Текст книги "По любви (сборник)"

Парни даже удивлялись цепкому кошачьему бесстыдству Машки, с каким она отдавалась страсти в постели с партнёром. Ей нравился этот безумный процесс, когда она улетала куда-то в своём женском восторге, и возвращение в саму себя, когда это заканчивалось, разочаровывало.

Она изменилась. Юное создание приобретало характер ненасытной жрицы любви. Но наступала душевная пустота. Маша никому о ней не рассказывала. Ни матери, у которой забота о семье сводилась к заботам о московской квартире. Ни тем более отцу, который всё никак не мог найти подходящей работы и от безысходности попивал на кухне водку. Ни Женьке, которого она предала, и боялась написать ответ на те несколько писем, которые он прислал ей в самом начале своей службы.

Держала учёба. В институте Маша была на хорошем счету. Её ценили преподаватели и уважали однокурсницы. Но только за учёбу.

* * *

Через полтора года службы, не дождавшись своего дембеля, Женька вернулся домой. На полгода раньше. Из Чечни. Без обеих ног. Получил инвалидность. Оформил пенсию. Запил. Всё обмывал отрезанные ноги. И поминал погибших друзей – таких же, как он, молоденьких пацанов.

Деревенские друзья жалели его. Уважали. Воевал. Били по плечу. Говорили, бросай пить. Не падай духом.

Он не падал. Он выползал с утра пораньше за водкой, обмотавшись снизу старым нейлоновым плащом и повесив рюкзачок за плечи. И на руках волокся через поле в магазин. На обратном пути, упившись в одиночку, засыпал в какой-нибудь канаве или закатывался в овраг. Его находили. Тащили домой. Укладывали проспаться. Мать молча смотрела на всё. А потом написала Маше, взяв адрес у бабушки Насти…

5

Женька был единственным сыном Валентины Васильковой. Она родила его, так и не выйдя замуж. Приехал однажды в деревню тракторист Степан. Пахал всем усадьбы. Остановился переночевать у Валентины, поставив свой трактор на задах, чтобы начать пахать с утра пораньше Валентинино поле. И вспахал. Всю ночь они были вместе. Обещал приехать к ней. Жить вместе. Жениться. А наутро с последним плугом от дома завернул за угол. И только его и видели. Через девять месяцев родился Евгений Степанович Васильков. Фамилию дала свою. Семейную.

* * *

Маша получила это короткое письмо во время сессии перед самыми каникулами. Написала телеграмму, что приедет в Хотяжи вечером 25 января. Бросив однокурсников праздновать Татьянин день, поехала в деревню.

Валентина жарко натопила перед тем печь в избе. Наказала Женьке спать. И ушла к трассе. С захода солнца ждала на автобусной остановке. Встретила Машу в самую метель. В темноте уже пошли к деревне под злющим ветром, по уши в снегу, заснеженным полем. И поначалу молчали.

Маша всё время тыкалась Валентине в спину, когда та, сбившись с тропы, соскальзывала одной ногой в глубокий и рыхлый снег.

Остановились передохнуть, выбравшись из пологой балки, по дну которой пролегла тропа.

– Прошу вас, простите меня, тётя Валя! Я виновата перед Женей. Но я очень его люблю. Только с ним у меня связаны самые светлые воспоминания. Воспоминания о счастливых днях моей жизни. Я люблю вашу деревню. Мне всегда хочется сюда приезжать. Даже зимой. Здесь так отдыхаешь от городской суеты. Мы должны с Женей поговорить. Мы поговорим – и что-то решится. Я уверена в этом, – опять словно с самой собой разговаривала Маша.

Валентина Ивановна слушала её. Но думала о другом. Правильно ли сделала, что позвала сюда эту Машку? Бабка Настя рассказывала ей, что внучка давно не ангел. Чудит. Вместе за чаем охали, ещё когда Женька служил. Когда Машка приезжала в Хотяжи к бабке то с одним, то с другим «женишком»…

– Пойдём, дочка… – только и смогла ответить Валентина.

