Текст книги "По любви (сборник)"

Змеи

 
Я ошибкой роковою
Как-то в каторгу попал.
 

Влас Дорошевич. Каторга

Лето в этом году выдалось знойное, почти без дождей. От тридцатиградусной жары жухла трава и опадали ранние яблоки в садах. Деревенские и приехавшие из города прятались с утра до вечера в прохладе Москвы-реки с бьющими по её берегам ледяными ключами в ухоженных потаённых местечках.

Семилетний Колюшка томился на крылечке своей деревенской избы с бабушкой Машей. Бабка Маша курила «Беломор» и чистила молодую картошку, крутя необструганной палкой в большой железной кастрюле с мутной от земли и очисток водой.

– Ты, Колюшка, не грусти. Вот приедет мать вечерком с работы – сводит тебя на речку искупаться. А пока сходи-ка на улицу. Собери по дороге яблочек в саду. Поешь. С грушовки вон сколько нападало…

Она вылавливала одной рукой из кастрюли расцарапанные оголенные картофелины, другой снимала тонкую шкурку и бросала их в чугунок с чистой водой.

– Я лучше пойду так погуляю. С ребятами. – Колюшка утёр нос рукавом и выбежал на деревенскую улицу, минуя раскатившиеся по земле краснобокие яблочки.

Тут же ему попался Ганька, соседский мальчишка, который был чуть постарше и сам, без разрешения бегал на речку купаться. Он был мокрый и весёлый. Пришёл домой чего-нибудь погрызть – и снова на реку. Теперь с удочкой на уклейку.

– Колька! У вас лодку украли. Ты бабке своей скажи. Я видел – замок только валяется.

И Ганька юркнул в свою калитку.

Колька вернулся на крылечко и потянул бабку за подол.

– Ба, Ганька говорит, лодку нашу угнали. Можно я пойду погляжу?

– Ах ты, господи! Ну кому ж эта развалюха нужна? Поди, хулиганы какие взяли. Или туристы. На тот берег переправиться. Ты пойди, погляди. По бережку до леса. Если там нет, не ходи дальше. Завтра с дедом Андреем поищем вниз по реке до Васильевского.

Колька побежал на речку с большой радостью. Что лодка? Когда одному разрешили! Он мчался по знойному лугу и уже представлял себе, как сейчас войдёт в речку и умоется волшебной водицей, яркими золотыми огоньками блещущей на солнце.

На берегу лежал закрытый ржавеющий замок с мотающимся на нём кольцом от лодки. Открутили гайку и вытащили кольцо из носа. Колюшка бросил замок у зарытого в ил и обмотанного пустой цепью стального профиля с круглой дырой и прыгнул, не раздеваясь, в речку. Встал по пояс в воде на чистом песчаном дне.

Здесь, на лодочной пристани, не было людей. Все купались чуть дальше, на уютном деревенском пляжике. И Колюшка вволю побултыхался, размахивая ручонками по поверхности, делал брызгами водяные круги.

И только потом, чавкая сандаликами по речной тропинке (если что – скажет, что соскользнул в воду случайно), пошёл искать пропажу. Шагал мимо счастливых веселящихся людей. Здоровался. Отворачивался, если спрашивали, почему такой мокрый…

Как и думал, до самого леса лодки не было. Видно, уплыли к Васильевскому. И вдруг, хорошенько приглядевшись, заметил перед самым изгибом вдалеке знакомый коричневый корпус. Она!

Колька побежал туда. Разведать, не пробили ли дно и можно ли гнать её на место. Когда он уже спускался к затянутому на берег судёнышку, чтобы глянуть внутрь – чего там, его вдруг окликнул грубый и резкий, какой-то каркающий голос:

– Эй, малец! Те чё тут надо?!

Перед ним на высоком бутовом камне в лесной нише из каменных, возвышающихся вертикально стен, отмахиваясь веткой от мошек и комаров, стоял коротко стриженный дядька и злыми глазами смотрел на него сверху вниз. Рядом с дядькой стояла девчонка в коротких шортиках и разрисованной майке и с любопытством ждала развязки.

