Текст книги "Верховье"

Сначала она молча смотрела на Матвея, а потом, будто выйдя из транса, рассмеялась, но не весело, а как-то яростно и дико, по выражению ее лица нельзя было сказать, что ей смешно, она скорее выдавливала из себя этот безрадостный безумный смех. Матвей отпрянул и отпустил Антонину. Я ждала, я жаждала, чтобы в избах на холме зажегся свет, люди повыскакивали из своих домов посмотреть, что за шум. Но деревня спала крепким сном, ни одна дверь не хлопнула, и на холме по-прежнему было темно. Мы с Матвеем стояли в растерянности, я хотела закрыть руками уши, зажмуриться, убежать, но я не двигалась, завороженная Антониной. Тем временем смех ее прервался звонким визгливым вскриком, который пронесся над крышами и растворился где-то над рекой. Когда эхо погасло, Антонина заговорила высоким голосом, будто на вдохе, прерывисто и как-то по-детски.

– По-ка хозяйка жи-ва, буду ту-т сидеть. Я у-же старень-кий, не пойду нику-да.

– Антонина, давайте мы вас домой отведем, – сказал Матвей.

Мой взгляд испуганно метался от нее к нему.

– Дом у ме-ня тут. Тут и си-жу.

– Аля, где она живет? – спокойно спросил Матвей.

Я указала ему на дом Алексея, Матвей взял Антонину под руку и повел ее вверх по холму. Я плелась сзади. Руки тряслись, я спрятала их в карманы влажных шорт. Матвей что-то говорил Антонине, но звук его голоса шел вперед, и смысл его слов до меня не доходил. Соображала я плохо. Может, надо позвать бабушку Таю? Может, нужна какая-то трава? Показываться Алексею в компании Матвея и Антонины не хотелось. В конце концов, что мы делаем тут так поздно, что тут так поздно делала Антонина, почему она ждала нас? Не поверит он, подумает, это мы чего-то от нее хотели. Может, бабушке Тае приютить Антонину до утра. Нет, спать с ней в одном доме страшно… И так будет сниться ее смех, ее новый голос, нет, не ее, какой-то совсем чужой, голос другого человека в ее теле.

Матвей стучал в дверь. Смех и стук, смех и стук ритмично били по ушам. Голова начала раскалываться, сердце рвало грудь. Никого не было, Алексея не было. Антонина замолчала, стук прекратился. Я увидела, как Матвей сам открыл дверь и ступил за порог в темный коридор. В избе стояла недобрая тишина, затхлый запах окутывал чем-то кровяным, тухлым. Матвей наотмашь разрубил эту вышедшую нам навстречу тишину своим голосом. Я хотела уйти, но Матвей все звал и звал Алексея, видимо, не решаясь войти и погрузиться в эту тишину самому. Ни звука в ответ.

Я услышала свой шепот:

– Тише, Матвей. Давай оставим ее и уйдем. Прошу тебя.

– Давай убедимся, что все нормально, – прошептал он мне, а потом сказал Антонине: – Уже поздно. Вам бы поспать. Сможете лечь? Где вы спите? Помочь вам добраться до кровати?

– Да я сама уж, – ответила Антонина своим обычным голосом. Она вошла в дом. Изба проглотила ее.

– Подождем? – спросил меня Матвей.

– Чего ждать? Вроде бы все нормально. Пойдем скорее, пока Алексей не вернулся.

– Думаешь, теперь все с ней будет хорошо?

– Не знаю… Я, наверное, попрошу бабушку Таю проведать ее.

– Да, хорошая идея.

Меня все еще трясло. Все прекратилось быстрее, чем началось, я не поспевала за происходящим.

Антонина просто вошла в темноту и исчезла, стала частью этой темноты. Матвей сам закрыл за нами дверь. На улице я глубоко вдыхала свежий воздух и постепенно перестала дрожать. Мы молча дошли до моего крыльца.

– Иди. Тебе еще через реку добираться, – сказала я.

– Да. Ладно. Встретимся завтра? – спросил он.

– Да.

– Я зайду за тобой.

Я кивнула, Матвей кивнул в ответ и пошел вниз по холму.

Он обернулся:

– Аля. Как думаешь, что это было?