* * *

У избы приоткрыла Маше дверь в сенцы. И отошла.

– Иди к нему. Я к твоей бабе Насте пойду ночевать. Мы договорились. Выпьем с ней чего покрепче. Не хочу вам мешать. Решайте всё сами.

И уже отойдя от избы, прошептала:

– Что же вы, дурачки, наделали…

Маша зашла в натопленную и пахнущую стоящими на столе пирогами избу. В большой комнате горела лампадка. За перегородкой в маленькой комнатке светился красный ночничок.

Женька лежал на боку и никого не ждал. Ему не спалось. Не пил три дня. Замело. Не добраться.

– Кто там? Ты, мам? – обернулся он, когда услышал шаги.

– Это я, Жень.

– Маша?!

Женька не знал что делать. Что сказать. Как себя с ней вести. Она присела рядом на стул. Вся пахнущая свежестью, только что с мороза.

– Ну вот, смотри, Снегурочка. Это я, твой безногий Дед Мороз.

– Вижу.

– А раз видишь, то прямо сейчас можешь ехать обратно к себе в Москву. И по дороге скажи матери, чтоб не сводничала. Я инвалид, а не маленький мальчик.

– Я приехала к тебе не просто так. Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Это очень важно.

Говорили долго. Всю ночь. И не только говорили. Под утро, утомлённые ласками и счастливые, лежали в постели и улыбались оба, как дети. Женька обнимал Машу, и впервые за долгое время ему не хотелось плеваться, пить и плакать.

– Глупенькая, зачем ты приехала сюда? Как мы теперь?

– Я люблю тебя, Женечка. Как настоящего мужчину.

– Ага, как половину настоящего мужчины.

– Не шути так. Не смешно. Я кончу институт и перееду к тебе. Мы поженимся. У нас будут дети. А ты меня любишь?

Женя помолчал немного. Вздохнул.

– С первого взгляда…

Заснули. Когда в окошках избы забрезжил серый январский рассвет, Женька проснулся, погладил и поправил на Машином лбу прядь родных и послушных волос, спросил:

– Машуль, а ведь мы ещё сползаем с тобой на наш костёр, правда?

Она открыла глаза и тихо прошептала:

– Конечно, сходим… На старое место.

– На наше старое место.

Уснули. Это был их последний разговор.

* * *

Валентина встала с кровати около пяти утра. Бабка Настя спала чутко.

– Куда ты, Валюшка?

– До ветру сходить.

– Ну сходи-сходи…

Бабка Настя успокоилась и заснула.

Валентина пошла к своей избе. Пыталась подслушать разговор. Без толку. Зашла в сени. Поковырялась там чего-то. И тихонько вернулась к бабе Насте – назад в тёплую постель.

* * *

Опытные печники потом гадали, как могла загореться изба. Все знали, что гореть она начала с крыши. Видно, под соломенной трухлявой застрехой с раскалённой асбестовой трубы скакнула куда-нито шальная искра. Запалилось прошлогоднее сено. Разошлось по чердаку. С восходом солнца уже горели стены, а крыша обвалилась внутрь.

Сначала она стояла со стиснутыми синими губами у горящей своей избы и молчала. Молчала и думала. Правильно ли всё сделала.

Когда послышались крики, уже потом люди увидели сумасшедшую, махающую руками и причитающую нечеловеческим визгливым голосом Валентину.

Бежали с вёдрами. С лопатами. С ломом. И кому бежать-то было? В Хотяжах двенадцать дворов. А зимой здесь живёт всего восемь человек, да и те старики.

Похоронили то, что от них осталось, на старом деревенском кладбище в одной семейной Женькиной оградке двумя холмиками. Накрыли венками.

В округе про их любовь стали выдумывать всякое. Один местный дьячок из приходской церкви, Женькин друг, даже стих сочинил:

 
Тут было всё:
Огонь божественной любви
и пламя страсти,
Огонь бессмысленной войны
и пламя счастья,
Но пламень смерти их настиг.
 