– Да я лодку свою ищу. У нас лодку угнали.

– А это… твоя, что ль?

– Моя…

– А ну-ка, поди сюда. Поди. Не бойся.

Колюшка испуганно пошёл в дядьке, не сообразив, что же ему сейчас лучше сделать. И понял, что влип, когда дядька схватил его за руку и поволок в нишу, в лес.

– Пойдём! Не бойся. Я тя не сожру. Ты мне тока расскажешь, как у вас тут люди живут и всё…

Он притащил Кольку к костру. Вокруг костра валялись старое покрывало, сумка с какими-то вещами, продукты, водка и папиросы.

– Садись! – посадил Кольку на камень и закурил.

– Ты извини, пацан, лодку твою мы покататься взяли… Тебе ж не жалко?

Он достал откуда-то сзади из штанов нож и помахал им перед глазами Кольки.

– Пожрать хочешь? Нинка, достань ему сгущёнки…

Девка вытащила из сумки синюю банку сгущённого молока и подала дядьке. Тот ловко всадил в неё нож, сделал пару дырок и протянул Кольке.

– На – высасывай. Вкусно.

Колька отвернулся.

– Не хочу. Я ел. Спасибо.

– Ну, как хочешь.

И дядька, задрав голову, вытянул сгущёнку, утёрся рукавом и швырнул опустошённую банку подальше в лес.

– Тебя как звать?

– Коля.

– Колян, значит… – Дядька опять закурил. – Вот какое дело, Колян. Лодку я тебе, конечно, отдам. Но не могу я без подарка тебе её вернуть. Ты любишь подарки?

– Люблю.

– Ну вот. Ты мне скажи, у тебя в деревне есть заварка?

– Заварка?

– Ну да, чайная заварка…

– Есть. У бабушки на кухне. В столе.

– Отлично! Вот ты мне принеси пару пачек – мне чаёк нечем заварить. Я тебе лодку и отдам. Только ты один приходи. Вести сюда никого не надо, корешок. Договорились?

– А если нет… пары пачек?

– Хреново, конечно. Да ты неси, сколько есть. И смотри, никому не говори, что мы с тобой тут встретились. Не надо. Вот Нинка с тобой сходит – посторожит. Чтоб наверняка вернулся. Заодно и дом твой узнаем. С кем подарками рассчитываться…

Нинка шла сзади, шагах в двадцати, и делала вид, что не пасёт его. Колька шёл к дому с опущенной головой и грустил. Жара не спадала, несмотря на то что солнце спряталось в набежавших откуда-то облаках. Было душно и противно.

Подойдя к дому, он прошёл за калитку и подумал, что теперь ничего страшного с ним уже не будет. Сейчас он отдаст Нинке заварку, и она уйдёт. Нинка набрала яблок и села на лавочке перед домом, отгрызая накрашенным ртом по куску от разных, пробуя их на сладость и сочность.

Бабка Маша резала яблоки на сушку в избе, сидя в горнице у печки.

– Ну как, нашёл лодку?

Колька посмотрел на неё мельком и тут же опустил глаза.

– Нет! Я попить…

Он юркнул за печку, загремел ковшом и тихонько открыл дверцу столика, где хранились домашние запасы: крупа, растительное масло, мука, соль, спички, чай.

Вытащив из обёрточной бумаги две пачки чая, он, пятясь спиной к двери, сообщил:

– Пойду ещё погуляю…

– Скоро мать с работы придёт. На речку-то собираешься?

– Собираюсь, – пробормотал Колька и выбежал из дома.

Нинка тут же выхватила у него пачки и побежала впереди, то и дело махая руками, чтоб он не отставал. Он поспешал за ней. И ему становилось всё грустнее. Зачем соврал бабушке? Куда опять полез? И как назло народу никого по дороге. Сморило, что ли, всех?

Опять оказался в гостях у дядьки.

– Во, это дело! Нинка, ставь чайник. Спасибо, братан. Выручил!

Развели огонь. Поставили воду. Посадили Колюшку на большой круглый камень у отвесной бутокаменной стены, по которой здесь по выходным дням ползали на верёвках туристы-спелеологи, тренировались. Колюшка отмахивался от назойливых комаров и грустил.