* * *

Когда я вернулась домой, одежда была влажная, а волосы пахли рыбой и водорослями. Бабушка Тая жутко громко храпела, рычала, как трактор. Понятно, почему она не слышала нас с Антониной. Я подошла к ее кровати и села на пол, думала, будить – не будить. Я хотела, чтобы она проснулась сама, чтобы включила свет, спросила что-нибудь простое, будничное, например, хочу ли я есть. Но бабушка так и не проснулась, и я пошла к себе под полог. Меня укачивало. Раздеться я не смогла, ничего не могла. Так и пролежала до утра на влажной простыне, влажной наволочке. Вся кровать была в речном песке.

Глава 13

Тая

С Антониной мы были соседками, давно знались, да не общались сильно много-то. У Антонины был муж, Андрей, мы с ним в Лавельском леспромхозе работали. Мужчины, женщины, парни, девушки – все лес тогда валили. Зимой валили, а как только лед сойдет с Пинеги и ее притоков – начинали сгонять по реке. Следили, чтобы ни одно бревно на берегу не осталось, каждый сучок надо было подобрать. Домой мы с Андреем возвращались одной тропой через чащу, но не вместе. Не знаю, с кем он ходил ране, но однажды вдруг со мной вызвался.

Идем мы, еле ноги волочим, руками темноту разгребаем. Ночь беззвездная, ничего не видать дальше носа. На дворе март. Раньше в это время года ночами и шить могли – так ярко светила луна да звезды. А потом поломалось что-то в природе или в мире человеческом, уж не знаю. В ту ночь и вовсе будто тазом накрыло наши края. Густая такая темень, топором тюкни в пустоту – застрянет.

– Слухай, Таисья, – вдруг говорит Андрей. – Поможи. Тонька моя… Ну знаешь уж… Давно просить тебя хотел.

Запинается, волнуется, чувствую.

– Ну проси уж, коли хотел, – говорю ему. Сама думаю: только попробуй чего попроси, ничего не получишь. Такая вот я тогда была.

– У Тоньки моей – икота. Поговаривают, ты избавить можешь.

– Кто поговаривает, – говорю так злобно, как могу, не вопрос задаю, а нападаю. Только чтоб отстал.

– В долгу не останемся, – говорит. – Тонька ведь на убойном пункте в Городецке работает. Там, бывает, можно унести сердечко, почечку, авось и легкое. Теленка, поросенка, кого хошь достанем. Сыта будешь в кои-то веки за столько лет-то.

– За всю жизнь, – говорю. А потом замолкаю, размышляю. Кушать хотелось в ту минуту сильнее, чем обычно, будто волк во мне сидит.

– Ладно, уговорил, Андрей. Приду к вам сегодня ночью, ждите, – обещаю ему, а у самой уже слюнки текут. Договорились на целую печень.

Тогда я ведь не умела ничего. Это мама моя заговоры читала, травы собирала, по соседям ходила, лечила. О ней вся Лавела знала, и дальше разговоры ходили, ведь с других деревень, бывало, притаскивались к нам домой. Мама говорила, что и мне передалось это, да вот только я не верила, не слушала я ее, учиться всем этим премудростям колдовским не хотела. Своей жизнью жила, на Спицыну гору ходила, там вся наша молодежь собиралась. Летом у горы той купались, зимой на санках катались. А все остальное время работали. Какие травки, колдовство? Не до них было. А потом мама умерла. Тоже на лесозаготовках пахала, да россоха ей по голове дала, кровищи было много, а врачей рядом – ни одного. Замуж я тогда еще не вышла, заботиться надо было самой о себе. И так захотелось целую печень одной навернуть. Сочную, с кровью, луком да морковью. Вот я и согласилась Андрею с Антониной помочь. Думала, попритворяюсь да получу печень. Избавить Антонину не обещала, сказала, мол, пусть готов будет, что может не выйти. Не всегда получается, мол, зависит от икоты самой, сильная она, слабая. На ходу все придумывала.