Некоторым из наших деревенских нравится. Особенно тем, кто пьёт на могилке улыбающихся с фото и вечно юных Жени и Маши после Пасхи водку. Из наполненных Валентиной Ивановной рюмок. Читая эти высеченные на памятнике строчки. Молодёжь приходит. Чтит. Но ненадолго всё это, ребята. Ох, ненадолго.

Я и сам любил в юности ходить с ровесниками на костёр. С первой любовью пришлось расстаться. Женился совсем на другой женщине. Счастлив в браке. Дети есть. А тут что? О чём ещё писать? Что выдумывать?

Машенька! Женька! Валентина! Эх вы, дурачки-дурачки! Безумцы…

Вот и вся история.

Продаётся гармонь

Лёгкая декабрьская снежинка тихим вечером опускалась на землю. Она ритмично покачивалась своими кристаллическими крылышками, мечтая поскорее стать частью мягкого снежного ковра, покрывающего землю в большом и шумном городе с жёлтыми огнями уличных фонарей.

Но случилось по-другому, когда под волнами воздушных ударов от пролетающих мимо автомобилей она у самой земли подлетела вверх, пронеслась через Измайловское шоссе и опустилась на чёрный пластик плачущего звуками инструмента – русской гармони. Гармония звуков потрясла её. Снежинка, словно прошитая током, дрогнула, соскочила вниз на руку гармониста и растаяла, превратившись в малюсенькую капельку, похожую на слезу ребёнка.

Пётр Иваныч Паламарчук играл у станции метро «Партизанская» есенинскую «Над окошком месяц». Перед ним на асфальте лежал целлофановый пакетик, придавленный ледяной мелочью прохожих, а под ногами на картонке можно было разглядеть расплывшуюся от влаги надпись: «Продаётся гармонь. Недорого».

Чуть больше месяца назад Пётр Иваныч схоронил жену Любушку. Старость брала своё. От тоски и одиночества не было сил сидеть дома. Пошёл к людям. Играл для них. Кто-то откликался. Бросал ему мелочь и бумажки. Как всегда, молча. Как всегда, спеша. Полицейские ему улыбались. Жалели старика.

Руки озябли, когда к вечеру стало подмораживать. Прошло сорок дней со дня смерти Любушки. В этот день с утра на кухне Пётр Иваныч вырезал из картонной коробки квадратик и очиненным синим карандашом вывел тяжёлые буквы. Пообещал себе – больше не будет играть. Сегодня последний разок.

Достал из холодильника початую бутылку дешёвой водки. Сухой жилистой рукой налил полстакана. Выпил. Помянул, не закусывая горькую. И вышел на улицу, накинув на голову старую кроликовую ушанку, запихнувшись худыми руками в поношенное демисезонное пальто, ухватив в коридоре треугольную табуретку, став вдруг похожим на старого носатого и одинокого ворона…

* * *

Гармонь Петру Ивановичу досталась от брата-фронтовика. Григорий Паламарчук играл на ней 9 мая 1945 года в Праге в Великий День Победы, когда стало как-то сразу всё по-другому. Больше уже не надо было проливать кровь, отвоёвывая по уголку, по пяди дома, кварталы и покрытые воронками поля на этой безжалостной войне, терять боевых товарищей, стрелять и колоть врага. Можно было возвращаться домой – восстанавливать разрушенную безумным ураганом войны страну. Жить в почти позабытом мирном быту. Любить. Поднимать детей.

Брат Григорий двадцать лет после войны работал на стройках и умер от сердечного приступа прямо на работе, в маске сварщика, держа в рукавице неразжатой остывающей рукой прилипший к арматуре стонущий электрод.