– Слышь, Змей, а может, привалим его в пещерке, – зашептала Нинка, искоса поглядывая на своего вожака, – чего с ним возиться?..

– Закрой хавло, шмара. Без мокрухи обойдуся. Выжмем своё. И свалим, – процедил сквозь зубы беглый зэк и, улыбаясь в сторону Колька, спросил: – А чё, братан, грибы-ягоды в лесу есть у вас?

Потом стал спрашивать, у кого в деревне что имеется. Кто побогаче. Где у них погреба. Где сарайчики. У кого можно добыть самогону. Колька кое-что рассказал и понимал, что просто так ему сбежать не удастся. Пришлось тянуть диалог.

– Ну а в лесу-то народ по грибы шастает?

– Ходит. Только тут у нас змеи…

– Змеи?! – И дядька засмеялся. – Это какие же?

– Гадюки. Медянки.

– Ты не бойся, братан! С тобой пока тут только один Змей! Это я…

Они пили крепкий чай и решали, что делать дальше. Одним чаем особо не поживишься. Магазина в этой маленькой деревушке, по ходу, не было. До ночи долго. Надо было что-то решать с «хвостом».

Нинка всё шептала, чтобы в воду его с головой и пусть плывёт. Змей мотал башкой и ловил кайф, обдумывая выход из расклада.

– Пойду отолью! – Наконец он поднялся и, решив всё-таки придушить малого, позвал его за собой. – Пойдём. Проводишь.

Они поднялись по тропинке на пустующую туристскую стоянку с чернеющим пятном залитого ночным дождём костровища. Змей вёл Колюшку, подталкивая вперёд ручищей за шею к ближайшему широкому стволу многолетней берёзы.

Он поставил Колька спиной к ней и присел перед ним, покачиваясь на корточках, как будто что-то обдумывая, готовясь к делу. Но нужда пересилила.

– Ты постой… Я щас…

Змей отошёл немного в сторону к краю оврага, достал инструмент и начал справляться.

Он уже поворачивался к Колюшке всем своим противным и жутким в это мгновение лицом, когда левая нога его вдруг провалилась под мягким и сырым лесным дёрном, и он стал заваливаться на бок, падая вниз, в овраг.

– Ай, сука!.. Она меня укусила!!!

На жуткий визгливый крик к пустующей стоянке прибежала Нинка. Бросилась в овраг – спасать укушенного гадюкой пахана.

Колька стоял у берёзы и трясся от страха. Надо было что-то делать… Бежать! Бежать скорее!!!

И он так рванул по тропинке в гору, так почесал лесом прочь от этого проклятого места, что не чувствовал даже, как по лицу хлестала крапива, царапали бока и ноги торчащие коряги и острые сучки, а ноги то и дело проваливались в мокрый и скользкий мох. Он задыхался, но бежал – бежал не оглядываясь.

Глаза были навыкате, и дышать невмоготу, когда он очутился на краю опушки, на Красной горке с молоденькими сосенками, откуда открывался вид на расположившуюся в низине родную деревушку.

– Спаси Господи! – выдохнул Колюшка и из последних сил покатился под гору к деревне. В лицо, залитое потом, горячо светило клонящееся к горизонту беспощадное солнце.

Бабушка встречала его на краю деревни ивовым прутом и слезами.

– Где же ты был, сукин сын?! – и хлестанула его один раз небольно по заднице.

– Ба, я больше не буду! Больше не буду! Не б-у-д-у!!!

И он, рыдая от боли и радости, что вернулся к своим, побежал домой.

Мать плакала на скамейке у дома, утирая лицо уголком цветастого платка, упавшего с головы на плечи.

– Колюшка, милый, ты куда пропал?!

Он прижимался к матери, припадая к её тёплым ногам, и плакал вместе с ней. Бабушка, посапывая носом, стояла рядом и нервно курила свой «Беломор».

Через час всё успокоилось. Усталое солнце уже закатывалось за макушки дальней дубравы, когда они пошли с мамой на речку. Купались вместе в тёплой, парящей туманом реке на пляжике. Мама плавала далеко, а он барахтался в песчаном лягушатнике.