Домой пришла и полезла в мамины шкафчики. Тетрадочку ее нашла уж замусоленную, травки-муравки какие-то, корешки да мох. Сухое, вялое, вся сыпется, ломается. Сварганила что-то по-быстрому, чтобы пахло позабористее. Сама не знаю, что вышло. Накидала в кастрюльку, что приглянулось самой. Мамин почерк еле разобрала, писать-читать плохо умели. Рецепты там были у ней какие-то, заговоры. А я сама и рецепт, и заговор придумала. Сплела свое из того, что в тетрадке умудрилась вычитать, да пошла к соседям.

Иду по мокрому снегу – валенки уже сушиться поставила на печку на завтра, потому в одних галошках иду, несу кастрюльку с варевом своим. От ног мороз по телу поднимается, а от рук – тепло идет. Думаю, не запнуться бы, а то свалюсь и сварюсь в своем же супе. Темно, как в лесу под тазом. Кошке какой-то на хвост наступила, ну да ладно.

Прихожу. Антонина сидит на кухне, будто давно меня тут ждет.

– В баню пойдем. Там делать надо, – говорю. Уверенно так говорю, чтобы не пугать Антонину, что не знаю, как это все делается. А самой уже страшновато становится, ведь не ведаю, что творю, а живот бурчит, ворчит, останавливаться не разрешает.

Вдруг Антонина хватает меня за руки, чуть варево мое на свои босые ноги не расплескала.

– Тая, – говорит она. – Мы ведь давно и часто мясо едим. Я в лес его варить ухожу, чтобы ты запах не слышала.

Молчу, зубы сжимаю.

– Покаяться хотела, перед тем как мы с тобой начнем… Простишь ли ты меня?

– Бог простит, – говорю.

А сама в Бога-то не верю. Но знаю, что Антонина верит, каждый день с Евангелия начинает, бабка ее так научила. Ну как бабка, не родной она была Антонине. То ли приютила когда-то Тонину мать – та сиротой была, али наоборот, мать Антонины приютила старуху, уж не помнит никто. Словом, так было, что жили они вместе и называли ее бабкой. А прежде она была монахиней. Только в Бога ведь верить запретили, Сурский монастырь объявили вне закона и закрыли. Купола сняли. Никольский храм разрушили да на кирпичи дали разобрать местным. Монахинь, и тех заставляли участвовать в разорении. Те просили разрешить им остаться на земле сурской, жить своей тихой мирной жизнью, никого не трогать, своим трудом, своим огородом кормиться. Привозной хлеб обещали не брать. Пришел ответ из Архангельска, мол, труженицы советской власти нужны, а не отшельницы, убивающие себя. Так и написали. Кто-то из послушниц монастыря смог устроиться при новой власти: кто в школу пошел, кто в отдел народного просвещения. А кто в Бога верить продолжал, хоть и запретили, того арестовали в начале войны. У нас разговоры ходили, что арестованных посадили на баржу и утопили в Белом море, отцепив баржу от буксира. Еще слышала, что утопили их в озере недалеко от Карпогор. Кому-то из монахинь все ж таки удалось избежать ареста. Но в Суре они лишились своего дома, поэтому пришлось им покинуть Пинегу, перебраться в Архангельск. Жили они там нелегально, в чужих квартирах ютились.