Пётр Иваныч был самоучкой. Ещё в детстве, перед войной, глядя, как своими весёлыми наигрышами заманивает деревенских девок на гулянку старший брат, он поклялся, что обязательно научится играть на гармони. И научился. Засиживаясь за кнопочками целыми ночами. Переживая и стараясь. Был счастлив, когда первая чистая мелодия полилась из инструмента под его руками на глазах у изумлённого брата и родни. Песня за песней – они сдружились с гармонью.

Потом была Москва. Тётка Ульяна, приютившая деревенских пареньков в своей коммунальной квартирке, и ремесленное училище, в котором Пётр учился на токаря. И война с оборонным заводом, на котором мальчишки вытачивали снаряды, бьющие из русских пушек по врагу за слёзы наших матерей.

На заводе Петя встретил и свою Любушку – паяльщицу из соседнего цеха. Пел ей под гармонь добрые песни. После войны поженились. Любушка родила ему двух девочек-погодок, Танечку и Леночку, разлетевшихся, оперившись красотой юности, вместе с крепкими мужьями в разные концы Советского Союза.

Союза, развалившегося в начале девяностых до того, что дочери оказались за границей. Таня в Литве. Лена на Украине. Приезжали, правда. Гостили у стариков. Садились за праздничный стол в их двухкомнатной квартирке-хрущёвке. Пели всей семьёй песни под отцову гармошку.

Но и это уже в прошлом. С каждым годом жить становилось труднее. И последние пять лет встречались с дочерьми, зятьями и внуками мало. Любушка заболела. Упала на улице. Сломала шейку бедра. Слегла. Пётр ухаживал за ней. Как мог, старался помочь, подбодрить. Она улыбалась. Но ей становилось всё хуже и хуже. Умерла. Вызвал телеграммами дочек. Приехали. Похоронили. И снова уехали, пообещав звонить. Пока вот не звонили.

* * *

К вечеру подморозило со студёным ветерком. Он перестал играть. Гармонь никто не покупал, и Пётр Иваныч принялся негнущимися уже руками собирать мелочь, задумав уходить. Длинные пальцы с тёмными венами совсем не слушались. В эту минуту к нему подошёл бородачок с фотоаппаратом.

– Дед, можно тебя сфотографировать? Я занимаюсь фотографией. Снимаю людей. Ты не против?

Пётр Иваныч взял под мышку гармонь и поднял глаза.

– Фотографируй. Не жалко. Как мне, встать или сидеть? Не тёмно?

– Нормально ещё. Сиди как сидишь.

Фотограф пощёлкал своим аппаратом со вспышкой несколько раз и улыбнулся.

– Спасибо, дед. Ещё один герой нашего времени у меня в архиве. Ну что, не покупают твою гармонь?

– Да кому она нужна… – Пётр Иваныч, махнув, встал, предварительно бросив картонку в пакет, и взял за ножку свой трёхногий табурет.

Фотограф почесал затылок.

– А почём продаёшь-то?

– За пятьсот рублей отдам.

– На что тебе пятьсот рублей? Разве это деньги?

– Я больше играть не буду. А инструмент должен людям служить. Цветы на могилку жене куплю.

Фотограф понимающе покачал головой и вдруг предложил:

– Давай я тебе дам пятьсот рублей за фотосессию. Гонорар твой будет. А насчёт инструмента – вот что я тебе посоветую. Тут на Измайловском острове есть клуб-музей коммунальной квартиры. Там работает Надежда Аркадьевна. Сходи туда. Отнеси. Скажи, Гена Михеев из окружной газеты посоветовал. Она возьмёт гармонь как экспонат. И будет твоя гармошка жить дальше долгой счастливой жизнью и продолжит служить людям. – Гена протянул старику малиновую бумажку.

Тот смял её в руке и сунул в карман.

– Спасибо, сынок… Завтра снесу.

С тем и расстались.

* * *

На следующее утро Пётр Иваныч, умывшись и тщательно выбрившись, пошёл на почту. Получать пенсию. Выслать денег дочкам. Часам к десяти управился со всеми делами и по морозцу с гармошкой под мышкой потрусил к мостику через пруды.