Когда стемнело, пришёл дед Андрей. Принёс ключ от нового замка, на который запер пригнанную с той стороны реки лодку. Рассказал, что мужики на той стороне видели, как на лодке переправлялся с девкой хромающий на левую ногу уркаган. И что взяли их в тот же день на железнодорожной платформе милиционеры. Так как уже разыскивали их в наших местах.

Дед Андрей только покачал головой, глянув на разинувшего рот Кольку, и не спеша пошёл домой, шлёпая безразмерными валенками в галошах.

Весь в зелёнке, усталый и счастливый, Колька заснул крепким сном, пообещав себе больше никогда не врать своим.

Про этот случай он рассказал им только перед Новым годом, когда пекли пироги к празднику – месили тесто, заправляли начинку, сидя у пышущей печки. За окном завывала вьюга.

Не хотелось Кольке встречать новый год со старыми грешками. Ведь он уже стал совсем взрослый, когда в сентябре чистенький, одетый с иголочки в новую школьную форму и с хрустящим кожаным ранцем за спиной пошёл учиться в первый класс.

Фатим, почему так?

Строили Москву. Где я только не работал. После окончания профтехучилища, отслужив в армии, пошёл монтажником башенных кранов в домостроительный комбинат. Затем был сварщиком. А когда познакомился с Чувашом, наша строительная бригада ютилась в бытовке у Ваганьковского кладбища.

Помимо основной работы – мелкого ремонта оград и перил, укрепления старых стен и прочей жэкэхашной нуды, подхалтуривали на могилках, беря у частников кое-какие заказы.

Чуваш по имени Василий работал у нас в бригаде подсобником, бегал за водкой и закуской. А мы с Кузьмой и Леонидом кудесничали «на грядках». Платили нам наличными сразу по окончании халтуры. Мы платили «налог» местным бандитам, и те оставляли нас в покое. Чуваш нажарит картошки на самодельной электрической плитке. Зимой топит печь-буржуйку, чтобы было уютно после окончания трудного рабочего дня. Переодевались и радовались, что у Чуваша всё ладно, всё по теме.

В этом году лето было жаркое. После дождливого мая в июне Москву засыпало щекочущим носы тополиным пухом, и стало трудно с водкой. Зато появился американский спирт «Рояль». Вырви глаз. И Чуваш стал его разводить по технологии. В спирт лил воду. Пятьдесят на пятьдесят. И ждал, когда пройдут в бутылке химические заверти и можно будет предлагать мужикам.

Тёплое пойло разрывали после очередной халтуры за маленьким фанерным столиком перед вагончиком, чтобы и дальше пёрло, чтоб не на одну зарплату жить.

– Скажи, Фатим, – обращался ко мне Василий, когда богатырь Кузьма уже хрустел головкой зелёного лучка с ближайшего рынка, которым торговали с прилавков местные «колхозники» армяне, а тощий Леонид садил сигаретой, – а почему меня бабы не любят?

Закусывали третий стопарь жгучки. Чуваш пьянел быстро. С его небольшим росточком и щуплостью много не надо было. Поэтому расходиться ему не давали. Наливали меньше всех. Он сначала обижался. А потом, когда несколько раз просыпался в неизвестных местах, обобранный до нитки и без документов, понял, что коллеги желают ему добра. И не возникал больше.

– Маленький, да? Худой, да? Злой я разве?

Я утешал Чуваша. Говорил, что просто не встретилась ему ещё его любовь. Что придёт время и всё у него будет. И баба. И семья. И дети. И свой дом. Врал ему. Но врал уверенно. Потому что сам был дурак, сам верил, что каждый должен быть счастлив по-человечески.

По-человечески в реальности была у самого жена не подарок. Да сынок давал прикурить в свои восемнадцать. Пьянствовал с дружками. Надо было откупать от армии. Жена даже в ноги мне падала. Дать денег. Отмазали. С шизофренией. И кучей денег врачам и военкому.

Леонид докурил. Встал со своего места. Взял пластиковый дипломат.