Бабка Антонины осталась в Суре, с Антониной и ее родителями. Работала в больнице: мыла покойников перед похоронами и втайне отпевала, если родственники просили – те, кто знал, что бабка Антонины бывшая монахиня, да сам в секрете иконку у себя хранил. Мать Антонины дояркой была, отчим – трактористом. Антонина все к бабке тянулась, и та брала девочку с собой на работу. Тоня сначала только смотрела, а потом и помогать стала вместо санитарки. Про икоту у нас на Верхней Пинеге все слыхали. Рассказывали нам наши мамы да бабушки, что это болезнь такая, порча. Предостерегали рот не разевать, у мужичья питье не принимать. Много всяких наказов было. А подсадят тебе икоту, так будет она в тебе кричать, ругаться, матюгаться, до смерти замучает. Говорили, икота может на пороге поджидать и мушкой в рот залететь. Вот так запросто. И все в эту икоту верили. Антонина тоже верила, боялась. И вот в больницу к ним привезли старуху, икота в ней жила. Икота жила, а старуха помирала. А икотницы помирают очень тяжело, икота из них выходит и приглядывает, к кому переселиться, поэтому рядом лучше не стоять. Но с той старухой рядом была Антонина. Была она одна, мыла еще не мертвое тело, хотя раньше мыла только мертвое. Не знаю, как так вышло, думали, может, что преставилась старуха и уже на мытье отдали. Словом, мыла она, терла, а запах все не отставал, тело сочилось смертью, и от смрада этого уже не избавиться, сколько и чем не три. Подняла Антонина руку старухе, чтобы подмышку ей промыть, а старуха как затряслась всем телом, чуть с койки не слетела. Бьется головой о прутья кровати, руки повисли, две сломанные ветки, и дрожат, будто дергает их шкодливый школьник какой. Вдруг выблевывает она черное, студенистое, вонючее нечто, на лягушачью икру похожее. Антонина пугается, но помнит, что чисто должно быть в больнице. Сгребает она это в ладошки и морщится. Саму ее выворачивает. А нечто – как на пружинках дергается в детских ладошках. Антонина от удивления рот открывает, а оно к ней в рот и заскакивает. Антонина плюется, харкает. Да без толку. Икоту проглотила – все уж теперь. Знала она, что это такое, знала, что надо скорее это в печку и поджечь, оно попищит да сгорит. Но как заколдованная смотрела она на лягушачью икру, как та дрожала, будто живая.

Знала Антонина, что теперь в ней икота сидит, знала, что теперь она – икотница. Но не сразу икота эта в ней заговорила. Жила Тоня дальше в страхе, никому и словом не обмолвилась о том, что произошло.

Отчим Антонины мать поколачивал, дочке тоже доставалось. Бабку, бывшую монахиню, никогда не трогал. Но как только узнал он, что та до сих пор покойников отпевает, доложил на нее. Арестовали, увезли бывшую монахиню неизвестно куда, следы замело быстрее, чем в метель. После этого отчим Антонины сам долго не протянул, сгинул где-то в лесу, только трактор от него и остался. Зачем вышел и куда пошел, как от бригады отбился – непонятно. Настигла его, видать, кара.

После ареста бабки стала замечать Антонина за собой странности. Какие-то звуки издавала вдруг ни с того ни с сего, не свои, чужеродные. Но не сильно ей это жить мешало. А мать поняла уже тогда, что путного ничего из дочки не выйдет, надо бы замуж поскорее выдать. И хуже-то Антонине стало, как замуж за Андрея отдали. Мать ее умерла почти сразу после свадьбы, Антонина детей потеряла, нерожденных еще – первого, второго. С тех пор и начала кричать голосом не своим, завывать. Целую луковицу может съесть и слезы не проронить. Щуку стала любить, луковые пироги. Кур ворует у соседей, а те глаза закрывают – знают, что икотница. Ощипывает она куриц зубами, ест, а перышки хранит у себя под подушкой. Нравится ей их нежность, тонкие белесые волоски. Застал Андрей недавно Антонину в кровати – всю в перьях, пыталась она их глотать, но перья в глотку не проскальзывали, застревали, а кончики острые царапали горло. Несколько дней потом Антонина ими плевалась. Тогда-то меня Андрей и позвал, как последнее перышко из себя жена его выудила.

Горят в бане свечи, желтые язычки извиваются, будто дует кто на них. А может, ветер в щели задувает, только я не замечаю его, душно мне, переживаю я за Антонину и за то, что на себя такое взвалила, наобещала с три короба, теперь разгребаю. Да и в баню мама с детства после наступления темноты ходить запрещала, обдерихой пугала, банной хозяйкой. Всем известно, что проникает обдериха в баню в виде кошки, потом в старуху превращается. Если поздно в баню пойтить, та расцарапает тело да кожу ободрать может. Таких вот мама моя и лечила, ободранных, кожа у них от ее травок-то и зарастала, как при рождении, такой младенческой становилась, лучше прежнего. И сейчас с Антониной вдвоем в темной бане жутко, тошно, мучительно. Думаю, авось что, так и побегу через дорогу на угор в чем мать родила. Бежать буду без оглядки, пусть Антонина сама за себя беспокоится. Но никаких кошек да женщин, кроме голой тощей Антонины, не видать.

