что не увидела бы себя в зеркале, но все равно сказала «спасибо». И теперь мои косы плыли сзади, не отставали от нас с Матвеем. Мы гребли и гребли вперед, смеялись так, что, наверное, бабушкин домовой выбежал из избы посмотреть, кому это так весело, кукушка замолчала, прислушиваясь где-то в чаще леса. Видела ли эта река настоящее человеческое счастье? Или только смерть, утопленников, груженные бревнами баржи, молчаливых полощущих белье женщин с грубыми руками? Видела ли она влюбленных студентов, у которых впереди целый июль и вся жизнь, чтобы захлебнуться в своем счастье?

Мы гребли и гребли вперед, пока я не оглянулась на берег и не увидела, как он далеко. Я остановилась и посмотрела вниз, в воду прямо под собой – это было уже не пиво, а крепко заваренный чай. Не видно ни дна, ни собственных ног. Я попыталась прижать их к животу, чтобы убедиться, что они на месте, но не смогла и начала барахтаться. Вопреки логике и усилиям я стала уходить под воду. Все это время я молчала. Открывала рот и глотала воздух вперемешку с водой. Я вспомнила рот Светланы, которая пела вместе с бабушкой Таей, глубокий черный беззубый рот. Вода тоже была уже совсем черная, плотная, двигаться в ней становилось все тяжелее, я вытянула прямые руки вверх, чтобы хоть что-то оставалось на поверхности, когда голова уже совсем погрузилась под воду. Я опускалась на дно, где в кромешной тьме шныряли зубастые щуки, усатые сомы, где в густых кустах цепких копошащихся водорослей, на склизких камнях, все в иле лежали тела утопленников. Нет, тела обычно всплывают. Но отец-то не всплыл. Все чудское войско всплыло, прибилось к берегу, а вот отец нет, утонул. Похорон не было, тело не нашли, мама не смогла похоронить мужа, я не смогла похоронить отца. Пропал без вести, предположительно утонул, предположительно его забрала река. И меня заберет, если не всплыву. Что происходит с человеком, утонувшим в пресной воде? А я знаю что, я читала. Сморщенное тело, безволосое тело, волосы выпадают, теряют связь с кожей, сама кожа растворяется. Теперь и мое тело опухнет, размякнет, растворится в реке. Клеточки кожи станут рыбьей чешуей, волосы – водорослями, распластаются по дну, будут путать чьи-то ноги, тянуть за собой новых утопленников. Как отец сейчас тянул меня, звал посмотреть на него наконец, убедиться, что мы похожи.

Мои руки кто-то хватал, я отдергивала, сопротивлялась, но это был не отец, это Матвей. Я почувствовала, как меня несет. А потом поняла, что больше не в воде, хоть было холодно, сыро и все еще качало, но между пальцами и под ногтями кололись мелкие песчинки. Легкие были набиты, надуты, рвало водой долго, вместе с пивом или желчью, чем-то желтым, горько-кислым, потом я легла совсем без сил.

– Аля, ты как? – надо мной навис Матвей.

– Матвей. Я, кажется, вспомнила, почему люди тонут в реках.

– Вспомнила? Ты уже тонула? – Он не мог отдышаться, глаза его расширились, блестели, зрачки метались влево-вправо.

– Нет-нет.

Он тоже лег. И опять мы лежали с ним рядом, только уже мокрые и без сил, без слов. Солнце село, наступил синий час.

– Я когда-то читала, что в реках водятся огромные сомы, они хищники, могут схватить человека и утянуть на глубину.

– Так тебя сом схватил? – Матвей приподнялся и стал осматривать мои ноги.

– Меня? Нет, я просто вспомнила о соме, когда плыла, захотела увидеть свои ноги, проверить, что с ними, и не смогла, было очень темно.

Матвей снова лег рядом и повернулся на бок. Я смотрела на небо, Матвей смотрел на меня.

– Ты меня напугала.

Я повернулась к нему:

– Видимо, так люди и тонут. Не кричат, просто уходят под воду. И никто их не слышит, не видит. Будто ничего и не происходит.

– Страшная смерть.

