Текст книги "По любви (сборник)"

Я – дауншифтер

Этой историей решил поделиться в Интернете. Сообщением на своей страничке в «Фейсбуке». Таких историй сейчас сплошь и рядом. Но наболело. Поделился перед тем, как попал в места отдалённые, чуждые предметам и объектам этого сообщения, тихие и патриархальные, с трудностями бытия, со скромностью и нищетой русских людей, эти места населяющих, с крепостью духа их, сносящих лишения и предательства нынешнего времени.

Попросту оказался я в итоге в деревне N-ского района Алтайского края. Живу в старенькой избе. С электричеством. В ней – переложенная умелыми руками соседа печка. И не один живу. С жёнушкой.

А написал вот что:

«В общем, люди, раньше жил я в городе Москве. Родом оттуда. Жили с батей. Мать у меня рано померла. Батя на АЗЛК работал. Сварщиком. Делали «Москвичи». Жили мы с ним в двухкомнатной благоустроенной квартире. С горячей водой из-под крана и ванной.

Ездил батя на собственном старом «Москвиче» на работу. Я в школе, а потом в техникуме учился на механика. Был там в почёте. На доске висел как отличник. Лучшие учащиеся. И я тут – Иван Терехов.

Потом пошёл в армию. Пока служил, батин завод накрылся. И стал батя бомбить потихоньку на своей машине. Брал от борта. Деньжат мне присылал.

После армии стал я работать курьером в одной конторке с иностранным названием, довольно непонятным в переводе на наш русский язык и замысловатым на слух. По смыслу что-то вроде – товары твоей необходимости и мечты. Конторка занималась продажей китайского ширпотреба, который приходил на фирму по почте. А я заказы развозил.

Правда, сначала рыпнулся было в какую-нибудь фирму посолиднее. Где зарплата побольше. Но не вышло. Подкачало резюме. Непривлекательным оно оказалось для работодателей.

Пришёл в одну компанию. Сидят там мальчики. Именно – мальчики. Брючки. Галстучки. Голосочки то-не-нь-кие… Как у девок.

Говорю – менеджером хочу работать. Мне в ответ, да-да, есть такая вакансия, но необходимо предоставить резюме. То есть о себе обсказать на бумаге или в электронном виде по определённой форме и им эту биографию прислать или передать.

Взял я эту форму, заплатил за неё денег и вышел на улицу. Тут же мне такие же мальчики, только из другой компании, в других по цвету рубашках и с другими эмблемками, предложили заполнить её в соседнем офисе, за углом.

Заполнил. Заплатил ещё.

Когда принёс резюме первым мальчикам, сказали, надо подождать немного. Мне перезвонят.

Ждал неделю. Две. Ни звука.

Пошёл к ним. А мне отвечают – вы нам не подходите. Вы написали в резюме, что имеете обязательства перед коммерческим банком. А мы не берём на работу кандидата с какой-либо кредитной историей. Вот если бы ваша кредитная история была нулевой, возможно, мы приняли бы положительное решение по вашей кандидатуре. Бы… Бы… Бы!

А я и написал-то всего в графе «имеете ли вы текущие финансовые обязательства перед каким-либо банком», что месяц назад взял в кредит новый телевизор. Старый сгорел. Задымился сзади и погиб. Хорошо, квартира не сгорела. Футбол не по чему было поглядеть. Короче, не взяли.

Я стал курьером. Туда попал легко. Без резюме. Ездил на метро. По проездному. Вот была «весёлая» жизнь! Днем-то ещё ничего. Людей не так много.

Едешь в поезде. Народ книжки-газетки почитывает. Книжки пухленькие, глянцевые. На обложках бандиты с пистолетами нарисованы или тёлки с большими, чуть прикрытыми одёжей сиськами и пылающими страстью подкрашенными глазами. А в газетах заголовки ещё интереснее. Там самолёт упал. Там сбили людей насмерть. Каждый день почти насмерть сбивают. У какого-то богатого что-то стырили. А ещё писали, что мы, Россия, не смотря на всё это, великая во всех отношениях спортивная держава. И мы всех мочим.