– Я, ребята, кажись, напился. Пойду. В электричке ещё два часа трястись.

Леонид, закурив, ушёл, а Василий в который уж раз начал вспоминать свою Олёну из Полтавы:

– Эх, моя любовь тама-та осталась. На Украине. Рядом с частью, где служил. На краю села жила. Грудь – шо две планеты. Как прижмёт на сеновале – того гляди задохнёшься меж ими. Я ей сено косил. Она со мной в игрушки играла. Я ей воды наношу – она со мной опять шалить. Потом меня арестовали. Я с командиром из-за гуся поругался. Играли взводом в футбол с местными после сбора урожая. Мы канистру бензина поставили. А они притащили живого гуся. Я на воротах стоял. По пенальти мы выиграли. Они нам гуся отдали. Мы на радостях бензином их педики заправили. Забили гуся. Стали на костре печь. Кто-то горилки притащил. И тут командир. Гуся вернуть. Горилку выбросить. Меня, как взводного, на кичу. На кичу! Олёна плачет. С меня ремень снимают и полотенце через шею вешают. Семь суток ареста. А на киче ещё подрался с одним припадочным из-за места. Отправили на гарнизонную кичу ещё на три месяца. Потом в другую часть. Не видать мне было Олёны…

Чуваш вздохнул и выпил спирту.

– Скажи, Фатим, почему так? Почему страна такая? Был Союз. Теперь Россия. Кому было надо?

Кузьма, прекративший жевать, взял Чуваша за шиворот спецовки и подтянул к себе. Задышал перегаром – гляди завалит духом.

– Ты, Чуваш, мой Союз не трогай, понял? Похоронили его иуды. Зарыли глубоко. И делить теперь будут, что от него осталось. А губа у них не дура. Нам с тобой не перепадёт. Ты иуда, Чуваш?

Василий затрясся от ужаса в руках Кузьмы и закричал:

– Ой, Кузя! Кузя! Пусти Чуваша! Задушил, медведище!!!

Успокоились. Чуваш подлез к загрустившему Кузьме и сам решил заговорить:

– Почему так, мне интересно, я молчал-молчал. Где же народ-то был, когда его грабили, когда Союз отнимали?

Я молчал. Кузьма налил всем ещё понемногу. Чувашу на донышке.

– Зачем Чуваша обижаешь, Кузя? Лей ещё маленько. Почему так?

Кузьма подлил.

– А ты, Фатим, чего молчишь? Что скажешь?

Чокнулись. Голонули. Задушили закусью американские пары.

– Я думаю, что всё от человека зависит. Если б нужно было людям защитить страну, за которую наши отцы воевали, защищать которую наши мужики в армии и на флоте присягу давали, – защитили бы. Значит, не надо было. Иисуса вон тоже предали. А он людям добра хотел. Захотелось изобилия. Плода запретного отведать. Познать греха. И свободы. По-западному пожить. Побалдеть. Пожрать. Попить. Чтоб задница в машине на тёплой сидухе каталась. Чтоб денег можно было срубить по лёгкому. И забухать при желании с хорошими спиртными напитками. Виски там, вино забугорное, амаретто…

– А чё, лучше, что ли, они живут, чем мы?

– Конечно, лучше. Едят досыта. По миру катаются. На море отдыхают. В ночные клубы ходят. Колятся сколько хотят. Косяки забивают. Скоро у нас это всё тоже будет.

– Ну и толку?

– Есть, значит, толк. С бабами опять же нет проблем. Пришёл на улицу. Денег дал. Она твоя. А у нас – нравственность. У них даже мужики с мужиками любятся. И это не запрещено. Вот что значит свобода…

Чуваш заинтересовался насчёт баб:

– Эх, мне бы туда! С какой-нибудь познакомиться…

И запел:

– Встретил красотульку в маленькой таверне капи-и-и-тан… Я б её в щёчку поцеловал только да обнял маленько…

– Денег не хватит! – отрезал Кузьма. – Пошли арматуру разгружать!