За мостиком увидел белую стену Государева двора. Они с Любушкой бывали здесь не раз. Гуляли с девочками, когда здесь ещё был жилой городок с коммунальными квартирками. Кормили белочек с рук. А теперь, вишь, тут музей.

Войдя на территорию, подошёл к девушке-охраннице в полицейской будке – спросить, как ему пройти в клуб, и вдруг увидел в клетке маленького совёнка.

– Здравствуй, дочка. Как он тут у вас оказался? Экий малыш!

Совёнок сидел нахохлившись. Ему, видать, было холодно.

– Да вот, свалился на нашу голову. Посадили в клетку. А то вороны заклюют. За ним должны приехать на днях. Заберут в питомник.

– Он хоть ест чего?

– Не откажется. Подкармливаем.

– А скажи, родная, как мне найти Надежду Аркадьевну?

– А ты, дедушка, налево поворачивай. Там дверка. Позвони – она тебе и откроет.

Пётр Иваныч помялся на крылечке и нажал на металлический кружочек звонка.

Дверь отворилась, и на пороге он увидел стройную пожилую даму в сером вязаном платье, кутающуюся в белую шаль, с тонкой дымящейся сигаретой в руке.

– Добрый день, вы ко мне? – хриплым голосом спросила она и стряхнула пепелок, постукивая большим пальцем по фильтру.

– Здравствуйте, вы Надежда Аркадьевна? – Пётр Иваныч мялся, не зная, как начать разговор.

– Да, это я. Вы, наверное, принесли что-нибудь в наш музей? Гармонь? Это замечательно! Гармони у нас ещё нет. Вы проходите. Я расскажу вам о нашем клубе.

Надежда Аркадьевна впустила Петра Иваныча внутрь и провела по коридору до двери, за которой он увидел обстановку коммунальной квартиры с предметами того времени, из которого был он сам.

– Ну вот поставьте её сюда, на стол. И рассказывайте. Вы из местных?

Пётр Иваныч с улыбкой на лице стал рассказывать про свою жизнь. И разглядывать предметы. Ему попались на глаза патефон, надувной футбольный мяч со шнурком, школьная форма с белым фартучком, мраморные слоники, ковёр с оленем над железной кроватью…

Надежда Аркадьевна отвлекла его вопросом:

– А скажите, у вас ведь, наверное, и фотографии есть?

– Было что-то… По-моему, как дочки белочек кормят у дерева… Году в шестьдесят пятом.

– Приносите. Нам пригодятся, – сказала Надежда Аркадьевна. И вдруг оглушила ещё одним вопросом: – А что вы такой покинутый? Одиноки?

– Жену недавно схоронил.

Надежда Аркадьевна отвернулась и как-то слишком долго смотрела в окно.

– А я мужа…

Она вздохнула и предложила попить чаю у неё в рабочем кабинете. Пётр Иваныч не отказался. Он пошёл за ней следом и слушался буквально во всём. Раздевался. Мыл руки. Садился к столу. Разливал чай по её просьбе.

Сидели. Вспоминали былые годы. Надежда Аркадьевна была гораздо младше его. Но войну вспоминала. Больше говорили о послевоенных годах. О перестройке. О Советском Союзе.

– А дети у вас есть, Пётр Иваныч? – Надежда Аркадьевна вновь закурила и смотрела на него своим живым изучающим взглядом.

– Две дочки.

– Внуки?

– Трое. Внук Иван от первой дочери и две внучки от второй. Старшая Женечка, а младшую назвали в честь моей супруги – Любашей.

– А я, к большому сожалению, бездетна. Так распорядилась судьба. Хотя всю жизнь мечтала иметь детей. Мы с мужем даже хотели взять ребёночка из детдома. Но нам не разрешили. Муж – инвалид войны. Без ноги. За ним самим ухаживать надо было…

– Ну, спасибо вам за чай. Я пойду.