Пройдёт по вагону смуглый нищий на костылях. Ноги в ботинках завернёт так, что в балете ему позавидуют, и тянет: «Полный паралич обеих ног. Нужны деньги на операцию. Помогите, люди добрые. Ради господа бога…» А я вышел с ним на одной станции. Он как ни в чём не бывало на обеих ногах зашагал со мной к эскалатору, а костыли сложил, и взгляд такой, будто они и не его, а чужие.

Ну ладно, это днём. А утром? А вечером?

Езжу я, как правило, с окраины, и уже здесь приходится пробиваться к поезду. Тебя к распахнувшимся дверям запихивают задние и припечатывают к противоположным захлопнутым дверям с надписью «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Какой не прислоняться?! Прижмёт к тебе толпой вот так какую-нибудь девушку. Она всем своим хрупким телом в тебя вожмётся. И дышит в сторону. И трепещет от стыда своей невинной грудью, в тебя вмятой. И молчит. Многие остаются ждать следующий адский поезд в надежде на то, что повезёт захватить пустое, проносящееся мимо пространство, оказавшись строго напротив распахивающихся дверей.

Мы ещё счастливчики, если поезда идут!

А вот представьте себе: стоишь ты в битком набитом вагоне, задыхаешься, еле держишься. И тут поезд останавливается где-нибудь между станциями и стоит минуты три-четыре. А машинист успокаивает: «Уважаемые пассажиры! Соблюдайте спокойствие. Поезд скоро отправится!» Ему хорошо. Он в кабине. Покурить даже можно. А каково нам? Под землёй? В толпе? Стоим. Крепок и могуч наш русский народ!

Господи, сделай так, чтобы в часы пик поезда останавливались только на станциях…

А вечером на переходах пристраиваемся вплотную друг к дружке и идём, как пингвины, с опущенными руками, переминаясь с ноги на ногу до эскалатора. Один какой-нибудь эскалатор обязательно закрыт на ремонт или не включён.

Я почему-то постоянно спотыкаюсь на «Боровицкой» на ступеньке, плохо впингвиниваясь в толпу.

Однажды меня послали отвезти клиенту лупу оптическую большой кратности. Клиент был плохо видящий старик. Лупа этой модели ему не подошла. Я взял свои двести рублей за доставку и собрался было уйти. Но дед остановил:

– Сынок, послушай, сходи в аптеку за лекарством. Мне не дойти. Внучка только через два дня приедет. А лекарство кончилось. Я тебе и деньги на лекарства дам, и за ножки заплачу. Только выручи…

Согласился. Вот только где находится ближайшая аптека, старичок почему-то не сказал, видимо, сам не знал.

А жил этот дед в новом микрорайоне, только что построенном. Ходил я, ходил между пивных ларьков с надписями «Молочные продукты» и «Хлебобулочные изделия», спрашивал-спрашивал – в итоге пришлось ехать на электричке в маленький пригородный посёлок и там покупать эти лекарства.

Вышел из электрички, смотрю – напротив друг друга на улице две аптеки. В какую зайти? Глянул – над дверями одной висит плакат: «Аптека N. Низкие цены. Чистая совесть». Я туда. Сколько, говорю, такое-то лекарство стоит? Отвечают – 860 рублей. Это самая низкая цена в районе. Купил. Выхожу на улицу. Гляжу на ту сторону. Из соседней аптеки бабуля выходит с сумочкой на колёсиках.

Заглянул из любопытства туда. Отстоял очередь. А сколько у вас такое лекарство стоит? Отвечают – двести сорок восемь рублей пятьдесят четыре копейки…

Мне эта «чистая совесть» хорошо тогда запомнилась. Обратную электричку ждал три часа. Попал в перерыв. Потерял полдня на этом деле.

Но про свои приключения деду не стал рассказывать. Отдал ему лекарство и чек. Буркнул только – не везде оно есть, лекарство это чёртово.

Денег с него за хлопоты не брал. Постеснялся. И простился со стыдом.

С того случая уже не брал дополнительной курьерской халтуры от клиентов. Получив хороший нагоняй на работе, стал выполнять исключительно курьерские поручения своей конторы.

До поры курьерская работа получалась у меня неплохо. Усталый, домой возвращался поздно. До моей окраины ходил один маршрутец городского автобуса. Ждать его приходилось долго. В маршрутках кататься каждый день туда-назад – накладно. Когда удавалось влезть в автобус, чувство полного счастья селилось в душу: как-никак такая поездка была последним марш-броском по дороге к дому.