Подъехал наш водитель Андрей Буткявичус с грузом. Шатаясь, пошли разгружать его «ЗИЛ». Чуваш только мешался под ногами. Болтало его, как котёнка после валерианки. Кузьма с досады взял его за бока, приподнял и забросил на крышу бытовки.

– Почему так, Кузя? – Чуваш ползал по грязной крыше, ища местечка, где спуститься. – Как слезу? Боюсь же!

– Сниму! – буркнул Кузьма и потянул рукавицами очередную длинную охапку стальных прутов.

После разгрузки продолжили разговор. За спиртом послали Андрея.

– А чё теперь будет, Фатим?

– Ну что будет… Скоро нас заменят. И будем искать другую работу.

– Кто заменит?

– Соседи. Из бывшего Советского Союза. Кому нужны такие алкаши, как мы.

– Я не алкаш! – вскочил Чуваш, которого уже уложили было на топчан и накрыли телогрейкой. – Ты, Фатим, думай, что говоришь. Бросим пить. Будем работать. Станем богатыми. Поедем на море-е-е…

Чуваш зевнул и опять повалился спать. А мы, дождавшись Андрея со спиртом, продолжили предвыходные посиделки.

– Я продам материнскую квартиру и дом в деревне. Поеду в Литву, – заговорил наш водила после очередной дозы алкоголя. – Там у меня родственничек имеется. Языка я тока не знаю. Но это ничё. Фамилия выручит. Получу гражданство. Батя не прогонит. Давно ждёт. Не ехать же к нему с пустыми руками. С матерью пятнадцать лет как развелись, а он всё пишет и пишет. Приезжай ко мне, сынок. Сынок! Мне уж за тридцать, а он всё меня сынком считает, блин…

– И мать бросишь?

– Зачем? Отправлю в дом престарелых. Ходит она плохо. Возни с ней много. Пенсия у неё есть. Проживёт. А мне с ней ловить нечего. Вилы. Цепями вяжет, блин… Там за ней уход будет. Я уже с кем надо договорился.

– За сколько мать-то продал? – спросил Кузьма, люто глядя на Андрюху. Он готов был, казалось, задушить его сейчас своими огромными ручищами.

– Не продавал я её. Наоборот, спасаю. Всегда можно приемлемо с людьми договориться. Чтобы всех устраивали условия. Мать поплакала, но согласилась…

– Ну вот. Новый человек! Европеец! Выпьем за нового человека! – Я уже хмелел хорошо. Язык еле ворочался. Потянуло на возвышенное.

Вскочил Чуваш. Быстро-быстро замотал головой, высовываясь из будки.

– Я – за человека! Почему без меня, Фатим?!

Опять пили. Разговор уже не клеился. Чуваша закрыли в вагончике. Сторожить арматуру. Я пошёл домой. Кузьма уснул в ободранном кресле у будки. Андрюха, заперев машину, отправился по бабам.

Я ехал в троллейбусе с пьяной улыбкой и одним глазом смотрел на окружающий мир. Милые, добрые люди окружали меня. Они сидели со мной в салоне троллейбуса. Они вели за окном свои авто. Шагали по тротуарам. Целовались. Пили пиво. Тащили сумки.

Уже загорелись уличные жёлтые фонари, когда подъехали к улице Кирпичные Выемки. Только у нас можно улицу так назвать… Наверное, в эти выемки тоже придётся закладывать арматуру и варить стены, чтобы они не рухнули на кого-нибудь. Выемки!

Всплакнулось. Закрылся и второй глаз. Дал волю чувствам.

– Эй, товарищ пассажир! Конечная!

Это меня расталкивает женщина – водитель троллейбуса. Я открываю глаза. И виновато кивая, поднимаюсь и иду к выходу.

– Спасибо! Извините. Спасибо за товарища, товарищ водитель!

Поднимаю вверх кулак в знак рабочей солидарности и с поднятым кулаком выпадаю из дверей. Еле держусь на ногах. Она улыбается мне вослед.

– Иди домой, товарищ! Проспись! Ждут тебя там давно, поди!