Вроде успокоилась я малость, когда работу свою начала. Горячую воду взяла, развела со своей травой, велела Антонине лечь на полку. Антонина легла, я стала поливать ее, обтирать. Тру кожу до красноты, где-то кожа начинает пузыриться, скатываться вместе с серой грязью. Сама себя обдерихой чувствую, что делаю, не знаю, но с видом таким, будто знаю.

Пей, говорю. И дала ей выпить часть отвара, а тем, что осталось, продолжаю обтирать и что-то нашептывать. Слова, которые сама же и выдумала. Антонина молча слушается, пьет. Вижу, что тошнит ее, корчится, но продолжает пить. Потом как резко дернется, как закричит – выкидывает ковш, свечи сбивает, огоньки пляшут как в аду, будто сам черт их зажигал. Черный дым от них валит, Антонина трясется, мотает головой из стороны в сторону, острыми пальцами с поломанными ногтями в живот свой впивается, за кожу хватается, ревет, рот не закрывает, даже дыхание не переведет, верещит без остановки.

Отравила я ее, думаю. Соседи сейчас все сбегутся. Мало что никакой печенки мне, так еще и арест. Обвинят в колдовстве. А может, и без ареста – сами порешают, дом подожгут, когда спать буду. Думаю, два пальца в рот ей сейчас затолкаю, а может, и руку целую, чтобы наверняка, как вдруг… из Антонины выходить что-то начинает, как жижа болотная льется, черное такое, много мелких кругляшков. А сама Антонина будто рожает – ноги раздвинула, тужится, пыжится, тяжело так дышит, мычит, как корова, когда чувствует, что на убой ведут. Ну все, думаю, помрет она мне тут сейчас. Даже креститься начала, хоть в Бога не верила. А она выжимает из себя остатки и вдруг успокаивается, замолкает. Лежит, вижу, что без сил. А потом приподнимается и говорит:

– Сожги скорее это все, сожги!

Я собираю кругляшки эти голыми руками и в печку бросаю. Потом сидим мы в бане молча, пока свечки не догорели, да так молча по домам и расходимся. У избы своей встретила я снова кошку, то, наверное, обдериха и была, так испугалась нашего обряда, что сама подальше от бани решила держаться.

Печень я свою получила, тоже в лесу пожарила, чтобы соседи запах не услышали. Только вот оказалось, что не изгнала я икоту, а лишь заглушила ее на несколько лет. Часть вышла, часть осталась и заново стала расти. И если так подумать, то с чего бы всему выйти? Я же не ведала, что делаю. Так или иначе что-то получилось, не мучилась Антонина несколько лет, пока Алешу не родила. Мы вместе брюхатые ходили.

Я после этого уверовала в заговоры и в колдовство. Сидела потом долгими ночами, мамину тетрадку мучила, переписывала так прилежно, будто в школе на чистописании, в травах стала лучше разбираться, в ягодах, в болезнях всех этих, в сглазах. Со всей серьезностью к делу подошла. Потом и ожоги лечила, телят на ноги ставила мертворожденных, детишек зачинать помогала, сглаз снимала, избавляла от килы, это нарывы такие. Даже сучье вымя снимала – опухоли с гноем, когда выходит гной прямо из отверстий-норок на теле. Видела женщину, у нее чуть не дыра уже в щеке была. Многих я и от икоты избавила. Обряд я свой изменила, в семидесятые ко мне многие икотницы хаживали из Суры-то, там целая эпидемия была. Даже с Архангельска помогать приезжали. Только вот с Антониной не выходило у меня больше. Когда она кричать снова начала, мы еще раз попробовали. Нет, не вышло. Потом Андрей ее в город возил на сборище врачей, да помочь никто не смог. Говорили, что у нее какая-то киста в желудке, вырезали что-то даже, операцию сделали. Но мы-то знали, что это икота там сидит и так просто ее не вырежешь, сколько врачей ни собери, операций ни проведи.

Теперь уже хожу к Антонине больше по привычке. Не знаю, ее или своей. Завариваю травки и иду.

Глава 14

Тина

– Знаешь, что я понял.

– Что?

– Твоя икота напоминает кицунэ-цуки.

– Это на японском?