Возвращаешься. Глядишь в окошко. Наконец-то домой! Домой! Перед глазами – многоэтажные дома с горящими квадратиками окошек. Светофоры. Потом чистое поле после последнего моргающего жёлтым глазом светофора.

А на повороте две девахи прохаживаются за легковушкой. Каждый вечер прохаживаются. Юбки короткие. Чулки яркие. Лица некрасивые. Помятые. Кислые. И наглые. И некому что-то их подвезти. А они и руки не поднимают, чтобы машины останавливать.

Так и ездил. Так и глядел на них. Даже лица подружек этих уже почти родными стали. Может, действительно я тогда по своей наивности во что-то «не въезжал» или хотел «не въехать», но всё это мнимое моё недопонимание враз закончилось, когда однажды какой-то подвыпивший мужик из пассажиров над моим ухом громко рыкнул: «Во, мля, смотрите – проститутки!»

В окно я больше не смотрел на этом повороте. Стал читать по дороге. Все читают. Чем я хуже? Сначала читал газеты и журналы. Там опять одно и то же. Убили. Умер. Проиграли. Выиграли. Митинг. Крушение. Визиты. Решения. Постановления. Законы. Сиротство. Банкротство. Пьянство. Бедность. Олигархи. Яхты. Миллионы. Речники. Огородники. Моряки. Лётчики. Что-то падает. Кто-то ругается друг с другом. Где-то не поделили чего-то. Артисты дачами своими хвалятся. Кичатся обстановкой. Фу-у-у… Перестал эту муру читать. Даже бесплатно не хватал на входе в метро.

Думаю, а не взяться ли за книги?

Зашёл однажды по пути с курьерского задания в магазин «Букинистическая книга» в подвальчик на «Белорусской». Сидит за кассой молоденькая девушка.

– Здравствуйте, не посоветуете что-нибудь почитать?

– А что вы любите?

– Я бы классику почитал.

– Есть Пушкин. Девятьсот рублей.

Почесал затылок. Девятьсот рублей. За Пушкина девятисот рублей не жалко. Классика ведь. Наверное, юбилейное какое издание.

– А что за книга?

– Собрание сочинений в десяти томах…

Неужели правда? 900 рублей за десять томов? Я был ошарашен. И расплатился не раздумывая. Связанные верёвочкой жёлтенькие тома были у меня в руках.

Когда вышел с книгами из подвальчика на улицу, ко мне, видно, посчитав, что я большой книголюб, подошла согнутая вопросительным знаком бабуля.

Тронула за рукав и заговорила:

– Сынок, у меня есть Достоевский, Толстой, Чехов, Гончаров, Тургенев, Маяковский. Полные академические собрания сочинений. По десять рублей за том отдам. Живу тут рядышком. Заходи и покупай. Не пожалеешь. Нам, старикам, уже некуда. Отчитались. А вам, молодым, нужнее. Да и даром если заберёшь, и то благое дело. Нас с дедом внуки в Щербинку переселяют. Книги ваши, говорят, не попрём. Не выкидывать же. Люди старались. Писали. Другие издавали. Трудов-то сколько… А ты, может, в библиотеку их снесёшь, в ближайшую? Их там народ почитает… А то мне не унести…

И не отставала. Я шёл рядом и молчал. Был немного растерян и слегка смущён. Дошли почти до метро. Возле цветочных палаток я остановился.

– А что ж ты, бабушка, их в магазин оптом не сдашь?

– Да я по одной, по две книжечки ношу. Какие берут. Какие нет. На хлеб нам хватает. А собрания жалко носить – по частям продавать. Да и не донести – тома-то увесистые. Старик мой не ходит. Какой с него помощник?

Пошли к бабуле. Собрали книги. Уложили в сумку-тележку. Попили чайку. Свезли в магазин Чехова, Пушкина и Достоевского. На Льва Толстого в девяносто двух томах рука у меня не поднялась. Книги в магазине взяли и дали старухе копейки. На хлеб. Кто-то их теперь, наверное, читает…

Через месяц нашу конторку разогнали. Начальство не смогло как следует переоформить какие-то налоговые документы. Денег откупиться от чиновников не хватило. И нам, курьерам, сказали, что мы свободны. В качестве вознаграждения за труд оставили проездные. Было как раз начало очередного месяца.