– Мой отец так утонул здесь. Мне тогда было два года.

– Здесь, в Пинеге? Прости, я не знал. Зря я предложил искупаться, да?

– Нет, все в порядке.

– Ты, наверное, боишься плавать?

– Да нет. Никогда особо не боялась, но я почти никогда не плавала.

– Ты думала об отце, когда плыла?

– Нет… Может быть. Немного.

– Не нужно было.

– Я знаю. Само собой получилось. Тут я часто о нем думаю. Все говорят, я на него похожа. Хорошо, что ты не отсюда.

– Но я рад, что сейчас я здесь.

– Я тоже. Несмотря на… – я махнула рукой в сторону реки. – Мама с Изой мне не рассказывают про отца. А здесь все говорят о нем. Ничего конкретного. Но я хотя бы знаю, что он точно существовал. Потому что его тело так и не нашли.

– Мне жаль. – Матвей взял в руку мою влажную косу. С кончиков волос капала вода. – Еще полежим или пойдем? У тебя мурашки и зубы стучат. Давай, я провожу тебя домой.

– Ты тоже дрожишь.

– Это от шока.

Матвей подал руку и помог подняться. Меня все еще шатало, из-за реки или пива. Я попросила его прогуляться, покружить по Лавеле. Но не у воды. Хватит воды. Хотя бы на сегодня. Мы пошли по низу, по широкой пыльной дороге. Мы бродили и бродили, туда и обратно, болтали, иногда молчали, но это было хорошее молчание, не Изино – отравленное, нарочитое, а Матвеево – доброе, внимательное.

Когда мы снова вернулись к концу деревни, где была припаркована его лодка, он остановился, взял мою руку и приложил холодную ладонь к своему лицу. У меня закружилась голова, будто я снова качаюсь на волнах, только это были другие волны, те, что будут держать меня на поверхности, не давая утонуть. Матвей целовал меня, кто-то впервые целовал меня, и это был Матвей.

– Аля, – сказал он в мои губы. – Все хорошо?

– Да.

Держась за руки, мы снова пошли в направлении дома бабушки Таи, этим вечером в последний раз. Мы снова молчали, снова улыбались.

Впереди на холме я заметила Антонину. Она тоже увидела нас и пошла навстречу. Она осторожно спускалась, медленно ступая по траве. Фонарей не было, свет в домах не горел. Стало холодно.

– Это твоя бабушка? – спросил Матвей.

– Это соседка, Антонина. Мать Алексея, ты его, наверное, помнишь, он приходил за мной тогда в кафе.

– Помню, конечно. Интересно, что ей нужно.

– Я не знаю. Может быть, нам убежать?

– Зачем? Спросим, что нужно. Она будто нас ждала.

– Может, и ждала.

Антонина быстро шагала прямо на нас. Я впервые видела ее так близко. Она была высокая, как Иза, волосы, редкие и безжизненные, как ветви мертвого дерева, не были убраны под платок, поседевшие, запутанные в клочья, они болтались по плечам. Когда она совсем приблизилась, я разглядела, сколько на ее лице морщин – они бежали по коже, словно трещины по давно уже бесплодной сухой почве, и впадали в две глубокие складки вокруг рта, делая ее похожей на куклу чревовещателя.

Я остановилась и стояла как вкопанная, не шевелясь, я хорошо умела замирать. Антонина тем временем подошла ко мне почти вплотную и заговорила:

– Если ты как Тая, помоги мне, Аленька, помоги. Тая сняла однажды, вот и ты сними. Дай семь лет пожить спокойно. Хотя бы лет семь, может, и не проживу их, а может, и проживу. Сына вылечить хочу, умереть спокойно. Должна сыну помочь, один остался, без жены, без дочери. Но сначала ты помоги мне, Аленька, коли можешь. Помнишь ли ты меня? Нянчилась я с тобой, когда горе у вас было. Помоги, да будет тебе с женихом твоим счастье…

Я пыталась отстраниться от нее, начала пятиться, но Антонина продолжала идти на меня.

– Погодите, о чем вы говорите? – Матвей взял Антонину за плечи и развернул ее к себе.