– Да, одержимость духом лисы. Кицунэ – это лисица с девятью хвостами из японской мифологии. Считалось, что она может забраться в человека через грудь, но чаще она залезает под ноготь…

Тину передергивает.

– Кицунэ поселяется в теле человека, чаще женщины, из-за чего женщина ведет себя странно.

– Да, похоже на икоту.

Виктор опускает голову, утыкается в свой ноутбук. Наверняка про себя сияет, улыбается, опять он сделал всю работу за нее – нашел что-то интересное для ее диссертации, а она про Суру ему так и не рассказала, ждала удобного момента. Но откуда же ей было знать про кицунэ? Это Виктор знает все о Японии, не Тина.

– Спасибо, почитаю об этом, – говорит Тина. – А ты сам что думаешь? Почему в Японии есть что-то похожее на икоту?

Виктор смотрит на нее, выдерживает паузу.

– Что ничего особенного в твоей икоте нет, – наконец отвечает он.

Тина не сразу понимает, что он имеет в виду. Она сама будто муху проглотила, как икотницы в Суре, молчит, не может разжать рот. Тина издает усталый, раздраженный вздох.

– В тебя кицунэ вселилась? Рычишь, как животное, – смеется Виктор.

Тина встает из-за барной стойки, проходит пару шагов и падает на диван-кровать. Далеко в квартире-студии не уйти, только в себя. И она уходит в себя. Закутывается в одеяло и отворачивается к стенке. Пока барахтается, сквозь шуршание слышит смешок, брошенный ей в спину.

– Будешь реагировать как ребенок, я уйду.

Тина, лохматая, напряженная, выныривает из-под одеяла.

– Хочешь сказать что-то еще? – спрашивает она.

– Только что это психическое расстройство. Икотой называют обычную диссоциацию. Это когда…

– Я знаю, что такое диссоциация, – перебивает его Тина.

– Тогда я не знаю, чем еще могу тебе помочь, – говорит он и отворачивается.

Отворачивается от дивана-кровати, от Тины, но почему-то не уходит. Наверное, хочет секса, несмотря на то, что Тина его сейчас бесит и, скорее всего, даже не привлекает. Но уже почти три часа прошло с тех пор, как они сели каждый за свой ноутбук и закопались в свои диссертации, в кандидатскую и докторскую. Тина все не решалась прервать работу Виктора своей историей про Суру, поэтому молча искала информацию об эпидемии икоты дальше. Виктор тоже не отвлекался до того самого момента с кицунэ. Смотрел в монитор, делал вид, что не замечает, как Тина поглядывает на него, выжидает момент, чтобы что-то сказать. Виктор, как назло, застыл, менялись только отражения в его очках, и пальцы нежно бегали по клавиатуре. Нежнее, чем по телу Тины, что ее будто даже немного задевало. Да, Виктор точно устал, с утра еще ездил на факультет, хочет расслабиться, и она ему нужна, поэтому не уходит.

Теперь они снова молчат. Тина начинает дремать, но остается настороже. Слушает, как иногда поскрипывает стул под Виктором. Но он не встает, продолжает работать.

Тина надеется, что Виктор все-таки не засобирается домой. Она боится его спугнуть, поэтому тихо лежит дальше. Тина не знает, чего бы хотел от нее Виктор. Снова сесть напротив и продолжить свою работу, взять книгу и лечь читать?

– Ты можешь пока почитать. Я скоро закончу и приду к тебе, – говорит он. Значит, раскусил Тину, как мягкую конфету.

– Хорошо.

Тина бежит умываться, затем хватает книгу, которую сегодня ей принес он, и снова ложится. Только уже легко на душе. Книга Бананы Ёсимото. Внутри три романа, а на обложке девушка, красивая длинноволосая японка, уходит на дно озера в легком шифоновом платье. Поверх нее плывут выпуклые рыбки, ужасно неуместные, будто с другой обложки. Тина читает первый роман. Главная героиня чувствует материи, невидимые обычному глазу, она заезжает в отель в каком-то сумрачном городе, из окон видны горы, ей кажется, что этого места не существует, что утро никогда не наступит, а сама она призрак.