Сидел в Интернете. Читал всякую всячину. И на что обратил внимание – когда смотришь телик, всё в нём красочно, сочно, богато и почти правдашно. Но это только на первый взгляд. Когда по одним и тем же телеканалам говорят одно и то же только в разное время, начинаешь задумываться: а может, чего-нибудь другое поискать?

Вот в Интернете и поискал. Попал на «горячую» тему – Катынь. По телику говорят, что Сталин убил двадцать две тысячи польских офицеров. Россия кается. Виноваты, мол… Церемонии. Цветы. Правда – жалко людей.

А в Интернете пишут на одном сайте, посвящённом Катыни, что в двадцатых годах того же века в Польше сгинули шестьдесят тысяч русских пленных солдат из ста тридцати тысяч пленённых. Я об этом прочитал – у меня аж сердце захолонуло. Их-то почему никто не оплакивает? О них почему не снимают документальные фильмы? Никто не кается. Наверное, потому, что они русские. Русских много. И о них уже некому вспомнить. Эх… Ну хоть кто-то вспомнил. Хоть в Интернете.

Или ещё. Просмотрел в ютубе сюжет про писателя Василия Белова. Нравится мне этот писатель. Про народ чутко пишет. Так вот, в сюжете говорят, что при советской власти (её обязательно надо ругнуть – это мода, это в тренде) людям-колхозникам не давали паспортов. Они жили хуже крепостных, и Белову пришлось из родной Тимонихи за несчастной бумажкой семьдесят верст пешком чапать. А потом – фрагмент про Тимониху. Сегодняшнюю. Там уже никто не живёт. Ни одного человека. Пустая деревня. Ни колхозников. Ни крепостных.

Сидел «ВКонтакте». В «Одноклассниках». Любимый футбол чего-то в последнее время не катит. Раньше взахлёб глядел с пивком и жёлтым полосатиком. А теперь вместо футбола про контракты футболистов в основном комментаторы рассказывают. Раньше про схемы, про тактику, про аритмию. А теперь про бабки. Какой клуб богаче. Кого купили. Кого продали. Как на базаре. А футболисты в это время ползают по полю и всем своим видом показывают: смотрите, короче, сколько мы стоим!

В общем, скучно мне стало совсем в городе.

Всё как-то буржуйчики да торговлишка. Везде и всюду. Всё продаётся и всё покупается. Одни продают. Другие покупают. И больше ничего. И вид у них такой солидный: сорочки, галстуки, а за этими сорочками и галстуками спрятаны большой ум и широкая душа. Продают они всякую фигню: блестящие пластмассочки, автомобили, телефоны, парфюмерию, спайсы, алкоголь, наркоту, жрачку всякую и хрен его знает ещё что. Впаривают тебе что-нибудь, будто это самое необходимое. А купил – и выбросил на другой день. Или сломал.

Мне батя, ныне покойный, однажды сказывал: «Знаешь, чего хочу, сынок? Хочу на денёк вернуться в свои тридцать лет. Встаёшь утречком. Солнце бьёт в окошки. Выходишь на улицу. Мамашки да бабульки детей в садик ведут за ручку, заметь, пешком, не на машинах. Ребятишки в школьной форме с портфельчиками в школу пошли. Садишься в автобус на остановке. Бросаешь пятачок – отрываешь билет. Проходная на родном АЗЛК. Народ на работу идёт. Улыбается. Ребята из бригады. Старики-токаря. Матёрые работяги. Целые поколения работяг. Большая страна. Большая работа. А теперь у меня, сын, ни страны, ни работы. Ты не думай, что я нос повесил. И сам не вешай носа. Выкарабкаемся. Родина ведь осталась. Вот только поделать ничего не можем мы для неё. И не нужны мы ей».

Не выкарабкался батя. После того, как лишили прав за неправильное вождение, запил. Пил сильно. Сердце не выдержало. Похоронил я его.

Продал соседу его «Москвич». Сдал квартиру, доставшуюся мне по наследству, черноглазым гостям столицы, которые приехали сюда зарабатывать бабки.

Купил билет на поезд. Поезд был до Барнаула. Поехал искать своё счастье. И вышел на одной из станций рано утром.