– Вы приходите к нам. У нас собирается много интересных людей. Вспоминаем. Песни хорошие поём. Общаемся, словом. Вам не надо киснуть. Вы такой благородный мужчина…

Пётр Иваныч вскинул брови.

– Кто? Я?

– Вы – а кто же? Не хороните себя раньше времени. Сердце стучит. Душа живёт. К чему унывать? Обещаете, что придёте?

Пётр Иваныч смущённо улыбнулся. Надежда Аркадьевна взяла блокнот, написала свой номер телефона и, вырвав листок, протянула ему.

– Вот – звоните мне в любое время. И на всякий случай запишите свой телефон.

Пётр Иваныч продиктовал свой номер телефона и, аккуратно сложив вдвое бумагу, что дала Надежда Аркадьевна, поднялся.

– Благодарю за сочувствие. Приятно, когда есть на свете хорошие люди.

– Ну, к чему этот пафос? Хорошие люди познаются в течение жизни, а мы с вами только знакомы…

– До свиданья.

Пётр Иваныч шёл по улице словно оглушённый. Напор и обращение с ним Надежды Аркадьевны ошеломили его. Она вмиг разгадала его настроение. Придумала рецепт от депрессии. Предложила дружбу. Это было ужасно. Ужасно стыдно.

Он шёл домой и клялся себе, что больше никогда в жизни не придёт сюда. Чтобы не ввязываться в авантюру. Чтобы не мешать жить другим людям. Не мешать жить этой загадочной Надежде Аркадьевне.

Ровно неделю он отлёживался на диване и смотрел по телевизору, как телеэксперты, приглашаемые ведущими разных аналитических телепрограмм, говорили, что годы советской власти были огромной исторической ошибкой, клеймили кровавого Сталина, судили о неоправданных жертвах Великой Отечественной войны, говорили о слабости и предательстве народа.

И он всё это смотрел и слушал. И думалось ему, что именно такие «эксперты» распахивали в 1941 году двери перед фашистами и угощали их хлебом-солью, а в 1991 году благодаря таким «экспертам» развалился Советский Союз.

Он гнал от себя эти мысли. Выключал телевизор и плакал. Плакал, вспоминая, как дни и ночи напролёт стояли с ребятами у станков ради Победы, которую сейчас пытаются оболгать с экранов телевизоров.

Перед Новым годом он заболел. Заломило руки и ноги. Начался кашель. Поднялась температура. До аптеки было не дойти. И он лежал на диване в тишине, повернувшись на бок, с открытыми глазами, то и дело заходясь в сухом кашле, надеясь только на то, как распорядится его судьбой Господь Бог. А ему самому было уже всё равно. И если честно, даже больше хотелось помереть, чем жить.

В те минуты. Потом он, конечно, жалел об этих своих чёрных мыслях. И никому о них не рассказывал до самых последних дней.

…Зазвонил телефон. Пётр Иваныч протянул руку к столу и, сняв трубку, приложил её к уху.

– Слушаю, – хриплым шёпотом произнёс он.

– Пётр Иваныч, это вы? Это Надежда Аркадьевна! Вот, решила вам позвонить. Узнать, как вы поживаете…

– Я болею. Не могу говорить…

– Болеете? Вы один? Может быть, вам нужна помощь? Где вы живёте?

Он назвал адрес. Через полчаса Надежда Аркадьевна стояла у его постели. Дверь в квартиру была незапертой.

– Ну как же так можно? Как так можно?! Человек лежит и умирает! Неужели нельзя было позвонить? Для чего я вам оставила телефон?

– Фотографии… чтобы… принёс…

– Ах, господи! Какие фотографии? Вы что думаете, если я работник музея, я не могу понять, что творится у человека в душе? Вы ошибаетесь, Пётр Иванович. Вы глубоко ошибаетесь! Так, лежите, сейчас я вызову «Скорую»…

– Прошу вас, не надо никакой «Скорой»…

– Ну хорошо, сейчас я пойду в аптеку. Вы лежите, не вставайте. Я вас вылечу!