Дома, не заходя на кухню, где гудят жена и сынок, заваливаюсь, не раздеваясь, на диван в большой комнате. Головой ищу свою засаленную до блеска подушку. Засыпаю. Завтра вроде суббота…

Утром, около девяти, по городскому телефону со скрипучего автомата звонит Андрюха. Пришёл за машиной. Чуваш в дверь вагончика ломится. Кузьмы нет. Опять косить траву в свою Уваровку уехал. У Андрюхи ключей нет. Замок ломать неохота. Надо ехать. Бригадир же, блин…

– Ты же обещал на шашлыки поехать? – вцепилась в рукав жена у входной двери.

– Дела у меня!

Чуваш выскочил из будки как сумасшедший и поскакал по малой нужде.

– Почему так, Фатим? Бросили! Я же человек!

– Человек. Человек. Прости, Вася. Выпили вчера крепко.

Сели. Я посмотрел на часы. Двенадцатый час. Ехать на дачу бессмысленно. Пока туда доберешься. Это уж ночь будет.

– За спиртом пойдёшь?

Чуваш сразу повеселел. Снова не один. Идти всё равно некуда было. В общагу свою всегда успеет.

– Пойду, Фатим. Я знаю, где дешевле. У Сурена возьму. Сказал, новая партия.

Новая партия после вчерашнего пошла с трудом. Было душно. Собиралась гроза. На жирном асфальте уже разбивались мокрыми пятнами крупные капли.

– Замочит нас. – Чуваш засуетился. Стал убирать со столика спирт и закуску в будку.

Я сидел в кресле и представил вдруг, что вот в такой же душный и жаркий день на Голгофе распинали Христа. Сколько было боли! Какие муки испытал! Поди, на душе у него тоже кошки скребли. Ведь предали его! А мы – твари неблагодарные! Я – неблагодарная тварь! Какой я мужик, если главное в жизни – денег заработать, пожрать и выпить?

Не знал я тогда, что спустя два года, в 1993 году, найдутся мужики и даже дети, которые пойдут защищать то, что ещё оставалось от большой страны. Пойдут и частями будут расстреляны у стены и возле домушек на стадионе «Красная Пресня», где когда-то безмятежно играл в футбол мой любимый «Спартак». Среди расстрелянных окажется и член нашей бригады – Леонид. Могилы его нет.

Не знал и о том, что уже никогда не буду работать у Ваганьковского кладбища, потому что настанут совсем другие времена…

Кузьма таки вспомнил, что Чуваша закрыли в будке. Нащупал утром в кармане ключ и не поехал косить крапиву в Уваровку. Ехать ему было дольше, чем мне.

Чуваш умер, глядя мне прямо в глаза.

– Плохо мне чевой-то, Фатим, – сказал он. – Сердце заходится.

– Ты чего, Вася?

– Лягу. Поляжу. Тошно.

Чуваш лег на топчан и умер. Я тряс его. Бил по щекам. Бесполезно. Чуваш не дышал и менялся в лице – стал синеть.

Ударил гром и начался ливень. Мне самому стало плохо. Спирт оказался палёный. Я уже скрючивался на полу, когда с грохотом грома и вспышками молний явился в будку мокрющий Кузьма, мигом все сообразив, схватил меня в охапку и поволок на улицу. Выташнивать закачанный «Рояль». Потом поймали старенький тесный «москвичонок». Поехали в Боткинскую. Спасибо докторам – откачали меня. Отделался инсультом. Левую руку парализовало напрочь, а нога ничего – расходил.

Водку теперь не пью. Пивком иногда балуюсь. Его теперь много. Продают на каждом углу.

На пенсии. Группу дали. Живу у Кузьмы в Уваровке. Сторожу ему дачу. От жены ушёл. Из квартиры выписался.

Иногда ночью приснится Чуваш – и тогда я сажусь в электричку и еду к нему на могилку на Щербинское кладбище. Хромаю по аллейке в немой тишине между памятниками и крестами. Сажусь на скамеечку у его бугорка и размышляю.

– Почему так, ты спрашивал? Только так, Чуваш! Только так нам всем и надо. Потому что мужики должны быть мужиками. А бабы бабами. А теперь у нас только дамы и господа…