Иду по дороге. Зима. Мороз. Снежок хрустит под ногами. Гляжу, по моему курсу дивчина по обочине шпарит. Обогнала меня и дальше потопала. Я за ней. Догнал.

– Куда идёте, доброе утро?

– В школу.

– А откуда?

– Ишь, любопытный! Из дома.

– Детей учите?

– Первоклашек.

– Наверное, первые они у вас?

– Самые первые. Я только после института.

И улыбается, глядя куда-то вдаль. Хорошая. Добрая. Как родная.

– Можно я вас провожу? Пройдусь рядышком?

– Идите, что ж. Дорога, чай, не куплена…

И опять улыбнулась моя первая встречная.

Звать её Любушкой. Любовь Сергеевна Терехова – теперь моя жена. Свадьбу сыграли по весне. Гуляли всей нашей небольшой деревней. Мы живём в просторной избе. Места для жизни хватает.

Она детей учит. Я хлопочу покуда по хозяйству. Живность. Огород.

Купили старенький «жигулёнок», чтоб на работу и с работы мою половинку свозить. Дружим с соседями. Скоро у нас малыш родится. Батюшка, когда венчались мы с Любушкой в церкви, пожелал нам много детишек. Дал бы бог!

Правда, ходят слухи, что школу поселковую скоро закроют. И детей будут возить в райцентр, километров за тридцать от прежнего места.

Правда, провели телефонную связь. Есть электричество и Интернет. На страничке своей, если будет что новенькое, отпишусь. Прочитал, что про таких, как я, в Интернете пишут. Мол, дауншифтеры. Капусту мы, конечно, с Любушкой сажаем и выращиваем, а в бочке, как Диоген, я не сижу.

А вообще и без Интернета теперь забот хватает. Тут всё у всех на виду. Без лжи и притворства как-то обходимся. Был бы батя жив, – порадовался за меня. Что я счастье своё нашёл. Оторвал задницу и уехал на поиск.

А про Москву я редко теперь вспоминаю. Деньги за квартиру присылают – и то хорошо. Прожить нам с Любушкой хватит. И останется.

Людям маленько помогаем. Собираем библиотеку. Стал заказывать книги по компьютеру через почту. Оказывается, в России через Интернет продаётся так много хороших книг, в которых пишется о любви, совести, истине…

И книги эти, хотя и стоят недорого, по-прежнему в цене».

На этом всё – конец сообщения… Пора по хозяйству. До новых постов, добрые люди! С любовью к вам, дауншифтер Иван Терехов.

Партизан

С той поры, как пенсии не стало хватать на то, чтобы жить и ещё платить самому за квартиру, Василий Иваныч выписался из неё, завещав все хлопоты по переоформлению младшей дочери, вызванной по такому случаю из Санкт-Петербурга, где та живала на квартире своего мужа и только изредка справлялась о здоровье отца, хотя прописана была с ним здесь, в Москве. После недолгого разговора всё уладили. Она взяла неделю за свой счёт, чтобы заняться квартирой, а он, собрав только самые необходимые вещи, уехал в Горбово, на «запасной аэродром», к одной знакомой старухе Зинаиде Никитишне.

Никитишна приняла гостя с большим уважением и выделила ему, как обычно, местечко на втором этаже небольшой баньки. Там у Василия уже хранилась и одежда, и кое-какие приспособления, и рыбацкие снасти. Там он преображался в другого человека. Из города приезжал вполне респектабельный старичок, ничем особенно от толпы не отличающийся, в чёрной кожаной кепочке, длиннополом пальто, с тростью и портфельчиком в левой руке. А здесь его все знали совсем другим. Но об этом чуть позже.

Наверху в баньке стояли небольшая одноместная кровать, столик, оборудовано рабочее место для плетения корзин, в уголке расположилась небольшая печурка с выводом в трубу от банной печи. Зимами Василий грелся здесь ночами, а днями по свету помогал Никитичне по хозяйству. Ведь был он ещё вполне крепким старичком да умельцем слыл нешуточным: мог починить, подточить, подправить, подбить и отбить что требовалось. За то Никитишне были в селе почёт и уважение.