Этот ураган эмоций пронёсся над Петром Иванычем и затих. Надежда Аркадьевна ушла в аптеку.

Он приподнялся с постели. Голова кружилась. Но он заставил себя встать и одеться. Ему было стыдно показываться перед гостьей в семейных трусах и застиранной майке.

Надежда Аркадьевна ходила за ним, как за маленьким, целую неделю. И подняла на ноги. Отпаивала чаями на травах. Мазала вьетнамским бальзамом «Звёздочка». Делала массаж головы. И не уходила.

Пётр Иваныч послушно исполнял все её приказы. Она навела порядок в квартире. Предложила ему встретить вместе Новый год.

– Зачем я вам? – спросил напрямки Пётр Иваныч, пытаясь понять, что она за человек и почему так с ним обращается. – Неужели вам охота возиться с отжившим свой век старым пнём?

Она закурила. Не глядя на него, отвечала.

– Вы – солдат. И я – солдат. Пока мы живы, будем воевать. Лучше воевать вместе. Вы согласны?

– С кем воевать?

– С кем воевать, найдём. Только вместе. Для начала повоюем с вашим унынием. Давайте споём. Вы знаете песню, припев там такой: «А нам нужна всего одна Победа. Одна на всех. Мы за ценой не постоим»…

* * *

31 декабря нарядили маленькую ёлочку. Поставили на стол. Приготовили салат. Запекли в духовке курицу. Отварили картошки. В одиннадцатом часу открыли водки – проводить старый год. Только выпили – в дверь позвонили.

Пётр Иваныч пошёл открывать. На пороге – внучка Любаша с пакетами.

– Привет, дед! С наступающим! Я вот к тебе приехала. Мамка говорит, чего там дед один да один. Поезжай к нему. Поживи. Ты же не против, если я у тебя поживу? Вот тебе подарок – пальто новое. Мы с мамкой выбирали.

Пётр Иваныч расплывался в улыбке. Младшенькая внучка Любашка была его любимицей, так похожа на его жену – вылитая Любушка в молодости. Приехала! Жить!

– Познакомься, Люба, это Надежда Аркадьевна. Мой добрый друг и спасительница. Мне одному было совсем не по себе.

– Здравствуйте! Люба. Спасибо вам за всё. Я всё боялась – не успею.

– К Новому году? – Надежда Аркадьевна и Любашка крепко жали руки и разглядывали друг друга.

– К деду! – Любашка оценила тонкий вопрос и тут же спросила без всяких: – А вы вместе живёте?

Надежда Аркадьевна смутилась и отошла на кухню без ответа – порезать фрукты.

– Дед, это твоя муза, да?

Пётр Иваныч обнял внучку и шепнул ей тихонько на ухо:

– Я и сам не знаю, что это, Любань. Она – мой ангел-хранитель.

– Серьёзно. Ну ладно, пошли Новый год встречать. Чем тут вам помочь?

* * *

Любашку определили жить в квартиру Надежды Аркадьевны. Она устроилась диспетчером в такси. Любашка задумала учиться и поступать в институт на историка. Надежда Аркадьевна обещала помочь с учёбой и поступлением. Дед было уговаривал остаться с ними, но внучка понимающе отказалась.

– Вы воюйте тут без меня. Если что – вызывайте на подмогу. Я, может, тоже скоро буду не одна. Так что пожить отдельно – мне в самый раз. Но буду часто появляться!

В музее всё шло своим чередом. Приходили люди. Пополняли экспонатами историю коммунальной квартиры. Весной, в День Победы, Надежда Аркадьевна взяла со стола гармонь и протянула Петру Иванычу.

– Сыграй, Иваныч. Очень тебя прошу. Муж гармонистом был.

Пётр Иваныч опустил глаза и взял в руки инструмент. Сыграть, что ли? Обещался вроде не браться…

– Сыграй.

Он заправил ремни за плечи, разжал меха и врезал «Катюшу».