Пока Тина читает, Виктор сворачивает работу – складывает бумаги, закрывает ноутбук. Идет умываться. Тина слушает, как он чистит зубы – шик-шик-шик жесткой щеткой по большим крепким зубам, полощет рот, с чем-то еще возится, наверное, с зубной нитью. Слушает, как ударяется об воду мощная струя мочи, как он нажимает сломанную кнопку на бочке, вода все течет, надо еще раз нажать, что-то где-то подвигать, чтобы перестало течь. Это его раздражает.

Наконец он ложится рядом, кладет руку Тине между ног, наваливается сверху, дышит в шею. Секс какой-то дерганый, Тина не может попасть в такт, расслабиться. Виктор даже не снял с нее футболку, только трусы. Тина думает про девушку-призрака из японской книги, про девушку, одержимую лисой, из японских мифов. Ногтями Тина вонзается в голую спину Виктора, ей кажется, что ногти отходят от кожи пальцев, отгибаются так, что влезет крошечная лисичка-кицунэ. Она отдергивает руки, снова теряет ритм, просто замирает, Виктор сжимает ее крепче, кончает. Отдаляется. Тина снова уходит в себя, смотрит на свои ногти. Она лежит на спине и бережно кладет руки себе на грудь. Засыпает как мумия в саркофаге.

Наутро прощаются почти холодно. Почему-то неловко смотреть в глаза, хотя такой несуразный, конечно, из-за Тины, грубоватый из-за Виктора, в целом невзрачный секс им не впервой.

* * *

Весь следующий день Тина ищет хоть что-нибудь про кицунэ-цуки. С большим трудом наконец находит в открытом доступе статью на английском языке о случаях кицунэ-цуки в горной деревне в префектуре Сига. Автор статьи Азуми Саито. Статья хоть и научная, но написана интересно. Тина окунается в нее, как в роман.

Азуми Саито пишет, что самые известные случаи одержимости духом лисы произошли в маленькой деревеньке в глубоком ущелье, в окружении гор. Деревенька находится дальше всех остальных поселений в этих горах – вверх по реке. Дома стоят вдоль узкой проселочной дороги. Большая часть жителей деревни занята в лесном хозяйстве, и до сих пор даже самые пожилые из них работают в горах с раннего утра и до самого заката. Женщины тоже заняты тяжелым трудом – сажают деревья, ухаживают за саженцами, выпалывают сорняки.

Деревенская жизнь сосредоточена вокруг религиозных ритуалов. В центре деревни еще в семнадцатом веке был построен храм, но в период Мэйдзи приняли закон о разделении буддистских и синтоистских святилищ, деревенской церкви тоже пришлось расколоться. Помимо двух государственных религий там образовалось несколько религиозных культов, члены которых поклоняются духам животных, молятся богам гор и леса. Адептами некоторых культов могут быть только женщины. В деревне сильна вера в мифических существ. Согласно синтоистской религии, лисы связаны с Инари, богом процветания. Считалось, что самые богатые жители деревни втайне разводят у себя лис, которые и приносят им богатство. Видимо, из зависти состоятельных жителей деревни стали обвинять в том, что те используют лис не только для приумножения своего благополучия, но и для колдовства, черной магии, чтобы проклинать своих врагов.

Вера в хитрость и недобрые намерения кицунэ и их владельцев была непоколебима и передавалась из поколения в поколение. В этих местах и правда всегда обитало много лисиц, в холодную зиму они рыскали в поисках еды возле деревенских домов, и каждый местный житель помнит, как в детстве содрогался от их лая, который ветром разносился с гор вниз по ущелью.

Тина прерывает чтение, чтобы отправить Виктору слова, которые почему-то посчитала поэтичными:

Лисы лают в горах. И лай их разносится по всему ущелью.