А вот летом Василия, почитай что с самой весны, с середины мая, когда его забирали со всем скарбом мужики на попутном транспорте, в селе было не застать, так как проживал он всё это время на лесном озере. Вот уже много лет. Даже старожилы не могли упомнить тот год, когда он впервые появился на заросшей травой стоянке, которую потом обиходил под свой быт. Был Василий Иваныч на этом озере вроде сторожа. Охранял у мужиков расставленные вдоль берега в кустах ивняка и карьятника пропахшие дымом палатки, рыбацкие лодки, пришпоротые прочными бечёвками к деревянным мосткам в виде связанных нетолстых брёвен, выступающих по воде метра на три, а то и четыре в озеро, с загнанными в ил гниющими колами-опорами. Ладил зимние удочки для ловли с глубины и обычные поплавковые для рыбалки с колов на мелкотных местах.

Ни один рыбак не пройдёт мимо Василия. Он всем и про погоду расскажет, и про то, какая рыба теперь хорошо берёт. И про грибы в лесу: где и какие пошли. И какая ягодка на какой полянке поспела.

За то привозили Василию награды – кто бутылку водки, кто пивка, кто тушёнки, кто крупы, – словом жилось деду на озере по-человечески. От водки не спился, едой делился с людьми да местной животинкой. К слову сказать, водки на озеро всегда мужики тащили помногу. Заполняли пятилитровые пластмассовые бутылки. То ли озеро было священным – его каждый год приезжал освящать православный батюшка из приходской Горбовской церкви, то ли воздух такой волшебный, но, кому здесь надо было напиться, требовалась двойная, а то и тройная обычная доза сорокаградусной. Об этом все знали и только удивлялись про себя. Но ничего с собой поделать не могли – и привозили спиртное регулярно.

Василий служил народу. И народ его не обижал. Пенсию начисляли. Раз в месяц с мужиками в хлебном фургоне сгоняет в райцентр, снимет с книжки свои шесть тысяч – и домой, на озеро.

Одевался Василий всегда тепло. Лето не лето, а годы уже не молодые, здоровьем хвалиться не приходилось, хотя в больницах он никогда не лежал. У него даже медицинской карты не было. Если что и заболит, на то есть народные средства. От простуды – водка с перцем. От поноса – водка с солью. Если сопли потекут – брал в аптеке за пятнадцать рублей вьетнамский бальзам «Звёздочка» и вкручивал мизинцем в две ноздри, аки злой табак, пока глаза от слёз не защиплет – во как драло. Зато на следующий день – ни насморка, ни проблем.

По утрам натягивал на себя ватные брюки. На тельняшку накидывал телогрейку. Запоясывался флотским армейским ремнём с якорем и звездой с серпом и молотом. Он когда-то служил на Тихоокеанском флоте и сохранил ремень этот как память о службе. И надевал валенки. С галошами. На голове – ушанка с развязанными ушами. Так и ходил Василий по озеру. Вдоль берега да по лесу. Промочит ноги – тут тебе вторая пара валенок всегда у костра стоит под аккуратно сколоченным своими руками навесом из прутьев орешника. Переобуется – и снова хорошо и тепло ему. А эти мокрые посушит у костерка, воткнув в землю пару кольев и повесив на них свою походную обувку. Закурит. Достанет из кармана пачку «Беломора», надорванную четырёхугольничком в уголке, вытряхнет, стукнув пачкой, папиросину, сожмёт зубами и рукой, поднесёт огня из костерка, займётся дымком папироска, затихнет старик, точно забудется. Замрёт. Только дымки от костерка да папироски стелются от стоянки к озеру. Сегодня озеро их к себе в гости тянет.

Любил Василий папиросы. Мужики ему привозили сигареты, но к ним он так и не привык: девкам только сосать, тянешь-тянешь – толку никакого.

Звали его все меж собой Партизаном. Партизан и есть. Одна седая борода чего стоила. Через неё у него однажды и конфуз вышел. Приехала как-то на озеро лет семь тому назад рыбацкая компания. Зашли к Василию. Выпили. Посидели. Приметилась ему среди них одна женщина, как потом оказалось – старшая сестра одного из рыбаков, Анатолия Груздева. Татьяна – женщина статная, плотная, с высокой грудью и приятной улыбкой. Она приехала на озеро грибков подсобрать. Василий поводил по приметным местам. Грибов тогда набрали как положено – только-только унести, в основном белые и подосиновики попадались, подберёзовики даже и брать не стали. Так вот, когда возвращались, Татьяна эта ему и говорит:

– Василий, вы такой мужчина своеобразный, у вас такие выразительные глаза. Что же вы такой седой? Жизнь потрепала?

Он ничего ей тогда не ответил, но был задет за живое. Седым он ходил лет с сорока. И не обращал на это никакого внимания. А тут – дама взяла да сделала ему замечание. И что он завёлся? Когда в следующий раз поехал в райцентр, зашёл в «бытовую химию». Попросил мужскую краску для волос. Продавщица ему сказала – цвет самый модный, молодильный. Лет на двадцать молодит. Потом была парикмахерская, в которой брезгливая парикмахерша подровняла ему волосы и бороду. Краситься решил сам, по инструкции, чтоб деньги лишние не тратить. Приехал на озеро. И всё, как прописано, сделал.

Озеро хохотало долго. Лет пять вспоминали этот случай. Когда Татьяна приехала ещё раз через две недели (в лесу густо пошли опята), перед ней сидел Василий, аккуратно постриженный, но зелёный. С зелёными волосами, бровями, усами и бородой. Она прыснула со смеху. Анатолий держался за живот, присел, хохоча, никак не мог подняться. А Василий с наивной улыбкой глядел на них и никак не мог понять, хорошо это или плохо, что они смеются. И только потом, на обратном пути, провожая своих гостей и поглядевшись в зеркало машины Анатолия, он понял, в чём дело. Марафет вышел неудачным…

…Во всём Василий походил с виду на партизана. Вот только что ружья у него не было. Не любил бить животину. Хотя кабаниха со своими шустриками частенько наведывалась на край большой поляны у озера и при желании по ним можно было и пальнуть. Но обидеть этих малых кабанят Василий не мог себе позволить, да и мужикам воли не давал.

Так вот и шли годы на озере. Так и жили рыбаки да старик. Были вроде как все свои, что ли, как одна большая и дружная семья.

Кроме рыбаков на стоянку к Василию наведывались несколько лет подряд утки. Одна утиная семейка вывела потомство неподалёку от его стоянки, и утка-мать с утятами стала кормиться у него. Сначала бросал им в озеро корм – боялись подплывать. А потом освоились и стали хозяйничать: безбоязненно кормиться под носом чем угораздит. Придут. Почистят пёрышки. И ждут, пока пахнущий дымом леший-бородач из своей норы на кольях выползет. Сначала отводила своё потомство к берегу, чтобы, если что, спасти малышню от этого страшилы в валенках, и всё-таки ждала, когда он им что-нибудь подбросит.

Василий подбрасывал им остатки макарон, перловки, геркулеса – в общем, негодную насадку и прикормку. За ночь всё это варёное дело скисало. А уткам в самый раз. Они так управлялись с его гостинцами, что совсем обнаглели – стали потом спать под палаткой. Но он не позволил такому нахальству развиваться – не домашняя, чай, птица – дикая, осенью улетать. Стал прутом гонять их, чтобы к берегу даже не подходили, а кормились в воде. Вроде вышло у него. Перестали наглеть.

Шли годы. Мало что менялось в жизни Василия, пока не приехали однажды на озеро телевизионщики из столицы и не показали в новостях несколько раз за день сюжет о заповедном уголке – прекрасном озере, жемчужине края.

Сюда хлынул народ. И всё больше народ какой-то странный, дикий, сумасшедший. Старая гвардия рыбаков не смогла ужиться с новенькими, экипированными до зубов, прорезиненными по последнему слову рыбацкой моды, с надувными лодками, ружьями для подводной охоты, пьяными девками, не понимающими, куда и зачем они приехали, квадроциклистами, распахавшими вековые тропинки в глубокие, чавкающие грязью и залитые дождём колеи, – словом пришла на озеро «цивилизация».

Мужики тем же летом до самой осени стали дружно сниматься со своих стоянок, с годами насиженных и оборудованных мест. Кто смог – вывезли, а кто не смог – побили топорами и ломами свои старые рыбацкие лодки до негодности, покололи и пожгли в кострах видавшие виды крашеные вёсла.