Читает дальше. Азуми Саито рассказывает легенду об одной местной девушке по имени Хотару-тян, которая однажды в храме знакомится с приезжим торговцем. Торговец просит показать ему место в горах, где река берет свое начало. Он расхваливает их природу, святыню и саму девушку. Она соглашается подняться с торговцем в горы. Там, наверху, торговец насилует молодую, не знавшую мужчин Хотару-тян и сбегает. Девушка остается одна высоко в горах. Пока она идет домой вдоль реки, где-то за спиной все время лают лисицы, кажется, они преследуют Хотару-тян. Она пытается бежать, но из-за пережитого у нее совсем нет сил. Девушка садится у самой реки и спиной упирается в большой камень. Вдруг сверху с камня на нее прыгает дикая лисица, Хотару-тян слишком слаба, не может сопротивляться. И уже во второй раз чужак издевается над ее телом. Лисица проникает в девушку, сворачивается в клубочек у нее под ногтем. Хотару-тян к утру добирается до деревни и рассказывает, что гуляла одна в горах, когда на нее напала дикая лисица. Про торговца никто ничего не знает. Даже сама Хотару-тян уже не помнит о нем, только про лису. Она помнит жесткую шерсть, тяжелые лапы на груди, где теперь у нее синяки, помнит, как большое животное прижимало ее к земле, разрывало ее плоть. У Хотару-тян болят пальцы и ногти, которыми она пыталась защититься от торговца, но ей говорят, что это лисица так проникает в тело, ей говорят, что она теперь одержима духом. Азуми Саито пишет, что изнасилование сильно травмировало молодую девушку, как и страх позора, поэтому ее сознание превратило произошедшее с торговцем во встречу с коварной лисицей, которую Хотару-тян научили бояться с самого детства. Замуж Хотару так и не вышла, до конца дней своих она просидела дома, чаще всего у окна, выходящего на гору, иногда срываясь на истерики и лай.

Азуми Саито приходит к выводу, что кицунэ-цуки – это психическое расстройство. Но оно не укладывается в универсальную систему психических заболеваний, принятую на Западе. Это локальный синдром, присущий Сиге и некоторым другим японским префектурам. Если рассматривать кицунэ-цуки в западной системе, то эта болезнь похожа на диссоциативное расстройство идентичности.

Диссоциация – раздвоение. Механизм защиты. Способность человека воспринимать происходящее с ним так, будто это происходит не с ним. Результат травматического опыта и невозможности защититься от последующего нежелательного опыта.

Обычная диссоциация… Тина соврала. Она не знала, что это такое.

И все же выходит, что не обычная.

Японская исследовательница считает, что одержимость лисицей и правда похожа на диссоциацию, но у пациенток с кицунэ-цуки имеется ряд особенных проявлений. И к тому же корни болезни глубоко врастают в японскую мифологию, в культурную память целого народа, а не только в личную травму. Поэтому когда речь идет о понимании, а тем более о лечении локальных синдромов по типу кицунэ-цуки, необходимо учитывать социальный контекст, религиозные и культурные особенности конкретных обществ.

Тина копирует выдержки из статьи в свой файл, скачивает саму статью и добавляет в папку на рабочем столе, где она хранит все источники по диссертации. Проверяет телефон – Виктор не отвечает.

Тина заходит на «Пинтерест» и вбивает кицунэ. Некоторые арты демонические, пугающие, большинство – сексуализированные. Огромные груди, широкие бедра, тонкая талия и лисьи ушки. Тина морщится, листает дальше. Одна картинка с черноволосой девушкой ей нравится – реалистичная женская фигура закутана в кимоно, половину лица закрывает бело-красная маска лисы. Тина думает, что Виктору она бы наверняка понравилась.

Тина берет телефон и открывает приложение маркетплейса. Находит пластмассовую маску кицунэ, такую же, как на картинке с «Пинтереста». На белой маске в форме лисьей мордочки нос и усы нарисованы красным цветом, только узкие лисьи глаза подведены черным. По бокам маски висят красные кисточки. Тина находит синтетическое красно-черное кимоно и черную краску для волос. Оформляет заказ. Обещают доставить завтра. Ну и хорошо.

Тина решает перекусить, нет, обожраться. Раз Виктор не пишет, можно позволить себе маленький бунт. В супермаркете через дорогу в отделе кулинарии Тина выбирает по кусочку от шести разных пицц, выложенных на прилавке, в алкогольном отделе берет две банки сидра – в названии тоже что-то про лис. За своей барной стойкой она жует пиццу, запивает ее сидром и думает, как бы использовать кицунэ-цуки в исследовании об икоте. Она ведь может сделать все то же, что и Азуми Саито сделала с одержимостью лисами, только с одержимостью икотой.