Василий тогда постеснялся худить свою небольшую лодчонку, по обычаю уложив её на три бревна, завалил ветками, схоронил до весны. Надеялся – до лучших времён. Будь что будет!

Зимой плёл на чердачке баньки у Никитичны для стариков-сельчан корзины, туеса, сундуки, короба и подносы на заказ. Благо запас ивняка у него всегда был в достаточном количестве, и думал свою думку. Как теперь дальше жить. И кому на озере служить летом.

Никитична, почуяв неладное, заметив растерянность во взгляде старика и обратив внимание на его нежелание с ней разговаривать, решилась позвать его однажды к себе в избу, на борщ и картошку с мясом. А когда Василий пришёл, стала расспрашивать:

– Чего смурной такой, Василёк? Что там, на озере твоём, приключилось?

Василий ворочал ложкой в глубокой глиняной плошке, ловил куски горячей говядины, жевал их с аппетитом, захлёбывая красным жирным бульоном, но молчал.

– Ну, чего молчишь? – не унималась Никитична, держа каравай ржаного хлеба в левой руке, правой ножом нарезала ломти в тарелку и подставляла ему.

Василий поел. Выпрямился за столом. Уставился в одну точку, словно замер.

– Ну, скажи мне, чем тебе у меня плохо? Тепло. Светло. Чисто. Уютно. Что ты, Василий Иваныч, помешался на этом озере?

Василий выслушал хозяйку с полным вниманием. Обдумал сказанное, щёлкнул пальцем по пачке папирос и, выбив оттуда одну, закуривая, заговорил:

– Так ведь и всю Россию можно растоптать и бросить. В один прекрасный день придут враги – и нечем будет крыть. Неужто она, Россия-то, в чём виновата? Мало ей горюшка испытать привелось за много лет, так ещё теперь и эта саранча – толстосумы безголовые, дурачьё богатейное. Такие ни перед чем не остановятся. Им сразу – всё что хочется – вынь да положь. За тем и приехали. За рыбой – рыбу давай. Глуши. Бей. Трави. Стреляй. Гадят только…

Василий взял паузу. Затушил окурок, плюнув на ладонь и макнув его туда. Поднялся. Бросил в печку. Снова присел. Теперь у печи на лавку.

– У меня на озере уточки были. Выводок. В гости ко мне ходили. Утята окрепли. Только становиться им на крыло да лететь в тёплые края. Приехала компания. Встали на стоянку. Достали удочки. И начали забавляться – вместо рыбы уток ловить. Насадили корку хлеба на крючок – в воду бросили. Утята бестолковые по молодости давай хватать да заглатывать. Ручные ведь. Пятерых отловили. Мать потом на другой день утром ко мне с двумя пришла только. Под палаткой прятались. Не знаю теперь, спаслись они или нет. А эти в тот же день «по-соседски» ко мне пришли со связкой. Рыбацкой охотой хвалиться. Мол, гляди, дед, какие мы ухари! И водку суют, чтоб за это я им, значит, утят ощипал да выпотрошил. Баб с ними не было, видишь ли… Их бабы разве управились бы? Нет. Взбзднули бы они по такому делу… – Василий замолчал.

– И ты ощипал? – спросила Никитишна, домывая посуду и вытирая руки белоснежным полотенцем, перекинутым через плечо.

Василий опять закурил. По комнате потянулся сизый дымок.

– И выпотрошил тоже. Они бы всё равно их споганили. Бросили бы в кусты тухнуть где-нибудь у озера. А это ж дичь всё-таки…

– Вот и не пойму я тебя. Где-то ты жалостливый, а где – прямо педант.

– Ты меня не ругай, Никитишна. Я сам себя ругаю. Болит у меня вот здесь. Всё больше и больше болит…

Василий встал со скамейки.

– Ну, спасибо тебе за ужин. Пойду я. Мне ещё плесть сегодня. Зима долгая…

И Василий вышел. Больше уже в избе он есть не садился.

Зима этот год была лютая. Банька глухо трещала в сорокаградусные морозы, особенно по ночам, когда все прочие звуки засыпали, трещала так, что он просыпался. Выходил на улицу и слушал, как в звенящей тишине с рассыпанными по небу звёздами то тут, то там хрястнет в ознобе дерево или стена избы. С испугу, наверное, даже собаки в такие ночи не лаяли в селе.